Впервые замужем (сборник)
Добряков вставал с постели, ходил по комнате в трусах, в туфлях. Думал. И неожиданно он начинал вспоминать, как Варя сидела вот на этом ящике. «Я стулья куплю, – думает Добряков. – Деньги теперь есть… А что сейчас делает Варя?»
Утром надо рано вставать. Надо выспаться как следует. Но Добряков не может уснуть. Он ворочается всю ночь на скрипящей кровати.
И утром идет на завод невыспавшийся, желтый. Якобсон говорит ему:
– Чего это невеселый?
– Я ничего.
– Ну, как ничего? Смотри, под глазами-то что делается! По девкам, наверно, шляешься? Весна подходит…
– Да ну тебя! – говорит Добряков. Он становится необщительным, мрачным. Он изменяется у всех на глазах.
И Варя Лугина тоже изменяется.
Она всегда была очень сильная, ловкая, подвижная. Но всегда казалась хрупкой. Впечатление это усиливали зеленые ее глаза, белокурые волосы и длинные, тонкие пальцы.
Беременность еще больше усилила это впечатление. Варя похудела, глаза запали, лицо покрылось желтыми пятнами. Она стала очень некрасивой, Варя Лугина, щеголиха и хохотунья.
Влюбиться в нее теперь было бы очень трудно.
Но Добряков, увидев ее на общезаводском комсомольском собрании, обрадовался невыразимо. Он даже покраснел от радости.
Она стояла у окна, окруженная десятком парней и девушек. Они разговаривали с ней, как разговаривал бы и Добряков, если б все пошло по-иному.
Теперь он боялся подходить к ней. Он хотел пройти мимо. Но пройти и не сказать «здравствуй» неловко. Он сказал.
Она оглянулась, посмотрела на него и проговорила весело:
– А-а… Здорово!..
Как будто ничего не произошло.
Добряков осмелел. Он подождал конца собрания и подошел к Варе.
– Мне с тобой надо поговорить.
– О чем?
– На минутку, – сказал Добряков, стесняясь.
Они вышли на лестницу, на широкие ступени, где летом стоят ящики с цветами и зеленой травой. Сейчас здесь стояли пустые ящики.
Добряков мял в руках свою клетчатую кепку.
– Варя, я хотел тебя спросить только одно слово… Варя, неужели ты всегда будешь так жить?
– Как?
– Ну, без меня…
Варя засмеялась.
– Да, – подтвердила она, – буду жить одна. Как жила.
– Но ведь ребенок-то – он общий…
– Нет, – нахмурилась Варя, – это будет мой ребенок. Можешь родить себе другого.
Добряков стоял перед ней, унылый, исхудавший, в черной косоворотке и черном пиджаке.
Варя смотрела на него сердито. Она сердилась сейчас на себя за то, что сошлась с этим парнем. Уж очень он унылый. Хуже бабы.
И ей казалось, что в ту первую и последнюю ночь их супружеской жизни, когда он говорил ей грубости, она любила его больше, чем сейчас.
Сейчас она его совсем не любит.
Добряков потрогал ее за руку.
– Варя, ты понимаешь…
– Ничего я не хочу понимать, Добряков, – отдернула руку Варя. – Уйдем отсюда. Могут подумать, что я с тобой какие-нибудь шашни завела…
– Пусть думают, – сказал Добряков.
Варя еще сильнее нахмурилась.
– Ну, знаешь, может, кому-нибудь интересно, чтобы так подумали, а мне противно…
Внизу, в полутемном коридоре, Добряков заговорил более твердым голосом, рассудительно и даже строго:
– У ребенка должен быть отец. Ты это понимаешь? Ребенок подрастет и спросит. А кроме того, в загсе ему будут отчество давать. Какое же ему будет отчество? Ну вот ответь мне: какое ему будет отчество?
– Смотря кто будет, – сказала Варя. – Если девочка, значит, Варваровна. Если мальчик, значит, Варварович…
– Чудачка ты! – усмехнулся Добряков уже снисходительно. – Никто же не разрешит, чтобы такие отчества давали. Я это знаю точно, что никто не разрешит…
– Ну, посмотрим, – сказала Варя. – Посмотрим…
8Докторша посоветовала воздерживаться от резких движений. Оставалось меньше четырех месяцев до родов.
На заводе все уже знали, что Варя Лугина беременна. А кто муж? Этого никто не знал.
Это никого бы и не интересовало, если б Варя Лугина была просто работницей, которая часть своего времени отдает заводу, а в остальное время живет где-то там, кто ее знает где. Лугина же проводила на заводе большую часть своего времени. И вся ее жизнь была у всех на глазах.
Она пришла на завод, когда завода еще, в сущности, не было. Был пустырь. И на пустыре этом вырастали первые корпуса.
В корпусах еще не было стекол, не было даже оконных рам, когда Варя Лугина пришла сюда. Она пришла прямо из школы.
В институте, куда она хотела поступить, ей сказал знакомый преподаватель:
– Вы простите меня за непрошеный совет, но я должен вас предупредить, что учеба ваша здесь не будет так эффективна, как вы, может быть, хотите. Вы не знаете производства и не знаете жизни. Вы еще слишком молоды. Инженеры со школьной скамьи никогда не бывают хорошими инженерами. По-моему, вам надо сначала познакомиться с заводом. У вас еще все впереди…
Варя поверила этому преподавателю.
Зимой она работала ученицей у монтажников, расставлявших оборудование в заводских корпусах. На субботниках с увлечением возила в тачке теплую, дымящуюся землю и таскала кирпичи.
Она счастлива была, что в строительстве огромного завода, в блещущих на солнце бетонированных его корпусах, есть и ее небольшая доля участия…
На достроенном заводе, где стоит теперь у главного входа швейцар в галунах и летом растут цветы, она работала вначале шлифовщицей. Потом ее перебросили на приемку деталей. Ей наскоро рассказали технический процесс, показали итальянскую карту контроля и, напомнив, что она окончила девятилетку, сказали:
– Учись. Будешь приемщицей.
А как учиться? Она приходила домой расстроенная, просила отчима рассказать ей все, что знает он об измерительных приборах и о таком замысловатом приборе, как микрометр.
Она говорила:
– Ты все-таки, дядя Сеня, автомобили починяешь. Ты должен знать…
– Автомобили, – говорил отчим, – это вещь одна, а микрометр – это вещь другая. Я их сроду в руки не брал, микрометры. А путать людей я не любитель.
Варя должна была доходить до сокровенных особенностей незнакомого ей ремесла почти самостоятельно, почти без посторонней помощи.
Помогать ей стали, когда она уже ухватилась за какое-то звено, уверенно и крепко. Ее заметили. Ее продвигали все дальше и дальше.
Освоив немного приемку штампованных шариков, она перешла контролером в роликовый цех. Здесь только что установили токарные автоматы. Шлифовки еще не было.
Приходилось самой готовить заказы на инструмент, чертить эскизы для постовых контролеров. Приходилось даже рассчитывать на целый год потребность в рабочей силе, знакомиться с нормированием.
Детали приходилось принимать с разных машин. Надо было знать оборудование, знать не только виды брака, но и способы его предупреждения.
В то время контролер был единственным лицом, обязанным защищать весь цех от брака.
И Варя Лугина была таким контролером. Она хотела быть таким. Она спала не больше четырех часов в сутки, не успевала обедать. И мамаша кричала:
– Семен! Это что же такое творится? Девочка погибает. Она тебе не родная, тебе и горя мало. А я-то как страдаю…
– Варя, – говорил Семен Дементьич, встретив падчерицу в краткий промежуток между работой и сном, – пожалей хоть нас, стариков, если ты себя не жалеешь. Зачем ты, это самое… не ешь, когда тебя просют? Ну что за глупости, ей-богу! Я тебя прошу…
– Вы с ума сошли? – спрашивала Варя. – Я ведь, кажется, не ребенок…
И разговор обрывался на этом.
Поколению, входившему в жизнь в начале первой пятилетки, были предоставлены большие права. Но и требования к нему были предъявлены большие.
Это поколение участвовало в создании новых, грандиозных вещей в условиях труднейших и часто как будто бы непосильных. Приходилось учиться и работать. И главное – приходилось учиться и работать самостоятельно. Люди взрослели быстрее, чем в обычное время.
В девятнадцать лет Варя Лугина была уже мастером. Она говорила Фомину:
– Папаша, по-моему, ты неисправим…
– Почему?
– Ну как же… Я тебе третий раз говорю – края должны быть свободны, а ты их стачиваешь. Это же брак…
Фомин поднимал очки на лоб, внимательно смотрел на шайбу, потом на Варю. И, осмотрев ее со всех сторон, спрашивал:
– А кто учил тебя на этом станке?
– Ты.
– А теперь ты меня учишь?
– Я.
– Забавно! – говорил старик.
Но все-таки старался не стачивать краев. Ослушаться мастера нельзя.
А Лугина была очень строгим мастером.
Потом ее перебросили на комсомольскую работу. И когда она выговаривала комсомольцу за какой-нибудь промах на производстве, она не просто выговаривала, но могла и показать, как надо делать по-настоящему.
Добряков и до сих пор помнит, как Варя Лугина в свое время «брала его в работу», как он краснел перед девушкой, но ничего не мог возразить. Она всегда была права. И не отсюда ли началось его влечение к этой девушке, закончившееся так печально?
Варя Лугина ушла от него навсегда. Она привыкла все в жизни делать самостоятельно и самостоятельно хотела решить сейчас самый сложный в ее жизни вопрос. Без мужа. Без Добрякова. Сама.
Она пришла к секретарю комсомольского комитета и сказала, что хочет опять пойти на производство: ей тяжело теперь заниматься комсомольскими делами – много беготни, а ей трудно сейчас.
– Почему сейчас?
– Я беременна.
– Как? – секретарь удивился. – Разве ты, Варя, вышла замуж?
– Нет, – сказала Варя. – Я не вышла. И не хочу выходить. Не хочу…
– Ну? – сказал секретарь, еще не зная, что сказать.
Они разговаривали с глазу на глаз. На мгновение в комнате наступила неловкая тишина.
Потом секретарь, оправившись от смущения, заговорил:
– Мне неудобно, Варя. Это вообще-то как будто меня не касается. Это личный вопрос. Но все-таки кто же отец ребенка? Интересно все-таки… Мы свои…
– Один гражданин, – сказала Варя насмешливо, – пожелавший в общем остаться неизвестным…
– Так, так, – секретарь забарабанил пальцами. – И желания отца и матери в общем совпали, чтобы остаться неизвестными?
– Нет, – сказала Варя, улыбаясь весело, – мать известна. Я мать. И вот, как женщина с ребенком, я прошу тебя пустить меня на производство. Мне там легче будет. Не надо бегать. Мне сейчас нельзя бегать…
Дня через три ее желание было исполнено. Она вошла в тот цех, где работает Добряков и где она работала когда-то. Это было утром.
Добряков увидел ее и обрадовался. Она идет к нему мириться. Наконец-то! Он был великодушен, Добряков. Он не хотел напоминать ей о происшедшем. Чтобы замять неприятные объяснения, он решил сообщить ей сразу же, что приглядел в комиссионном магазине материю на весеннее пальто для нее. Называется парижский кастор. Нежно-коричневый цвет, легкий ворс…
Но Варя прошла мимо, не заметив его. Он посмотрел ей вслед. Она шла медленно, в желтых сапожках, в кожанке. Она вошла в конторку.
Из конторки она вышла вместе с начальником цеха. И они пошли меж станков.
– Здравствуй, – сказала она, – товарищ Добряков.
– Здравствуй, товарищ Лугина.
И ни тени иронии. Очень серьезно. Добряков даже с заметным почтением произнес это обычное приветствие.
Лугина обошла с начальником весь цех. Потом подошла к Добрякову.
– Я, – сказала она, – прошу тебя, товарищ Добряков, забыть все, что было между нами. Я работаю здесь мастером…
Добряков не сразу понял, что она хочет сказать. Он сначала подумал, что она просит забыть, что они разошлись, и помнить, что он отец. Он обрадовался вначале…
Но она продолжала:
– Я прошу забыть, товарищ Добряков, что мы когда-то были с тобой в каких-то отношениях. Это надо сейчас забыть…
Добряков наконец понял, в чем дело. Он побледнел. Но утвердительно мотнул головой.
– Хорошо. Я ничего не позволю…
И действительно, он все время держался хорошо.
Лугина здоровалась с ним по утрам, недолго говорила о делах. Иногда советовалась. И в этом нет ничего удивительного. Начальник цеха с ним тоже советуется.
Потом Лугина ушла надолго.
Было известно, что она родит…
После работы Добряков, как обычно, обтирал станок, прибирал инструменты, когда к нему подошла шустрая Катя Потехина.
– Слушай, Добряков, ты к Варе Лугиной как относишься?
Добряков поднял голову.
– А тебе какое дело? Ты чего прилезла?
– Не груби, – попросила Катя. – Я никуда не прилезла. У меня есть поручение от ребят. Дело в том, что Варя Лугина родила, и мы собираем на подарок ребенку. Это дело добровольное, кто хочет. Не хочешь – не надо. Ребенок и без тебя обойдется…
Добряков покраснел.
– Ты не тараторь, погоди. – И стал расстегивать спецовку.
Во внутреннем кармане у него лежали в одной пачке документы и деньги. Он вынул из нее сто рублей и протянул Кате. Потом, подумав, дал еще десятку.
– Куда это? – засмеялась Катя.
– Ты же сама сказала – ребенку на подарок…
– Так ты смотри, сколько даешь, – развернула деньги Катя. – Все давали – кто пятерку, кто десятку. Симаков дал пятнадцать рублей. А у тебя, смотри, сотня и еще десятка. Ты что, пьяный?
– Не твое дело, – отодвинул ее руку Добряков. – Тебе поручили собирать на подарок – ты собирай. А это не твое дело – разглядывать, кто сколько дает. Может, я и две сотни дал бы, но у меня с собой нету…
– Вот это я понимаю! – восхитилась Катя. – Я даже не думала, что ты такой парень. С размахом…
– Ну ладно, иди, иди! – слегка подтолкнул ее плечом Добряков. – Не люблю эти разговоры…
9Все были уверены, что Добряков не такой парень, чтобы вдруг потерять душевное равновесие. Но он потерял его. И случилось это как-то просто, еще зимой, когда начались у него по ночам непонятные приступы беспокойства.
Иногда он хотел ночью же встать и пойти к Варе, хотел плакать и просить у нее прощения. Он же совсем не виноват. Ну, сказал глупость – неужели из-за этого надо портить дружбу, разрывать любовь? Ведь он любит ее. Он жить без нее не может.
Но, зная Варин характер, он все-таки не решался идти к ней. Он сидел на тахте и думал. Он думал о том, что теперь он вовсе конченый человек.
Иногда находили приступы озлобления. Он ругался. Он кричал наедине с самим собой, что она истеричка, эта Варька. И зачем он только связался с ней? Это же хамство с ее стороны! Это даже не по-комсомольски…
Но приступы озлобления были кратковременны. Добряков опять тосковал. Он перестал бывать в театрах, не занимался спортом. Он даже работать стал значительно хуже. Он ходил какой-то сонный, потерянный, будто заболевший.
И так проходили дни, декады, месяцы.
Летом он взял отпуск и никуда не поехал. Он почти весь отпуск просидел у себя в комнате, мрачный и апатичный.
Все расчеты его пошли насмарку. Старое расписание засиживали мухи.
Однажды к Добрякову зашли приятели. Они позвали его в парк имени Горького. Он пошел неохотно.
В парке было большое гулянье. Добряков шел по парку в кругу друзей. Он повеселел немного. Он шел и хлестал себя веточкой по крагам.
И вдруг увидел Варю.
Она шла ему навстречу по Ландышевой аллее. Горели фонари. Крутились карусели. Она шла не одна, а с каким-то парнем. Парень с виду провинциальный, очень молодой. Лет, должно быть, семнадцать. Галстук заколот английской булавкой.
Добряков взглянул на него и озлился. Нашла уже себе кавалера! Добряков хотел, как говорил он, из принципа пройти мимо. Но не мог пройти. Остановился и сказал грубо:
– Подожди.
– Ну, жду, – улыбнулась Варя. – Надо бы сначала поздороваться…
– Здравствуй, – сказал он все еще грубо и, не стараясь скрыть озлобление, покосился на парня. – Ребенок где?
– Дома.
– А ты гуляешь?
– Гуляю, – кивнула Варя. – Вот брат ко мне приехал. Показываю ему Москву. Познакомьтесь…
Добряков протянул ему руку и в первый раз спокойно посмотрел на него. Да, действительно парень походит на Варю. И глаза у него такие же зеленые. Добряков успокоился. Он сказал мягко, обычным своим голосом:
– Варя, отойдем на минутку…
И когда они отошли, он спросил:
– Ну как, ты не надумала? Я ведь, Варя, день и ночь думаю про тебя. Мне очень плохо, Варя. Я не знаю, что делать…
– Пройдет, – улыбнулась Варя. – Пройдет. Мне сначала тоже было плохо. А сейчас хорошо. Я даже удивляюсь сейчас, как это я могла жить с тобой…
– Значит, окончательно не хочешь жить вместе?
– Не хочу, Добряков. И не могу. Понимаешь, как-то все расклеилось, и теперь не склеишь. Я не говорю, что я тебя презираю. Нет. Но я тебя не люблю и, мне кажется, никогда не любила. Жаль мне только, что дружить будет трудно. Ты все-таки неплохой парень.
– Это психология, – заметил Добряков угрюмо. – Как у Достоевского. Или еще у кого-то. Я читал…
– Пусть, – сказала Варя. – Пусть психология. Дай мне веточку…
Он дал ей веточку. И она пошла по аллее, похлопывая веточкой по желтым сапожкам. Вот эту женщину он совсем недавно обнимал, она целовала его, она родила от него ребенка. И все-таки он не имеет никакого права на эту женщину…
Варя пришла на завод. И в первый же день ее позвал к себе секретарь комсомольской организации. Он сказал, улыбаясь приятельски, что неизвестный, о котором говорила Варя, уже известен. Это Добряков. Все уже знают. И все жалеют Добрякова. Он ведет себя крайне странно, плохо работает, начал пить. Не может ли Лугина поговорить с ним, что ли?
– Поговорю, – пообещала Варя. – Но толк-то какой? Разве он послушает?..
– Все-таки, – сказал секретарь. – Я прямо не знаю, как с ним быть.
– Ладно, – сказала Варя.
Но обещание свое она так и не выполнила. Она не знала, о чем разговаривать с Добряковым. Он действительно плохо работает. Но только ли любовь виновата в этом?
Однажды Добряков подошел к Варе и попросил разрешения зайти к ней, повидать дочку. Он уже видел ее раза три, когда Варя жила еще на старой квартире. Недавно ей дали две комнаты. Добряков записал адрес.
Утром в выходной день он выпил для храбрости и, небритый, пошел проведать дочку.
Вари не было. Дома были только Семен Дементьич и какой-то его приятель.
Они пили водку.
Осторожно, на цыпочках, Семен Дементьич подошел к люльке и, приподняв занавеску и спугнув с занавески мух, показал отцу его ребенка. Девочка спала.
Добряков поцеловал ее в лобик и сказал:
– Какая… А? Моя дочка…
Семен Дементьич сказал:
– Да, ничего себе актриса… Есть на что поглядеть…
Потом он пригласил отца выпить с ними. Добряков согласился. Он пил водку, кусал огурец и, разливая рассол по небритому подбородку, жаловался на жизнь. Ну что это, действительно, за комедия? Он отец ребенка, а должен ходить и смотреть его, как картину в Третьяковской галерее.
Добряков забыл, что он в гостях и что пьет хозяйскую водку.
– На самом-то деле, – сказал он, – я прихожу, и какие-то посторонние люди мне показывают мое же дитя, моего ребенка, которому я, можно сказать, отец…
Наступила неловкость. Приятель хозяина хихикнул. А Семен Дементьич ехидно сказал:
– Насколько я понимаю, это получается как у Вильяма Шекспира. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить…
Добряков понес было стакан к губам. Но, услышав эти слова, он опять поставил его на стол и стукнул им. И, стукнув, закричал:
– Я попрошу, пожалуйста, рот на меня не разевать! Вы тут вовсе ни при чем. Я ей отец! Законный отец и муж…
– Ты вот мне сломай стакан, – спокойно сказал Семен Дементьич. – Сломай. Я тогда на тебя не посмотрю, что ты отец и муж…
Добряков ушел рассерженный.
Но через минуту он вернулся. Подошел к окну и закричал:
– Эй, присяжный поверенный…
– Чего тебе?
Семен Дементьич подошел к окну.
– Пряник, – сказал Добряков. – Я пряник девочке принес. Передай, пожалуйста…
Семен Дементьич перегнулся через подоконник и принял из рук Добрякова большой, облитый сахаром пряник.
– Она же такую вещь не может еще кушать, – засмеялся он. – Она даже коровье молоко не потребляет. Ее кормят специально-особой пищей для детей…
– Ничего, – сказал Добряков, – должна привыкать.
– Это обязательно, – согласился Семен Дементьич. – Должна.
Добряков стоял внизу, расставив ноги, как матрос на палубе, заложив тяжелые руки в карманы широких штанов. Он без злобы смотрел сейчас на Семена Дементьича. И без злобы сказал:
– А ты зверь, старик…
– Я зверь, – опять согласился Семен Дементьич. – А ты вот, я гляжу на тебя, дурак. Я тебе просто так, по-стариковски скажу. Бросила тебя девица… Ну и что же? По теперешним временам никто не гарантирован. Всякого могут бросить. А ты уж и слюни распустил, и морда небритая. Ну как самому-то не противно? Молодой человек, социализм, как я понимаю, строишь…
– Да, – сказал Добряков, – тебе хорошо, старик. Тебе хорошо разговаривать…
– И, наверно, в комсомоле состоишь? – спросил Семен Дементьич.
– Ну, это не ваше дело…
– То-то, что не наше! А жалко, что не наше. Бриться надо. Чего там стоишь? Заходи. Обедать будем…
– Нет уж, я пойду, – сказал Добряков. – Спасибо.
– Потом скажешь спасибо. Заходи…
– Нет уж. Я в другой раз. Правильно, я небритый…
– Побрейся. Могу бритву дать.
– Нет, я в парикмахерскую лучше зайду…
– Ну, как хочешь, – махнул рукой Семен Дементьич, – я неволить тебя не могу.
И Добряков ушел.
Вечером пришел секретарь комсомольской организации завода. Он пришел, чтобы без Вари поговорить со стариками. Не могут ли они повлиять на Лугину, чтобы она пожалела Добрякова? Ведь парень совсем пропадает.
– Я его сам жалею, – признался Семен Дементьич. – Паренек, видать, ничего, но какая-то в нем есть ошибка. Я с Варюшкой поговорю. Но вряд ли это дело выйдет. Уж больно разочаровалась она в нем. Говорит про него в насмешку: «Мой первый муж». Значит, предполагает, как я понимаю, снова выйти замуж, но за кого-то другого… Не знаю, не знаю, как это дело повернется… Серьезное дело…
– Если б это дело было не серьезное, я к вам не зашел бы, – сурово произнес секретарь. – Я бы не стал вас тревожить. Но история вся в том, что пропадет замечательный парень…
– Замечательный? – переспросил Семен Дементьич.
– Вот именно – замечательный, – подтвердил секретарь.
– Ну что ж, вам виднее, – уклончиво произнес Семен Дементьич. – Вы люди образованные, политичные. Вам виднее. Но мы ведь тоже не сразу из леса. Мы тоже кое-что соображаем. Вот вы говорите – замечательный. А чем же, вы считаете, он в первую голову замечательный?
– Хороший комсомолец, работник хороший.
– Работник хороший, – как бы задумался Семен Дементьич. – Ну что ж, это, конечно, хорошо. Хороший работник – это большое дело, ничего не скажешь. И комсомолец, говорите, хороший?
– Хороший, – уверенно кивнул секретарь.
А Семен Дементьич прищурился.
– А в чем же, я извиняюсь, вы замечаете его хорошесть по комсомольской линии?
– Дисциплинирован. Аккуратно выполняет комсомольские поручения. И главное – отлично работает на производстве. Только в последние месяцы, на почве личных неурядиц, так сказать, на почве личной жизни, стал работать хуже. Личная жизнь стала отражаться и на производстве, снизились производственные показатели. И это вызывает тревогу…
– Вот тут и есть ошибка, – указал пальцем Семен Дементьич. – Вот тут и есть серьезная, как я понимаю, ошибка.
– В чем же вы видите ошибку? – с некоторой надменностью спросил секретарь.
– А вот в том, – загорелся Семен Дементьич, – в том я вижу нашу ошибку, что мы все еще меряем людей по одним только показателям, с одной только стороны. Хорошо работаешь – значит, ты во всем хороший. Ну, конечно, слов нет, хорошего работника надо повсюду выдвигать. Надо награждать его, ласкать и приветствовать. Но это еще отнюдь, как я понимаю, не все. Хорошие работники, наверно, и за границей имеются. А у нас в первую очередь они должны быть, поскольку мы работаем на себя. Но это, повторяю, еще не все, отнюдь не все. Надо и к хорошему работнику приглядываться. И заглядывать ему в середку, как говорится, в самую душу: нет ли у него какой-нибудь затхлости там, какой-нибудь чепухи ненужной, которая и ему в дальнейшей жизни может повредить, и всем вокруг его – всему, одним словом, населению? Вы глядите, вон какой Добряков. И комсомолец, и производственник, и, как я понимаю, красавец. Одним словом – орел. А внутри, в середке, у него таится какая-то нехорошая закваска, с нехорошим запахом. Но этого как будто никто до поры до времени не замечает. Или не хочет замечать, поскольку он хороший работник.
– Какая закваска? – вдруг обеспокоился секретарь. Он собрался уже уходить и стоял в дверях, когда Семен Дементьич произнес эти слова. – Вы на что, собственно говоря, намекаете?
– Я ни на что не намекаю, – сказал Семен Дементьич. – Я просто говорю, как я это понимаю. А понимаю я это так, что закваска у Добрякова нехорошая. И чем больше вы будете говорить ему в глаза, что он замечательный, тем закваска эта будет укрепляться в нем…