И вот доктор поколебал это сознание.
Варя бродила по шоссе, сидела на вросшем в землю камне, лежала на желтой, спаленной солнцем траве, смотрела в небо и чувствовала себя одинокой.
А мимо проходили люди, проезжали по шоссе скрипучие арбы, шуршали шинами нарядные автомобили.
На волейбольной площадке, подбрасывая мяч, весело шумели парни, девушки.
Варя видела их из своего уединенного местечка, завидовала, но подойти к ним почему-то не решалась. Не могла себя заставить подойти.
В последующие дни она намеренно опаздывала и к завтраку, и к обеду, и к ужину, чтобы сидеть за столом одной. И отдыхающие составили о ней неправильное мнение, считая ее гордячкой, и сами стали обходить ее.
Варя заметила это, и настроение ее еще больше ухудшилось.
Наконец, на четвертый день, расстроившись окончательно, она собрала свои вещи, купила билет и поехала домой, в Москву. Отдохнуть не удалось.
Печальная, она лежала на второй полке вагона, смотрела в окно на море. И море наполняло ее еще большей печалью.
Под головой у нее увядали магнолии, распространяя удушливый, печальный запах.
Она лежала на второй полке, а напротив нее, тоже на второй полке, поместилась некрасивая, старая женщина. И Варя завидовала некрасивой женщине, не лишенной, вероятно, этой самой «способности», о которой говорил доктор.
– Простите, – сказала Варя, не узнавая собственного голоса, – простите, у вас были дети?
В вагонах вначале обычно спрашивают у незнакомых людей: «Далеко ли едете?», «Сколько времени?», «Не знаете ли, где тут будут торговать молоком?», «Нет ли у вас чайника?» Или говорят вдруг, вытирая шею носовым платком: «Жара-то какая… А? Дождик, наверно, будет…» А потом уже переходят к другим вопросам. Говорят о чем хочется.
Варя нарушила этот старинный порядок. Она заговорила о детях. И соседка охотно ответила:
– Дети – это вещь нехитрая. У меня их восемь было. Шесть живы, два померли. Ну, и уж этого я не говорю. То есть абортов…
– И аборты тоже были?
– Ну а как же? В семейной жизни, дорогая моя, все бывает…
Женщина оказалась разговорчивой. Варя еще спросила:
– А не страшно… аборты?
– А чего же страшного? Неприятность, конечно. Все нутро как будто вынимают. Кричать другой раз приходится…
Варя замолчала. Опытная соседка осмотрела ее всю, как покупку, и в глазах ее, заспанных, мутных, блеснула ирония.
– Да вы чего, – спросила она, – с курорта, что ли, едете?
– Да. В доме отдыха была…
– А-а, – сказала соседка понимающе. И, помолчав, нравоучительно молвила: – Пугаться здесь в общем не приходится. У всякой женщины такое дело может выйти. Ему-то что! Он ушел – и все. А тебе беспокойство.
В другое время такое предположение оскорбило бы Варю. А сейчас ей даже приятно было, что соседка считает ее «способной».
Варя неопределенно сказала:
– Это верно, с одной стороны…
И отвернулась к стенке.
2
В Москву она приехала утром.
Искупалась в Москве-реке, позавтракала. И, сказав матери, что едет по делам, пошла в амбулаторию, к хирургу.
На другой день она уже лежала в клинике.
Первая операция прошла неудачно. Ей сделали вторую. Потом третью, четвертую. Операции были не из легких. Один раз она пролежала под наркозом около двух часов. В последний раз ее оперировали почти без наркоза. Это было особенно мучительно.
Варя в кровь искусала губы. Она не кричала. Она только морщилась и вздыхала. И профессор сказал:
– Вот это девушка. Это я понимаю.
Она пролежала в клинике весь свой отпуск и еще два месяца.
Под окнами проходила осень, шелестя бумажными листьями.
Больную навещали мать, и отчим Семен Дементьич, и товарищи по работе.
Никто не знал, чем больна Варя, какие и зачем ей сделаны операции. Да и не многие, пожалуй, узнав об этом в подробностях, нашли бы ее поступок нормальным. Хотя и осуждать ее было не за что. Она так хотела. Она добивалась чего-то. И вот добровольно обрекла себя на муки.
Впрочем, люди, навещавшие ее, даже родственники, не подозревали и об этих муках. Они просто сочувствовали Варе, как всегда сочувствуют или должны сочувствовать здоровые больным, – приносили ей конфеты, яблоки.
Добряков приносил цветы:
– Я, понимаешь, сильно волнуюсь, Варя.
– Ты чудак, – говорила она. – Ну чего же тут волноваться? Я скоро поправлюсь. Еще одна небольшая операция – и я поправлюсь…
– Давно бы уж пора, Варя, – вздыхал Добряков.
– Тебе, может, надоело навещать меня?
– Ну для чего этот разговор, Варя? Я, напротив, с удовольствием, Варя…
Раньше он говорил ей «Лугина», а теперь «Варя».
Должно быть, он считал неудобным называть ее, больную, по фамилии. И Варя действительно не походила теперь на Лугину, на такую немножко озорную, немножко заносчивую девушку.
Насмешливый огонек, всегда чуть заметно теплившийся в зеленых ее глазах, теперь погас. Она не хмурила больше длинных бровей и не смотрела исподлобья. Лежала кроткая, исхудавшая, укрытая белым и в белом этом одеянии очень красивая.
Добряков приходил к ней чисто выбритый, нарядный, каждый раз в новом галстуке, и неожиданно от него пахло духами. Он сообщал:
