Династические войны Средневековья

Более негативное отношение к Владимиру наблюдается у немецкого хрониста Титмара, епископа Мерзебургского, работавшего над своей хроникой в 1012–1018 гг., который, изображая большинство славянских князей как «воплощение дурной власти» в соответствии с «идеальной этической моделью “неправедного правителя”»[27], акцентировал внимание на его склонности к аморальному поведению[28]. Примечателен еще один сюжет, сохранившийся в латинской агиографии второй четверти XI в. Правда, автор этого сюжета, помещенного в «Житии блаженного Ромуальда», Пётр Дамиани, деятель католического Aggiornamento XI столетия, известного как Клюнийское движение за церковные реформы, завершивший карьеру в сане кардинала-епископа Остии, смешивает события конца X и начала XI в. Дамиани пишет, что миссионер Бонифаций (в миру Бруно) Кверфуртский отправился проповедовать к некоему «королю руссов» («ad regem russorum») и, чтобы убедить его в правоте своей веры, прошел по костру, после чего король и все остальные приняли крещение. «… Король же решил оставить королевство сыну, дабы не разлучаться с Бонифацием до конца своих дней. А брат короля, живший совместно с ним, не хотел уверовать и потому в отсутствие Бонифация был убит королем. Другой же брат, который жил уже отдельно от короля, как только к нему прибыл блаженный муж, не пожелал слушать его слов, но, пылая на него гневом за обращение брата, немедленно схватил его. Затем из опасения, как бы король не вырвал Бонифация из его рук, если он оставит его в живых, он приказал обезглавить [Бонифация] на своих глазах и в присутствии немалой толпы. Однако тут же сам он ослеп, и его со всеми бывшими там охватил такой столбняк, что никто не мог ни говорить, ни слышать, ни совершать какое-либо человеческое действие, а все стояли, застыв неподвижно, будто каменные. Король, узнав об этом, был в большом горе и задумал убить не только брата, но предать мечу и всех свидетелей этого преступления. Но, когда он явился туда и увидел тело мученика, все еще лежавшее на виду, а брата и всех остальных – стоящими в оцепенении без чувств и без движения, он и все его люди сочли за благо сначала помолиться за них – не вернет ли милосердный Господь им утраченные чувства, а потом, если согласятся уверовать, то вина простится им, если же нет, то все погибнут от мстительных мечей. После долгой молитвы как самого короля, так и прочих христиан к оцепеневшим не только вернулись прежние чувства, но сверх того – выросла решимость снискать истинное спасение. Они немедленно со слезами просили прощения за свое преступление, с великим ликованием приняли таинство крещения…»[29]

Этот сюжет является красноречивым примером того, как причудливо могут переплетаться факты в памятниках средневекового историописания (тем более относящихся к такому специфическому жанру, как агиографический). Бруно Кверфуртский действительно посетил Русь в 1008 г., незадолго до своей гибели в земле пруссов и, как он сам сообщает в письме к германскому королю Генриху II (1002–1024), был принят «господином Руси» (под которым подразумевается Владимир Святославич), и этот монарх весьма заботился о его безопасности[30]. События, описанные Петром Дамиани, как отмечает А.В. Назаренко, напоминают обстоятельства междукняжеской войны Святославичей и три «короля руссов» могут быть отождествлены с Ярополком, правившим в Киеве, Олегом (чья древлянская волость находилась сравнительно недалеко от Киева) и Владимиром (сидевшем в Новгороде). По его мнению, известия о поездке Бруно-Бонифация на Русь в княжение Владимира «наложились» на свидетельства о пребывании в Киеве немецких миссионеров при Ярополке, которого они действительно могли обратить в христианство в середине 970-х гг.[31] Поскольку свидетельство о том, что Ярополка около 978/79 гг. посещали послы папы римского, сохранилось среди «избыточной информации» крупнейшей русской исторической компиляции XVI в. – Никоновской летописи[32], представление о лояльном отношении его к христианству получило развитие у ряда исследователей[33], в поддержку которого А.В. Назаренко попытался найти рациональное зерно у европейских хронистов XI в., излагающих в весьма запутанном виде историю пребывания Бруно Кверфуртского на Руси, о которой помимо Петра Дамиани также писали Адемар Шабаннский и Виберт – псевдокапеллан Бруно. Единственное препятствие к подобной гипотезе заключается в том, что, согласно летописному рассказу под 1044 г., Ярослав (в нарушение канонических правил Карфагенского собора) приказал вырыть их останки из могил и после крещения перезахоронить в Десятинной церкви[34], где сложился своеобразный княжеский некрополь после того, как в 1007 г. здесь была захоронена их бабка княгиня Ольга, а в 1015 г. – брат Владимир. Однако это недоразумение устраняется предположением о том, что Ярополк при жизни получил лишь оглашение в качестве христианина, и церемония, осуществленная по приказу Ярослава, как бы «завершила» его приобщение к христианству. Поэтому данная гипотеза имеет право на существование в качестве историографической альтернативы, хотя свидетельства западных авторов, являясь, по существу, литературными латинскими «сценариями» христианизации Руси, в данном случае не могут рассматриваться как полностью историчные. Однако в «сценарии Дамиани», несмотря на то что в нем присутствуют традиционные агиографические элементы (прохождение через огонь, ослепление и онемение убийцы миссионера), следует отметить два интересных момента. Во-первых, он отмечает тот факт, что «король руссов» в борьбе за утверждение христианства убил одного из своих братьев, а гибель другого была предотвращена в результате его раскаяния. При этом автор никак не определяет ни собственного отношения к братоубийству, ни отношения своего героя. Во-вторых, приверженность к язычеству убийцы миссионера имеет сходство с летописным сюжетом о первоначальной приверженности Владимира к многобожию. Еще один интересный факт заключается в следующем: ПВЛ в рассказе «об испытании вер» под 986 г. упоминает, что князя посещали какие-то «немцы от Рима», но летописец сообщает только об отказе Владимира принять их вероисповедание. Безусловно, нельзя не учитывать того, что рассказ Петра Дамиани может содержать сознательные преувеличения, продиктованные требованиями жанра, как и того, что летопись вряд ли сообщила бы о расправе Владимира с христианскими миссионерами. Все это по меньшей мере говорит о том, что неоднозначный образ Крестителя Руси модифицировался в средневековой литературной традиции в зависимости от конкретных целей.

Среди преобразований Владимира Святославича прежде всего надо отметить принятие христианства в качестве официальной религии, имевшее колоссальное значение для формирования принципиально новой системы ценностей в древнерусском обществе. Данное явление было результатом тесного русско-византийского взаимодействия в IX–X вв.; оно подвело итог длительному поиску религиозных и политических приоритетов, которым, по свидетельству ПВЛ, были озабочены сначала княгиня Ольга, а затем ее внук Владимир. Политическое единство восточных славян в IX–X вв. было достаточно аморфным, и их консолидация, по всей видимости, произошла благодаря вождям варяжских отрядов, вероятно, появившихся в восточнославянских землях в первой половине IX столетия в процессе скандинавской экспансии. Как позволяют судить западноевропейские источники эпохи Каролингов (Бертинские анналы и письмо франкского императора Людовика II (844–875) византийскому императору Василию I (867–886), сохранившееся в тексте «Салернской хроники» под 871)[35], эти вожди претендовали даже на тюркский титул кагана, эквивалентный в IX в. статусу императора. Впрочем, судя по свидетельствам ПВЛ, территориальное расширение их «юрисдикции» в экономической и военной сфере произошло лишь на рубеже IX–X вв. Отдельные племенные общности периодически стремились выйти из-под этой «юрисдикции» и в ответ наказывались «тяжкой данью». Константин Багрянородный в трактате «Об управлении империей» сообщает, что славяне являются «пактиотами» (данниками или союзниками) росов, среди которых упоминаются «вервианы», «другувиты», «кривичи», «северии», а также «лензанины». В историографии эти этнонимы отождествляются соответственно с древлянами, дреговичами, кривичами и северянами (более спорно отождествление «лензанинов» с лендзянами). Информация императора, к сожалению, не дает оснований для определенного утверждения о том, кого он имеет в виду под росами, так как термин рос в трактате Константина Багрянородного может интерпретироваться не только с этнической, но и с социальной точки зрения – как обозначение дружины киевских «архонтов» (князей), ежегодно отправлявшейся в «кружение» по землям «пактиотов»[36]. В официальной хронике эпохи Константина VII, приписываемой так называемым продолжателям Феофана Исповедника (к составлению которой, возможно, был причастен сам император), народ рос в рассказе о походе на Константинополь в 860 г. определяется как скифское племя (этот термин являлся традиционным для обозначения варваров), а в рассказе о походе 941 г., современником которого был автор, сообщается, что росы, «коих именуют также дромитами», происходят из «племени франков» (под которыми следует подразумевать жителей Западной Европы)[37]. Латинские и некоторые арабские памятники IX–X вв. конкретизируют их как «норманнов» или «северных людей», что позволяет отнести их к жителям Скандинавского полуострова. Например, хронист германского короля Оттона I Великого (936–973) епископ Лиутпранд Кремонский в середине X в. писал: «Ближе к северу обитает народ, который греки по внешнему виду называют русью, мы же по местонахождению именуем норманнами»[38]. Так как этнической общности с таким названием на севере Европы не зафиксировано, еще Н.А. Полевым и С.М. Соловьёвым было высказано предположение о том, что русь является не этнонимом, а социальным термином, обозначающим на юге дружину мореплавателей, синонимом которой на севере являлся термин варяги[39]. Н.П. Ламбин раскрыл значение руси как полиэтничной совокупности дружин, эксплуатировавших славянское население путем взимания дани, и высказал предположение о том, что подчинявшаяся им податная территория впоследствии получила название «Русской земли»[40]. Актуализация этой гипотезы в современной историографии связана с работами Е.А. Мельниковой и В.Я. Петрухина, продемонстрировавших первичность термина русь по отношению к термину варяги, который использовался на Руси X–XI вв. для обозначения скандинавских воинов, не входивших в княжескую дружину[41].

Судя по информации Константина Багрянородного, ядро «Русской земли» в середине X в. располагалось в Поднепровье. По мнению А.Н. Насонова, оно локализовалось в районе Киева, Чернигова и Переяславля: эти три главных города «вырастали в X–XI вв. в значении политически господствующих центров»[42]. Однако эта точка зрения нуждается в некоторых коррективах. О политической роли Чернигова в X в. ничего не известно. Что касается Переяславля, то, согласно ПВЛ, он был заложен Владимиром Святославичем лишь в 993 г. По современным археологическим данным, в городе не обнаружено пластов ранее конца X в.[43], так что более ранние датировки его возникновения остаются гипотетичными. Предположение о существовании Переяславля в первой половине X или даже в IX столетии, которое делается, исходя из упоминания Переяславля в тексте летописной статьи 907 г. и в русско-византийских договорах 911 и 944 гг., скорее всего, является позднейшей вставкой, в результате которой политические реалии второй половины XI – начала XII в. проецируются на более ранний период. Это предположение органично сочетается с точкой зрения А.А. Шахматова, согласно которой тексты русско-византийских договоров X в. были введены в летописную традицию на этапе формирования ПВЛ, и с предположением С.М. Каштанова, согласно которому они появились на Руси в начале XII в. с приездом греческого иерарха митрополита Никифора, возглавлявшего Киевскую митрополию с 1104 по 1121 г.[44] Таким образом, упоминание Переяславля в тексте договоров могло появиться в промежутке между 1105 и 1116 гг., когда игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр закончил работу над текстом ПВЛ, «написа книгы си Летописец»[45].

Опираясь на поднепровскую территорию на юге (которую обычно называют Русской землей в «узком смысле») и Новгород на севере, варяжские правители строили систему взаимоотношений со своими «пактиотами» – славянскими племенными сообществами. О том, что эти отношения были отнюдь не безоблачными из-за амбиций обеих сторон, свидетельствуют два упомянутых летописью под 913 и 945 гг. столкновения киевского князя Игоря с древлянами (последнее из которых стоило ему жизни). Прежнее положение дел было восстановлено усилиями его вдовы Ольги, которая после расправы с князем Малом поставила Древлянскую землю, а равно и другие регионы в более сильную экономическую зависимость от Киева. Следующий кризис древнерусской государственности в начале 970-х гг. спровоцировали балканские походы Святослава (которого один из летописцев устами киевлян упрекал в том, что князь «искал» чужих земель, оставив свою) и династический конфликт Святославичей. Победителю в этой междоусобной войне Владимиру в первой половине 980-х гг. пришлось вновь подчинять не только вятичей, на которых возложил дань Святослав, но и радимичей, по свидетельству ПВЛ плативших дань в начале X в. еще Олегу[46].

Считается, что изначально Владимир Святославич пытался сплотить откалывающиеся племенные союзы на базе язычества, для чего и устроил в Киеве своеобразный пантеон. Если логически связать с этим летописным сюжетом свидетельства о походах на вятичей и радимичей, то получится, что это мероприятие отнюдь не способствовало консолидации славянских племен вокруг киевского князя. Впрочем, существует и другая точка зрения, согласно которой Владимир в данном случае не устраивал никаких религиозных преобразований, а просто перенес языческое капище на новое место[47]. Однако «реформа» языческого «пантеона», вероятно, все же произошла, так как, согласно наблюдениям Б.А. Рыбакова и В.Н. Топорова, собственно славянскими божествами здесь были только Перун и Мокошь, тогда как Хорс и Симаргл являлись иранскими культами, а славянские имена Дажьбога и Стрибога оказались кальками соответствующих иранских названий[48]. Иначе говоря, языческий «пантеон» Владимира носил «межконфессиональный» характер, но главное место в нем все же отводилось славянскому божеству Перуну, культ которого Е.В. Аничков охарактеризовал как «княжеско-дружинный», противопоставленный «торговому культу» Волоса[49]. Что касается древнерусских летописцев, то их волновал не социально-политический, а скорее идеологический аспект «реформы»: они стремились показать не столько кризис киевской гегемонии в племенных общностях восточных славян, сколько кризис славянского язычества в целом, для того чтобы мотивировать религиозные искания Владимира. В ПВЛ под 986 г. рассказывается, что к русскому князю с предложением своей веры приходили представители римской и константинопольской церквей, исповедовавшие ислам волжские болгары, а также хазарские иудеи. Этот летописный текст имеет специфическую тенденцию, так как создает только видимость «выбора веры», по существу, являясь пропагандистским памфлетом, призванным подчеркнуть достоинства византийской разновидности христианства, так как аргументы представителей других конфессий, в отличие от «речи» греческого «философа», представлены схематично (возможно, это связано с тем, что до включения в летопись «речь философа» существовала в качестве отдельного произведения). Хотя конфессиональная тенденциозность в целом характерна для средневекового историописания, она, подобно М.Д. Присёлкову, заставляет помнить о «гречествующей руке» летописца. Принятию христианства по византийскому обряду предшествовало обострение отношений между Киевом и Константинополем, завершившееся захватом важнейшей греческой колонии в Крыму – Херсонеса (в летописях – Корсунь). В русских и иностранных источниках эти события описываются по-разному.

Например, ПВЛ, завершив рассказ об «испытании вер», сообщает, что в 988 г. «пошел Владимир с войском на Корсунь, город греческий, и затворились корсуняне в городе. И стал Владимир на той стороне города у пристани, в расстоянии полета стрелы от города, и сражались крепко из города. Владимир же осадил город. Люди в городе стали изнемогать, и сказал Владимир горожанам: “Если не сдадитесь, то простою и три года”. Они же не послушались его, Владимир же, изготовив войско свое, приказал присыпать насыпь к городским стенам. И когда насыпали, они, корсунцы, подкопав стену городскую, выкрадывали подсыпанную землю, и носили ее себе в город, и ссыпали посреди города. Воины же присыпали еще больше, и Владимир стоял. И вот некий муж корсунянин, именем Анастас, пустил стрелу, написав на ней: “Перекопай и перейми воду, идет она по трубам из колодцев, которые за тобою с востока”. Владимир же, услышав об этом, посмотрел на небо и сказал: “Если сбудется это, сам крещусь!” И тотчас же повелел копать наперерез трубам и перенял воду. Люди изнемогли от жажды и сдались. Владимир вошел в город с дружиною своей и послал к царям Василию и Константину сказать: “Вот взял уже ваш город славный; слышал же, что имеете сестру девицу; если не отдадите ее за меня, то сделаю столице вашей то же, что и этому городу”. И, услышав это, опечалились цари и послали ему весть такую: “Не пристало христианам выдавать жен за язычников. Если крестишься, то и ее получишь, и царство небесное восприимешь, и с нами единоверен будешь. Если же не сделаешь этого, то не сможем выдать сестру за тебя”. Услышав это, сказал Владимир посланным к нему от царей: “Скажите царям вашим так: я крещусь, ибо еще прежде испытал закон ваш и люба мне вера ваша и богослужение, о котором рассказали мне посланные нами мужи”. И рады были цари, услышав это, и упросили сестру свою, именем Анну, и послали к Владимиру, говоря: “Крестись, и тогда пошлем сестру свою к тебе”. Ответил же Владимир: “Пусть пришедшие с сестрою вашею и крестят меня”. И послушались цари, и послали сестру свою, сановников и пресвитеров. Она же не хотела идти, говоря: “Иду, как в полон, лучше бы мне здесь умереть”. И сказали ей братья: “Может быть, обратит тобою Бог Русскую землю к покаянию, а Греческую землю избавишь от ужасной войны. Видишь ли, сколько зла наделала грекам Русь? Теперь же, если не пойдешь, то сделают и нам то же”. И едва принудили ее. Она же села в корабль, попрощалась с ближними своими с плачем и отправилась через море. И пришла в Корсунь, и вышли корсунцы навстречу ей с поклоном, и ввели ее в город, и посадили ее в палате. По божественному промыслу разболелся в то время Владимир глазами, и не видел ничего, и скорбел сильно, и не знал, что сделать. И послала к нему царица сказать: “Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не сможешь избавиться от недуга своего”. Услышав это, Владимир сказал: “Если вправду исполнится это, то поистине велик Бог христианский”. И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руку на него, тот тотчас же прозрел. Владимир же, ощутив свое внезапное исцеление, прославил Бога: “Теперь узнал я истинного Бога”. Многие из дружинников, увидев это, крестились. Крестился же он в церкви Святого Василия, а стоит церковь та в городе Корсуни посреди града, где собираются корсунцы на торг; палата же Владимира стоит с края церкви и до наших дней, а царицына палата – за алтарем. После крещения привели царицу для совершения брака…»

Этот исторический сюжет прерывается в тексте богословским «наставлением» Владимира, излагающим символ веры и осуждающим латинское (католическое) вероисповедание, что указывает на вставку, очевидно, сделанную после церковного раскола 1054 г. Затем происходит возвращение к прерванному повествованию, из которого выясняется, что «Владимир взял царицу, и Анастаса, и священников корсунских с мощами святого Климента, и Фива, ученика его, взял и сосуды церковные и иконы на благословение себе. Поставил и церковь в Корсуни на горе, которую насыпали посреди города, выкрадывая землю из насыпи: стоит церковь та и доныне. Отправляясь, захватил он и двух медных идолов и четырех медных коней, что и сейчас стоят за церковью Святой Богородицы и про которых невежды думают, что они мраморные. Корсунь же отдал грекам как вено за царицу, а сам вернулся в Киев. И когда пришел, повелел опрокинуть идолы, одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил 12 мужей колотить его палками. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, – чтобы принял он возмездие от людей. “Велик ты, Господи, и чудны дела твои!”. Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем. Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные, так как не приняли еще они святого крещения. И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: “Если пристанет где к берегу, отпихивайте его. А когда пройдет пороги, тогда только оставьте его”. Они же исполнили, что им было приказано. И когда пустили Перуна и прошел он пороги, выбросило его ветром на отмель, и оттого прослыло место то Перунья отмель, как зовется она и до сих пор. Затем послал Владимир по всему городу сказать: “Если не придет кто завтра на реку – будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб, – будет мне врагом”. Услышав это, с радостью пошли люди, ликуя и говоря: “Если бы не было это хорошим, не приняли бы этого князь наш и бояре”. На следующий же день вышел Владимир с попами царицыными и корсунскими на Днепр, и сошлось там людей без числа. Вошли в воду и стояли там одни до шеи, другие по грудь, молодые же у берега по грудь, некоторые держали младенцев, а уже взрослые бродили, попы же, стоя, совершали молитвы…» Под конец летописец сообщает, что Владимир приказал рубить церкви и ставить их по тем местам, где прежде стояли кумиры. «И поставил церковь во имя святого Василия на холме, где стоял идол Перуна и другие и где творили им требы князь и люди. И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов и приводить людей на крещение по всем городам и селам»[50].

Современный вид летописного рассказа о принятии христианства, по всей видимости, возник в результате компиляции какого-то церковного сочинения и местных преданий о крещении, в которых видны следы церковной обработки. О том, что таких преданий в XI в. было несколько, свидетельствовал летописец, писавший: «Не знающие же истины говорят, что крестился Владимир в Киеве, иные же говорят – в Васильеве, а другие и по-иному скажут». Однако, несмотря на достаточно подробное изложение событий, ПВЛ не сообщает, почему князь совершил поход на Корсунь. Ответ на этот вопрос дают другие источники. Так, арабский историк середины XI в. Яхья Антиохийский сообщает, что в 987 г. против императора Василия II (976–1025) восстал главнокомандующий византийскими войсками в восточных провинциях Варда Фока, которого отправили усмирять другого мятежного полководца – Варду Склира. Когда у императора истощились богатства, «побудила его нужда послать к царю русов, – а они его враги, – чтобы просить их помочь ему в его настоящем положении. И согласился он на это. И заключили они между собой договор о свойстве, и женился царь русов на сестре Василия, после того как он поставил ему условие, чтобы он крестился и весь народ его страны, а они народ великий… И послал к нему впоследствии царь Василий митрополитов и епископов, и они окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою, и она построила многие церкви в стране русов. И когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска русов также и соединились с войсками греков, которые были у царя Василия, и отправились все вместе на борьбу с Вардою Фокою…»[51] Более поздний арабский историк Абу Шаджа ар-Рудравари повторяет этот сюжет с незначительными дополнениями: в частности, он пишет, что Анна не хотела выходить замуж за язычника[52], что находит косвенное подтверждение и в тексте ПВЛ. Византийские авторы в основном обходят молчанием этот брак (который по византийским стандартам считался мезальянсом). Например, историк XI в. Михаил Пселл, рассказывая об этих событиях в жизнеописании Василия II, упоминает только, что к нему явился «отряд отборных тавроскифских воинов» (то есть русов), которых император вместе с другими чужеземцами отправил против войск мятежного Варды Фоки[53]. Лишь Иоанн Скилица, автор второй половины XI в., и использовавшие его хронику поздние компиляторы уточняют, что эта помощь стала возможной в результате бракосочетания Владимира и Анны[54]. Также мало обращается внимания в памятниках византийского историописания на христианизацию Руси в конце X в. (за исключением одного Парижского кодекса XV в. и сходного с ним Патмосского списка, содержащих т. н. повествование об обращении русских)[55].