Секретный фронт

– Во время встречи с руководителями немецкой военной разведки Лахузеном и Штольце, которая произошла в Берлине на конспиративной квартире Кнюссмана, офицера Канариса, в начале тысяча девятьсот тридцать девятого года, Мельник уверял своих хозяев, что будет служить им верой и правдой, и, как указывает Штольце, выдал планы своей подрывной деятельности… – Ткаченко сообщал слушателям только факты: основной акцией Мельник считал налаживание связей с украинскими националистами, которые проводили работу в Польше, и с националистами на территории Советской Украины, установление дат подготовки восстания, проведение диверсий на территории СССР. Тогда же Мельник просил, чтобы все расходы, необходимые для организации подрывной деятельности, взял на себя абвер, что и было сделано…

– Мельник выступав, – Ткаченко гневно бросил в зал, – головным консультантом гитлеривцив по утворенню так званого уряду незалежной Захидной Украины и перетворения Закарпаття на колонию Нимеччины, на плацдарм для нападу на Радянський Союз…

Секретарь райкома восстанавливал историю движения звено за звеном, как цепь преступлений, убийств, интриг и предательства по отношению к той самой Украине, о судьбе которой якобы пеклись вожаки организации.

– Добре, добре, – похваливал Забрудский, – такие слова, и не по бумаге… – Он наклонился к соседу по президиуму, председателю райисполкома Остапчуку.

– Переложи живое слово на бумагу, – сказал Остапчук, изнывая от жары, – и все пропало.

Остапчук надел по совету жены новую сатиновую рубаху и мучился в ней с непривычки. Сатин прилипал к голому телу. Куда сподручней гимнастерка, сквозь нее легко дышит влажная от духоты кожа, да и привычней в ней бывшему старшему сержанту.

Ткаченко объявил текст обращения:

– «Не желая напрасно проливать кровь, не желая омрачать знаменательные в истории советского народа праздничные дни Победы, Президиум Верховного Совета Украинской Советской Социалистической Республики, Совет Народных Комиссаров УССР и Центральный Комитет Коммунистической партии (большевиков) Украины предоставляет участникам украинско-немецких националистических банд последнюю возможность покаяться перед народом и честным трудом искупить свою вину…»

Когда был указан срок явки с повинной, в зале сразу зашелестели: многие записывали. Выждав необходимую паузу и переведя дух, Ткаченко более звонким и громким голосом дочитал:

– «…Это последний срок и последнее предупреждение. После указанного срока ко всем участникам банд будут применены строжайшие меры как к изменникам Родины и врагам советского народа… Если враг не сдается, его уничтожают – такова воля украинского народа».

Ткаченко отложил обращение, вгляделся в зал:

– Вот что мы хотели доложить вам, товарищи. Доложить о мерах, принимаемых правительством и партией от вашего имени для того, чтобы вернуть всех к мирной жизни, прекратить субсидированную из-за кордона борьбу украинско-немецких банд, националистических банд. Разъясняю условия амнистии, как она будет проводиться…

Люди притихли, вслушиваясь в каждое слово.

– Пускают слухи, мол, обман один – выйдут хлопцы из схронов, а их запакуют, голубчиков, в телячьи вагоны – и в Сибирь. Не верьте слухам! – громко сказал Ткаченко.

Зал зашумел, задвигался, пришлось звонить колокольчиком.

Напоследок Ткаченко не без ядовитости развенчал «великомученика» Евгена Коновальца, рассказал о том, как Коновалец получил в Роттердаме «подарок» от гестапо и как «розирвало його на шматки».

Скупо посмеялись только первые ряды.

– Эффекта не получилось, – заметил Забрудский.

– Они оцепенели, – буркнул Остапчук. – Щоб их заставить смеяться, треба две недели под мышками щекотать. Ты попытай, может, у кого вопросы есть? Бачишь, Ткаченко последний глоток воды допил.

Забрудский уперся кулаками в багряное сукно и, строго обведя зал круглыми, навыкате, глазами, попросил задавать вопросы.

– Яки там у них вопросы, – проговорил он Остапчуку, – бачишь, поперли к выходу. Тут и военные… – Забрудский полуобернулся к сидевшему за его спиной Тертерьяну. – Откуда военные?

– Да что мы, у них документы, что ли, проверяли? – Тертерьян зло блеснул желтоватыми белками.

Остапчук, присмотревшись, заметил сидевших почти у самого выхода двух офицеров в форме войск МГБ.

– Мимоходом небось завернули. Ваш брат… – успокоил он Тертерьяна. – Вон есть и вопросы. Кто это поднялся, тянет руку?

– Дед Филько? – Забрудский узнал старика. – У него всегда полна пазуха вопросов.

– Есть вопрос! – выкрикнул Филько. – Отсюда казать чи к трибуне?

– Кажи оттуда, у тебя звучно получится, – разрешил Забрудский.

Дед Филько все же полез к сцене, но протиснуться сил не хватило. Остановившись, он приподнялся на носках, выкрикнул громко, насколько позволил ему старческий голос:

– А скажить, товарищи, в Сибири пшеница родит?

Ткаченко, продолжавший стоять на трибуне, остановил хохот.

– Родит пшеница в Сибири, – ответил он с полной серьезностью, – и климат и почва позволяют возделывать ее там.

– Так чего же Сибирью пужают? – выкрикнул дед Филько и принялся пробиваться на свое место под хохот и выкрики.

Собрание закончилось. Пареньки из драмкружка задернули занавес. Остапчук обмахивался платком, стоял, широко расставив ноги. Синяя сатиновая рубашка-косоворотка потемнела от пота.

– Драму превратили в комедию, – сказал Тертерьян, – какие-то гады подговорили деда.

– Какие там гады? Разве ты его не знаешь, деда Филько: вечный юморист. Ты его на погост понесешь, а он тебе будет чертиков на пальцах показывать! – В глазах Остапчука плескалась тоска.

– Ты что, Остапчук, чем-то недоволен? – спросил Ткаченко.

– Ну и народец собрался, Павел Иванович! Кабы не этот юморист – дед Филько, можно было подумать, что все глухонемые. – Остапчук покачал головой, вытер коротко остриженный затылок с двумя резко обозначенными складками.

– Вулкан тоже тихий до поры до времени, а как заклокочет да как тряхнет… – сказал Тертерьян.

Ткаченко возвращался домой с Забрудским, Остапчуком и Тертерьяном в приподнятом настроении: все прошло более или менее удачно. Съехавшиеся из района коммунисты и актив истребительных отрядов, присутствовавший в зале клуба, благотворно повлияли на местное население. Сложилось впечатление, что всем было ясно: с бандеровщиной надо кончать, и кончать как можно скорее.

Ткаченко жил на втором этаже. Он видел свет в своей квартире, силуэт жены за тюлевой занавеской.

– Управились к десяти, – сказал Ткаченко, – оперативно управились хлопцы.

– Самое главное, без эксцессов. – Забрудский крепко встряхнул протянутую ему руку. – Веду собрание и думаю: не пробрался бы в зал бандеровец, еще пальнет по президиуму… Сердце покалывало.

– Брось ты прикидываться, – остановил его Остапчук. – Ты еще не знаешь, где у тебя сердце. На якой стороне? Дай спокой секретарю.

– Право, что-то не хочется расставаться, – сказал Забрудский. – Прохлада пришла…

– От леса, – сказал Остапчук, – близко лес, потому и прохлада…

– В лесу не только прохлада, – возразил Забрудский, – не дюже радуйся лесу. Дай-ка папироску.

Взяв папиросу из пачки, протянутой Остапчуком, Забрудский помял ее, надломил гильзу по-своему, потянулся прикурить.

Летучая мышь низко пронеслась над головами и исчезла с противным писком.

– Да, напоминаю, – сказал Ткаченко, – завтра ты, Остапчук, по своей райисполкомовской линии обеспечь всякие там формальности при явке на амнистию…

– Формальности? – переспросил Остапчук басовито-рокочущим голосом.

– Побольше внимания, простоты в обращении. Сумеешь, Остапчук?

– Раз партия приказывает, как не суметь?!

– А тебе, товарищ Забрудский, задача такая – проследи за прессой. Пойдет передовая, я говорил с редактором: тоже побольше ясности, точности, дай примеры, как трудоустраиваются амнистированные, где будут жить и тому подобное.

– Ясно.

– Ну, пока. А то моя Анна Игнатьевна и домой не пустит…

Ткаченко дружески распрощался со своими товарищами и в том же приподнятом настроении легко взбежал на второй этаж, увидел поджидавшую его на лестничной клетке супругу.

– Не наговоритесь никак, – заговорила она. – Я подтопила ванну. Подбрось немного чурбачков. Чайник тоже закипел.

– Не торопись с заваркой, Анечка, – ласково сказал Ткаченко, – разреши передохнуть, понежиться.

Он заранее предвкушал удовольствие. Душ, а потом чай…

Приятно снять сапоги, прокисшую от пота, пропыленную гимнастерку, облачиться в пижаму, ноги сунуть в разношенные тапочки…

Услышав звонок, Ткаченко крикнул жене, чтобы она взяла трубку телефона.

– Это не телефон, кто-то в дверь звонит.

– Узнай кто, вроде бы некому…

Анна Игнатьевна прошла к двери, спросила.

– Откройте! Важное дело, Анна Игнатьевна, – раздалось за дверью.

– Товарищи, ночь уже…

– Мы от генерала Дудника.

– Открой, Анечка! – крикнул Ткаченко. – От Дудника.

Остатки опасений Анны Игнатьевны развеялись, когда она увидела вежливо, с предупредительными улыбками раскланивавшихся с нею двух офицеров в форме МГБ.

– Вы извините, товарищи. Сами понимаете… – Она пропустила офицеров вперед. – Заходите. Павел Иванович сейчас выйдет… Правда, он собирался было принять ванну…

Анна Игнатьевна вошла в кабинет, зажгла верхний свет. Ей хотелось поговорить с незнакомыми людьми да и рассмотреть их получше.

Один из них, капитан, производил впечатление воспитанного, интеллигентного человека, с несколько бледным, тонким, породистым лицом и серыми глазами.

– Вы нас извините за столь поздний визит, Анна Игнатьевна. – Офицер подарил хозяйке улыбку, которую принято именовать ослепительной.

– Не стоит извиняться. Я жена бывшего военного, привыкла… Пройдите, пожалуйста, в кабинет. – Анна Игнатьевна мило смутилась, мочки ее ушей и щеки порозовели.

«Какой приятный, – подумала она, – сколько мы уже здесь, а Тертерьян ни разу не представил их».

Второй офицер, тоже капитан, пока еще не проронивший ни одного слова, был постарше, покрупней, или, как определила Анна Игнатьевна, помужиковатей. У него было широкое, скуластое лицо, запавшие в орбиты глаза и сильно развитые плечи.

«Какие недобрые глаза, какие темные, жесткие губы, – подумала Анна Игнатьевна. – Как разнятся эти два человека…»

Оставив их в кабинете, она вышла. Третий, сержант, высокий, плечистый, с непроницаемым лицом служаки, стоял в прихожей с автоматом на груди.

Дети давно спали. Анна Игнатьевна остановилась у их кроваток, прислушалась. Муж прошел в кабинет, вот прозвучал его голос, вначале громкий, а потом дверь прикрыли, и звуки голосов стали невнятней и глуше.

Вернувшись к детям, Анна Игнатьевна ощутила тревогу, необъяснимую и странную, но очень острую. Но тревога быстро прошла: Анну Игнатьевну, как и всегда, успокоил вид спавших детей. Мальчик недавно перенес корь, и на его щеках и шее еще сохранились следы сыпи. Девочка дышала ровно и тихо.

Анна Игнатьевна поправила одеяло, присела. Мысли ее потекли спокойнее, и она теперь ломала голову, вспоминая, на какого киноартиста походил капитан с изысканными манерами и вкрадчивым голосом, с приятным акцентом. Может быть, поляк или литовец?..

Ткаченко в пижаме вошел в свой кабинет, мельком взглянул на письменный стол и, увидев оставленные на нем бумаги, прикрыл их небрежно брошенным полотенцем.

– Здравствуйте, товарищи! Прошу извинить за, так сказать, неглиже…

Офицер, стоявший у стола, не сдвинулся с места и продолжал молча, с застывшим выражением настороженности, пристально глядеть в упор на хозяина дома. Это был взгляд человека жестокого и волевого. Его молчание, отвердевшие губы, подбородок и сама поза были неприятны и вызывали протест. Но пришедшее к Ткаченко с опытом безошибочное чувство надвигающейся опасности призывало к сдержанности и осторожности.

– Простите, товарищи, вы от генерала?

– Нет! – коротко бросил офицер, стоявший у стола.

– Не от Дудника? – Неприятный озноб пробежал но спине, кровь отхлынула от лица, непроизвольно сжались кулаки. Растерянность и страх, шевельнувшиеся в сердце, тут же исчезли. Заметили или не заметили?

– Мы обязаны просить у вас прощения, Павел Иванович, – первый офицер натянуто улыбнулся краешком бледных губ, отступил на несколько шагов от Ткаченко. Теперь он находился в центре комнаты, под люстрой, отбрасывающей на потолок и лепные карнизы рассеянный свет из-под плоского стеклянного абажура, – за столь поздний визит. – Он наклонил голову как бы в полупоклоне. Тень от козырька закрыла его глаза, зато скульптурно выпукло очертила рот, подбородок и резкие складки у губ. Орденская планка была выполнена по-фронтовому, из плексигласа, ремень потертый, хромовые сапоги сшиты щеголевато.

Второй? Ткаченко достаточно долго прослужил в армии, чтобы догадаться: он не офицер, а некто неряшливо и поспешно переодетый в офицерскую форму да и не пытавшийся убедительно играть свою роль. Он стоял, широко расставив ноги, тесный ворот гимнастерки был расстегнут, парабеллум предупреждающе вынут из кобуры и засунут за пояс.

– Так… – Ткаченко собрал всю свою волю. – Зачем пожаловали?

– Вопрос деловой, Павел Иванович, и вполне закономерный, – сказал первый офицер. – Разрешите восполнить пробел, представиться?

– Представляйтесь!

Внутреннее замешательство Ткаченко продолжалось недолго и осталось незамеченным. Он полностью овладел собою, как перед танковой атакой в неравном бою, когда каждый просчет мог обернуться катастрофой.

– Я – Лунь, начальник школы украинской повстанческой армии имени того самого Евгена Коновальца, которому досталось на орехи в вашем сегодняшнем докладе.

Ткаченко перевел вопросительный взгляд на второго.

– Начальник службы безопасности Капут, – сообщил о нем Лунь. – Слыхали?

– Да.

– Он стреляет на звук, – с загадочной усмешкой предупредил Лунь.

– Что же… вам удалось. – Ткаченко прислушался. В квартире было тихо. Нет… Слух уловил всхлип ребенка: так бывает во сне; после перенесенной болезни сын спал неспокойно.

– Не пытайтесь предпринять неосмотрительные шаги. – Лунь внимательно следил за Ткаченко.

– Пришли меня убить? – спросил Ткаченко.

– Нет.

– Вырезать семью? – Голос его невольно дрогнул.

– Нет! – Лунь продолжал изучать Ткаченко. Отступив к стене, он теперь видел ярко освещенное настольной лампой бледное лицо секретаря райкома, его плотно сжатые губы и ненависть в глазах. – Семья пострадает, если вы будете вести себя неблагоразумно, – предупредил Лунь. – Разрешите перейти к изложению наших условий.

– Что вам от меня нужно? Вы все равно ничего от меня не добьетесь.

– Пока не будем загадывать, Павел Иванович. Может быть, и добьемся.

Капут сделал шаг вперед. Его рука по-прежнему лежала на рукоятке парабеллума.

Ткаченко с презрением посмотрел на начальника «эсбе».

– Я встречался со смертью не один раз.

– Мы знаем вас и уважаем, – сказал Лунь.

– Даже? – Ткаченко с усмешкой взглянул в серые холодные глаза Луня. – Прошу заканчивать, господа! И разрешите мне на правах хозяина дома присесть?

Лунь предупредительно выдвинул стул на середину комнаты.

– Итак?

– Итак, товарищ Ткаченко, – Лунь переглянулся с Капутом, выражавшим явное нетерпение, – мы присутствовали на вашем сегодняшнем докладе. – Губы его скривились, блеснуло золото во рту. У начальника школы был изящный профиль, вкрадчивый голос, наигранное спокойствие и чисто гестаповская манера вести беседу.

Ткаченко почувствовал в нем опытного, иезуитски изощренного противника. Капут – враг другого пошиба, откровенный зверюга, испытывающий отвращение к тонким комбинациям. Его оружие – пистолет и удавка.

– Я слушаю… – сказал Ткаченко.

– Ваш доклад нам понравился…

– Вам?

– Понравился, – жестко повторил Лунь, – и потому мы приехали попросить вас повторить его для нашего «особового склада», то есть личного состава школы.

– Не понимаю…

– Поймете потом, – произнес он многозначительно. – Но вы не бойтесь…

– Плохо вы знаете коммунистов, – Ткаченко вспылил, – бояться вас? Нет, вы плохо нас знаете.

Лунь, не перебивая, слушал, с притворной покорностью наклонив голову. У него достаточно прочно укоренились свои понятия о чести, долге, идеалах; он больше верил в откровенный политический цинизм, чем во все добродетели, которые считал показными.

– Я понял смысл ваших слов, – сказал Лунь, – и обещаю не принуждать вас к нарушению партийного долга. Никто не покушается на вашу честь… – Он говорил медленно, выбирая слова и как бы выстраивая их в твердый, неколебимый ряд. – Мы просим вас поехать вместе с нами в пункт дислокации нашей школы и выступить перед курсантами.

– Перед вашими курсантами?

– Да! Вы не ослышались.

– Конечно, с вашими коррективами?

– Нет! Вы повторите доклад полностью.

– Странно!

– Поверьте, Павел Иванович, – Лунь проявлял нетерпение, – именно так… Если вы не трус… – он сделал паузу, – вы обязаны принять наше предложение. Мы вас отвезем и привезем обратно. Ручаемся за полную вашу безопасность. Мы ждем… Время ограничено…

– А если я не соглашусь?

Лунь вздохнул, поднял мгновенно заледеневшие глаза.

– Тогда мы поступим с вами как с дезертиром и трусом.

Капут зло бросил:

– Уничтожим и тебя и всю твою семью! – Постучал по циферблату наручных часов. – Треба ихать, друже зверхнык!

Лунь оглядел кабинет. Над столом Ленин читал «Правду», Сталин раскуривал трубку. И еще тут была одна фотография – со Сталинградского фронта: на опушке степной лесопосадки, у головной части танка экипаж Ткаченко.

– Сохранилась? – спросил Лунь, указывая пальцем на эту фотографию.

– Как видите.

– Я имею в виду нашу военную форму, Павел Иванович.

– Берегу. Может, еще придется снова надеть…

– Вот и выпал случай, – сказал Лунь. – Где она?

– В соседней комнате.

Лунь обменялся мимолетным взглядом с начальником «эс-бе».

– Чтобы совершить этот маскарад, нам пришлось… потрудиться: потеряли человек десять. Думаете, легко добыть военную машину и одежду ваших офицеров? Мы просим вас – наденьте свою форму, чтобы не возникли подозрения при поездке… Только не вздумайте… Капут сопроводит вас в качестве… камердинера.

Что делать? Решение могло быть единственным. Всякие попытки переиграть закончились бы трагически. Это было ясно. Да, он наденет свой военный мундир и пойдет в бой. Исполнят они свои обещания или нет, теперь уже не столь важно. Он постарается продублировать свой доклад. Пусть ему грозит смерть. Коммунист обязан до конца быть коммунистом.

«Камердинер» неотступно следовал за ним. Звериные законы «эсбистов» допускали применение самых крайних мер в любом необходимом случае. Нельзя зародить никаких сомнений в жестоком, подозрительном мозгу Капута. Расплачиваться придется жизнью близких.

Анна Игнатьевна вышла из детской, остановилась у двери, спросила:

– Ты куда собрался, Павел?

– Не волнуйся, Анечка. Важное, неотложное дело. Дудник просит немедленно приехать.

Она прошла следом за ним в спальню. Ткаченко раскрыл шкаф.

– Ты что ищешь?

– Уже нашел. – Он снял с плечиков китель, достал фуражку, которая давненько не надевалась.

– Что? Война? – тревожно спросила Анна Игнатьевна.

– Иди к детям, Анечка. – Ему было невмоготу. Еще минута, и он сорвется, а потом… Железно застывший в прихожей конвоир с автоматом и Капут…

– Когда тебя ждать, Павел?

Что он мог ответить?

– Думаю, к утру справлюсь.

– И чаю не выпил, не искупался…

Вернувшись в кабинет, Ткаченко переоделся в военную форму.

Наблюдавший за ним Лунь похвально отметил:

– Прекрасно вышли из затруднительного положения, Павел Иванович.

– Давайте не терять времени, – сказал Ткаченко.

При выходе из кабинета Лунь посоветовал:

– Чтобы не возбудить подозрений, попрощайтесь с женой.

– Попрощаться? – Ткаченко круто остановился.

– А разве вы обычно не прощаетесь?

– Обычно – да!

Анна Игнатьевна не могла сдержать тревоги.

– Неужели такие спешные дела? – Она протянула руку Луню. – Пришли мило, приятно, и вдруг… Нехорошие вы…

Лунь поцеловал ей руку, многозначительно приподнял брови. На лице его было написано огорчение. Анна Игнатьевна снова безуспешно постаралась припомнить, кого из киноактеров напоминал этот красивый офицер с тонкими чертами лица.

Она раскрыла окно на улицу, увидела, как все четверо уселись в поджидавшую их военную машину и уехали.

Хотя от сердца отлегло, все же позвонила на квартиру к Забрудскому.

– Да чего вы перелякались, Игнатьевна? – Спросонья голос Забрудского был хрипловатый. – Коли вызвал Дудник, значит, дело есть. Спешное? А не було бы такое, дождались бы и утра. Форму надел? И то бывает. Щоб свои дуриком не подстрелили.

Он успокоил Анну Игнатьевну. Она прилегла на диван в детской, вначале прислушивалась, а затем крепко заснула.