Перехида она страшилась с детства, с того времени, как болел корчами и умер ее младший братишка. И она боялась до ужаса этого слова, не зная и до сей поры, что это такое. Но то было что-то страшное, темное, своими глазами насмотрелась.
– Ты что сомлела-то? – воззрилась Фёкла на нее. – Вот намедни к Мезене кликали. Так там же была угрюмая скулка, а это тебе не перехид…
Она порылась в суме, достала из нее суровую черную нитку, распустила ее и снова подошла к Федьке.
– Ты, милок, лежи и молчи. А мы с твоей маткой будем ладить тебя.
Что-то бормоча себе под нос, она намотала нитку на палец, кольцо в кольцо, отгрызла зубами у нее кончик и снова распустила.
– Ну, давай, что ли, Даша?
Дарья кивнула головой, придвинулась ближе к постели.
Шептуха смерила ниткой рост Федьки, с головы до пят, завязала на нитке узелок и подтолкнула в бок Дарью, которая зазевалась, наблюдая за ней.
– Ты что – забыла, чё я тебе сказывала-то!
– Ах, да!.. Что делаешь?
– Испух-переполох сымаю, – проскрипела Фёкла, смерила теперь по плечам Федьку и завязала другой узелок.
– Что делаешь? – снова спросила Дарья ее.
– Испух-переполох сымаю…
Дарья подозрительно глянула на шептуху.
– Да ты же говорила, перехид, а лекаришь переполох!
– А что перехид, аль переполох, все едино… С испугу у твоего!
Дарья прикусила язык, не зная, то ли верить Фёкле, то ли нет. Мужики-то сказывают, что она в бражку воды подливает. Такая и обмануть может…
Шептуха смерила Федьке голову, руки и ноги, каждый раз завязывала на нитке узелки, а Дарья спрашивала ее одно и то же.
А Федька лежал в сладкой полудреме и глядел на Машу и Варьку. Те стояли тут же, рядом. Варька как открыла рот, уставившись на эту непонятную возню взрослых, так и замерла.
Притихли и Пущин с Васяткой. Иван, для строгости, хмурил лоб, как было положено хозяину. А Васятка сосредоточенно строгал подле печки ножом какую-то палку.
Фёкла промерила всего Федьку, отступила от кровати, и в полутемной избе зашелестел ее громкий шепот:
– Выходи, переполох, с головы, с костей, с мозгу, с русых волос, с белого лица, с твоего сердца! Я заклинаю тебя на очеретах и на болотах, на густых лесах, где люди не ходят и человечий глаз не заходит!..
В избе, при последних словах шептухи, стало жутко.
И Васятке показалось, что кто-то на самом деле с легким шорохом покинул ее, ушел куда-то, в неизвестность. И он прислушался, занеся руку с ножом над уже готовым, маленьким осиновым колышком.
Фёкла подняла руки и, пугая кого-то, трижды взмахнула длинными костлявыми пальцами над Федькиной головой: и тот сразу же провалился в знакомый серебристо-белый туман…
Постояв с минуту в полной тишине, Фёкла скрутила нитку с узелками, подошла к двери и засунула ее в маленькую дырочку в глухом дверном косяке. Ту просверлил Пущин на высоте роста Федьки, которого перед тем измерили, приставив к этому косяку. Фёкла взглядом показала Васятке на эту дырочку. И тот скоренько, раз, раз…, забил туда колышек. Затем он отломил у него кончик, торчавший из косяка, и бросил его в печку… На двери, на высоте роста Федьки, от колышка осталось едва заметное пятнышко.
– Как сей рост он перерастет, так из него переполох уйдет, – заговаривая колышек, пробормотала шептуха и, для верности, три раза плюнула на него.
Она отступила от двери, подошла к Дарье:
– Ну, вот и все, милая!
В избе все сразу оживились. Варька закрыла рот, поковыряла пальцем в носу, размышляя о чем-то, затем быстренько вскарабкалась на печку. Оттуда, сверху, из-за чувала, высунулась ее мордочка, совсем как у белки из дупла, с любопытством взирая на странности, происходящие в их избе.
– Ты когда зайдешь за ячменем-то? – спросила Дарья шептуху.
– Да хоть сейчас! – заторопилась та и мигом подхватила суму, стоявшую подле кровати. – Вот я уже и приготовила!
Да-а, видно, ремесло кормит шептуху не сытно. Боится она упустить каждый приработок. А вдруг завтра придешь, и не отдадут, коли выздоровеет?
– Осьмину, осьмину ты мне должна! – напомнила она сотниковой жене.
«Та живет за мужем. Вон каков он в острожке-то! Воевода первым здоровается! Пошто бы?..»
– Маша, сходи, насыпь Фёкле… А ты посиди, посиди! – сказала она шептухе, когда та побежала было за остячкой.
Как там было дело и что было причиной, шептуха ли, природа ли, но Федька перестал лунатить по ночам. Прекратил свои бредни и кот. Как и куда он исчез, никто не знал, не знает и до сей поры. В острожке по ночам опять стало тихо. Да так, что теперь от этого не стали спать и бабы и мужики, ожидая, когда же он начнет снова. С ним – ужас, без него еще пущий. А вдруг удумал что, вражья сила, выжидает… Прошла неделя, за ней другая… Месяц, два, вроде бы тихо…
Тут и время подошло для полей и огородов.
Глава 3. Набег
На Прокопьев день Пущины выехали на свою заимку, на полевые работы, свои сенокосные угодья, как и многие другие семьи служилых. И принялись за дело.
– Ох, и уморилась же я! – остановилась вскоре Дарья и бессильно опустила на землю косу. – За тобой, заполошный, и не угонишься!.. Пожалел бы свою бабу! Вот помру, кто присмотрит за тобой-то?
– А вон, хотя бы Машка! – ухмыльнулся Иван.
– Да, да, нужен ты ей! – засмеялась Дарья. – Она вон – все на Васятку глядит… Эх ты-ы! Старичье! – снисходительно проговорила она, заметив, что это задело мужа, которого она хорошо изучила за многие годы, как тянут они, в одной-то упряжке, одну и ту же лямку.
– Ладно, пошли помаленьку дальше, – сказал Иван. – День-то разгулялся, а мы еще вроде бы и не начинали, – окинул он взглядом широкий луг, который шел до самой их заимки, где сейчас Васятка и Маша пропалывали ржаное поле, почему-то густо заросшее в этом году полынью.
«И откуда ее нанесло-то?.. Не иначе с пустоши».
Та пустошь лежала под парами уже второй год. Кусок новины они, горбясь, подняли тяжким трудом: по низу все было переплетено корнями. Ужас! Как на ином болоте или в тайге, где через дёрн-то и не прорубишься. Они вложили в нее много сил, прикипели к ней телом и душой.
Работу Пущины бросили тогда, когда солнце поднялось высоко, стало припекать, прихватывало дыхание, палило под рубахой. Они ушли к избушке, забились под навес, переждать жару, чтобы вечерком, по холодку, опять выйти в поле.
Иван пообедал и прилег вздремнуть тут же, под навесом, прикрыв лицо полотенцем от надоедливых мух. Васятка и Федька ушли купаться на старицу. Дарья прибрала с Машей посуду и тоже прилегла отдохнуть.
Подремывая, Иван незаметно провалился в сон и даже слегка всхрапнул.
Разбудил его Васятка, тормоша за плечо так, что он даже фыркнул с испугу, как добрый конь, почуявший в тайге близкого зверя: «Фр-р!.. Что-о!»
