Четыре Евы. Связь поколений

Бабушку Хелену потеря любимого сына в 1972-м сильно потрясла и подкосила её здоровье.

Я видела, что и мама после последней встречи с ушедшим братом стала грустной, задумчивой, часто плакала, пытаясь скрыть от меня слёзы, иногда говорила тихо- тихо:

– Зачем же я тебя, братик, отпустила тогда? Что же ты наделал, брат? Почему не рассказал мне, что намереваешься так уйти?

А бабушка потеряла тогда своего младшего сына, в котором видела свою надежду и опору в будущем. И хоть он не всегда был путёвым, она надеялась, что когда-нибудь он сможет взяться за ум, станет самостоятельным и сможет позаботиться о ней, но он ушёл, не сказав ни слова о своих страшных намерениях. И теперь на её руках остался больной сын, за которым надо было ухаживать и постоянно приглядывать. Дочь Эльвира, по её мнению, полностью посвятила себя своим братьям и сёстрам баптистам где-то там, далеко от неё.

Бабушке было очень тяжело ухаживать за взрослым, тяжело больным умственно отсталым сыном. Он был беспомощным маленьким ребёнком, не умел сам есть, не мог сам сходить в туалет, его надо было кормить и иногда подмывать, если она не успевала снять с него штаны. Бабушке приходилось периодически отдавать его в психиатрическую больницу, чтобы самой хоть чуть-чуть отдохнуть. Она очень обижалась на дочь Эльви за то, что та не может из-за своей веры помочь ей с сыном, и она часто попрекала свою дочь этим.

Эльвира чувствовала, что мать на неё злится, но брать брата к себе часто не могла, так как у неё самой были ещё маленькие дети, за которыми нужен был уход, да и хозяйство на руках.

Бабушке казалась, что дочь недостаточно помогает, а маме казалось, что она помогает столько, сколько может. На этой почве между ними были ссоры. Чаще бабушка высказывала возмущение, а мама больше молчала, наверно, понимала, что лучше промолчать в такой момент. Когда бабушка узнала, что и Владимир стал таким же, как и её дочь, баптистом, она невзлюбила зятя всем сердцем; она винила его в том, что он не встал на её сторону, не поддержал тёщу, не вразумил безрассудную дочь Эльви. Владимир наоборот встал на сторону грешной дочери, а значит, пошёл с ней и против лютеранской веры, и против матери. Она считала, что это он впустил в дом этих людей, которые забрали у неё Эльвиру. Она и раньше его не очень любила, он её часто раздражал, а теперь стал для неё врагом номер два после баптистов. Каждый раз, когда она к нам приходила, начинала его ругать на финском языке, а так как он не понимал ни слова по-фински, то обычно смотрел на бабушку, слушал её, старался улыбаться в ответ и кивал, соглашаясь.

Бабушка видела это, ещё больше раздражалась и говорила всегда по-фински:

– Дурак! Сидит, кивает, улыбается в то время, когда я его ругаю!

Приходила она обычно ненадолго. Придёт, посидит, поругает маму на финском (она разговаривала с мамой только по-фински), а я стояла рядом.

С детства слышала их разговор, понимала его, но не понимала, зачем она приходит ругать маму. Потом бабушка обычно махала рукой, хлопала дверью и уходила, сказав напоследок, что ноги её здесь больше не будет. Мама пыталась её догнать, остановить и уговорить, чтобы она в таком состоянии не уезжала, но бабушка обрат- но никогда не возвращалась: если она злилась, никогда и никто не мог её остановить или вернуть. Обычно после бабушкиного ухода мама плакала и уходила молиться за неё. Молилась о том, чтобы бабушка спокойно доехала до дома, чтобы по дороге с ней ничего не случилось, в молитве она просила Бога охранять её в пути.

Мне было жалко и маму, и бабушку, я тогда не понимала, что все их споры и конфликты возникают из-за религиозных разногласий между матерью и дочерью. Бабушка думает, что мама её бросила и променяла на своих друзей баптистов, а мама, в свою очередь, пытается ей объяснить, что это не так, что она всегда рада ей, всегда ждёт здесь у себя. Но так как у неё маленькие дети, хозяйство и богослужения, то она не может часто сама приезжать навещать бабушку. У каждой из них была своя правда, и каждая верила, что она права. Каждый из них думал, что другой грешит и нуждается в покаянии и спасении, каждый верил, что достучится до сердца, и всё будет по-прежнему.

Бабушка думала, что она сможет переубедить свою дочь, что дочь перестанет грешить и вернётся в веру своих предков. Когда дочь была ещё маленькой, они с мужем крестили её в лютеранскую веру: Хелена надеялась, что дочь Эльви вернётся к матери своей и поймёт, что она была не права.

А моя мама молилась и надеялась, что бабушка поймёт и примет живую веру, ту веру, которая спасла её, когда она замерзала в лесу. Она была уверена, что именно её матери надо покаяться и прийти к Живому Богу, и каждый раз, когда в гости приходила Хелена, мама пыталась вновь и вновь достучаться до её сердца. Каждая из них была со своей правдой, со своей истиной и со своим Живым Богом.

Часто в детстве я слышала эти разногласия и не могла понять, что они делят, почему не могут договориться, почему они разговаривают, словно на разных языках, не понимая друг друга. Мне было жалко и маму, и бабушку одновременно, но помочь им договориться у меня не было ни разума, ни возможности. Иногда бабушка после таких ссор просила, чтобы мама оставила меня у неё, и мама беспрекословно повиновалась, бабушка всегда долго ворчала после ухода мамы, а потом постепенно успокаивалась. Она всегда молилась, когда мы с ней садилась есть, учила меня молиться по-фински, и перед сном она всегда читала свою очень потёртую Библию, потом пела из другой своей старой финской книжки лютеранскую песню, молилась, и мы ложились спать.

Она меня любила и говорила мне:

– Слушай меня, и у тебя будет всё хорошо. Но помни, не доверяй никогда русским!

Мою младшую сестру она недолюбливала, потому что та была похожа на папу, такая же черноглазая и черноволосая. Она любила моего старшего брата Гену, который, как она говорила, был похож на их родню, любила меня и Люду (дочь её младшего сына, который повесился). Я помню, что мою бабушку все боялись в деревне Энколово и не хотели с ней связываться. Когда я бывала у неё, мы ходили к её подругам финкам, которые жили недалеко от её дома, они говорили на своём родном финском языке, пели свои религиозные лютеранские песни.

Иногда бабушка вдруг на что-то злилась, брала меня за руку и говорила:

– Пошли отсюда! Нам здесь больше нечего делать! Бабушка часто брала меня с собой в магазин, который был совсем рядом с её домом (он стоял у дороги, сразу за оградой). Обычно в магазине всегда была какая- то очередь, но моя бабушка никогда не останавливалась в конце этой очереди, она всегда прямиком направлялась к прилавку, за которым стояла продавщица, и меня тащила за руку за собой.

В глазах продавщицы был испуг, и она всем говорила:

– Пропустите! Бабушка Хелена пришла.

Я понимала, что так, как поступала бабушка, поступать нельзя, я видела, что продавщица это тоже понимала, но всем своим видом давала понять:

– Лучше пропустите! Не связывайтесь с этой старухой! Иначе услышите всё, что она про вас всех думает. Люди в деревне Энколово хорошо знали характер моей бабушки, поэтому расступались и давали ей возможность затовариться всем, что её душе было угодно, смотрели на неё не совсем добрыми глазами, ждали, пока она всё купит и уйдёт. Я это видела, мне было очень стыдно туда с ней ходить, мне было стыдно стоять рядом с ней и видеть осуждающие взгляды тех, кто пришёл и встал в очередь, как полагалось.

Бабушка также часто брала меня в лес собирать ландыши для продажи. Она учила срывать ландыши с длинной ножкой, у меня не всегда это получалось, когда я их вытягивала из земли, они часто обрывались, были короткими, и не годились для продажи. Мы с ней собирали много ландышей, а потом ехали на автобусе в Кузьмолово на рынок, чтобы их продавать, а иногда прямо у дороги бабушка продавала и ландыши, и свою картошку.

Мне казалось, что бабушка не любит быть одна, ей веселее, когда есть с кем поговорить, именно поэтому она хотела, чтобы я к ней приезжала чаще. Она рассказывала мне про то, как за ней ухаживали деревенские парни, и обычно смеялась, вспоминая как всё это было. Она учила меня быть верной своему будущему мужу, приводила примеры из своей жизни, как она выгоняла ухажёров, которые приходили к ней свататься после смерти её мужа Фомы.

Она строго говорила:

– Я всегда была верна своему мужу, своему Фоме, а эти дураки решили прийти ко мне свататься. Одному я так дала кастрюлей, что он вылетел отсюда. Ишь, решил, что если я сходила к нему и что-то у него попросила, то можно ко мне прямиком идти свататься!

Вспоминая это, она начинала громко смеяться, а я стояла рядом и представляла, как бабушка запустила в него кастрюлей. Когда я собиралась возвращаться домой, бабушка всегда спрашивала меня, приеду ли я ещё, и я кивала головой в ответ.

После смерти дяди Гены меня пугал в её доме чердак, на котором, по словам мамы, повесился её брат. Когда я была у бабушки, то всегда боялась идти по длинному коридору, который разделял старую и новую половину дома. Когда надо было проходить мимо лестницы, которая вела на тот страшный чердак, я старалась бежать бегом, чтобы быстрее забежать или в туалет, или в дом, где было уже не страшно. Сама мысль о чердаке, на котором поселилась смерть, меня пугала, именно по этой причине я любила приезжать к бабушке только с мамой. Только когда я была там с мамой, меня ничего не пугало в этом доме.

В 1972 году, когда мне исполнилось семь лет, мама сказала, что пора идти в школу учиться, рассказала, как она ходила в Сибири в школу за десять километров, что вместо тетради у неё была берёзовая кора, а вместо ручки – угольки из печки, которую она сама топила. Мне было интересно и одновременно страшно уходить от мамы в какую-то школу. Мама сказала, что она будет отводить меня туда на учёбу, а потом забирать домой.

Когда я представляла себе, что где-то мне надо будет быть без мамы, то совсем не хотела туда идти, никакая школа меня не привлекала. Но мама сказала, что там меня на- учат и писать, и читать, и считать, что я, так же как она, стану грамотной, а раз мама сказала, значит, туда нужно идти, хотя и очень страшно, ведь я совсем не представляла, что и как может быть в этой школе. Я была очень домашним ребёнком, никогда не ходила в детский сад, и поэтому даже представить не могла, что школа – это место, где много детей.

Настало 1 сентября, мама одела меня в красивое школьное платье, белый передничек, заплела волосы в косичку и завязала белые банты. Мне казалась, что это самая красивая одежда на свете, и уже очень хотелось пойти скорей в школу, но только непременно с мамой, и чтобы мама была там со мной во время уроков. Когда мы подошли к школьному зданию, я опешила, увидев такое большое количество детей разного возраста и разного роста, задрожала от страха и совсем не хотела идти в эту толпу. Но мама взяла меня за руку и повела, я пыталась успеть за ней, чтобы не отстать и не потеряться. Она подвела меня к какой-то группе, сказала, что придёт за мной после уроков, и ушла. Я в ужасе смотрела на окружающих меня крикливых детей: «Куда я попала? Почему мама ушла? Мама, я хочу к тебе!»

Я от страха смутно помню, что там говорили, поняла только, что надо идти за этими детьми, и я послушно пошагала туда, куда сказали. Мы вошли в школу, я первый раз видела такое большое многоэтажное здание, пытаясь не потеряться, шла вместе со всеми. Помню, пришли в длинный коридор, где все дети бегали, шумели, галдели, а я стояла, прижавшись к стенке, и думала: «Мама, какой здесь ужас! Почему они так шумят? Я скоро оглохну от этих криков!» Раздался громкий звонок, от которого я вздрогнула, дети разбежались, а я осталась стоять в этом длинном коридоре, не понимая, что делать и куда мне идти. Понимала, конечно, что не должна здесь стоять, что должна быть там, где все, но меня никто не позвал. Стало очень тихо, а я стояла, и мне хотелось плакать. Наконец услышала где-то далеко шаги, и к моей радости увидела высокую учительницу, которая вышла в этот коридор со стороны лестницы, она сначала направилась к двери, которая была напротив, но потом оглянулась в мою сторону и подошла.

Я стояла, затаив дыхание, учительница наклонилась ко мне и спросила:

– Ты что, потерялась?

Я глядела на неё испуганно, а она просто и ласково сказала:

– Пошли, девочка! Вот твой класс! Она открыла дверь, и мы вошли.

Все ребята сидели за партами, у стола стояла очень красивая и добрая учительница, она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала тихо:

– Проходи, садись.

Та учительница, которая меня привела, ушла, а я осталась стоять у входной двери.

Моя добрая учительница повторила:

– Иди, садись, – а я не понимала, куда садиться, смотрела то на неё, то на класс, где было несколько свободных мест.

Она показала мне место, куда я могу сесть.

Когда я села на своё место, вспомнила, как мама говорила мне:

– Когда будет идти урок, сидеть надо прямо, ручки положить на парту перед собой и внимательно слушать, что будет говорить учитель.

Я так и сделала. Учительница рассказывала, чему учат в школе, чем мы будет заниматься. Вдруг я услышала, что за моей спиной разговаривают мальчишки и мешают учительнице, мне захотелось повернуться и посмотреть на этих непослушных, но я понимала, что я не могу отвернуться от учительницы. И всё-таки я выбрала момент, когда она повернулась к своему столу, оглянулась, увидела этих нарушителей порядка, и снова скорей повернулась лицом к учительнице.

Когда прозвенел звонок на перемену, все дети вскочили, выбежали из-за парт и разбежались, а я осталась. Я боялась опять потеряться и поэтому решила сидеть и ждать, пока снова прозвенит звонок. Так прошёл мой первый школьный день. Я возвращалась домой с мамой и счастливая, и несчастная одновременно – мне очень хотелось научиться писать и читать, мне очень понравилась моя учительница с красивым именем Екатерина, но меня пугали дети, такие шумные, непослушные и бегающие по коридору, я боялась, что они меня собьют. Так и стала я ходить в школу с двояким чувством: радостным желанием учиться и непониманием, почему дети ведут себя так, что я совсем не комфортно себя чувствую. Обычно на переменах я прижималась к стенке и ждала, когда прозвенит звонок и начнётся следующий урок.

Когда мы начали учиться писать буквы, я говорила своей ручке: «Не дрожи, пиши правильно, чтобы было красиво и чтобы это нравилось моей учительнице». Мне казалось, что я пишу очень медленно, и тогда я просила свою ручку писать быстрее. Моя ручка всегда меня слушалась, ведь она была моим другом и тоже понимала, что надо, чтобы было и красиво, и быстро, и чтобы это понравилось учительнице. Однажды моя ручка вздрогнула, и буква получилась кривой, тогда я поругала свою ручку: «Ну вот, видишь, что ты наделала! За это учительница не похвалит». Учительница заметила, что я стараюсь, и стала меня часто хвалить и ставить в пример другим детям в классе, а мне после этого хотелось писать ещё лучше и ещё красивее. На всех уроках я очень старалась, и меня очень любила и хвалила моя любимая учительница с красивым именем Екатерина. Я даже не заметила, как закончился учебный год и нас отпустили на каникулы.

Летом я опять была рядом с мамочкой, мальчики помогали папе заготавливать сено для коров, а мы с мамой ходили их проведывать. Я помогала маме по хозяйству, смотрела, как она доит коров, бросала корм курам, помогала поливать помидоры и огурцы в парнике. Время летело быстро, и когда наступал вечер, я ложилась спать рядом с мамой.

Иногда я не понимала, почему, когда мы ложимся спать, мама говорит папе:

– Володя, прекрати! Вера ещё не спит. Перестань, не лезь!

Я слышала это, поворачивалась к маме и смотрела на неё.

Она обнимала меня и говорила:

– Спи, спи, доченька.

Я спала слева, а папа – справа от мамы. Папа вздыхал, потом поворачивался на бок, я чувствовала, что он чем-то недоволен, но спросить у мамы, что папе не нравится, я не могла. Почему мама папу одёргивала и отталкивала от себя, мне было совсем тогда не понятно, не понятно было, почему, когда мама обнимает меня, папа не может обнимать маму.

Однажды наши знакомые, бабушка с дедушкой, которые приезжали к нам в дом на собрания из Ручьёв, попросили маму отпустить меня к ним в гости, они очень меня любили. Мама сначала сомневалась, но они уговорили её, и я поехала с ними на поезде. Когда приехали, я увидела, что живут они в многоэтажном доме, что у них большая и светлая комната, и ещё я увидела, что живут они в квартире не одни, что в другой комнате живёт их сын с невесткой и совсем маленьким ребёнком, который спит в коляске. Мне очень захотелось посмотреть на малыша и покачать его, бабушка и дедушка разрешили мне пойти туда. Когда я вошла в комнату, то я увидела очень добрых красивых молодых людей. Они разрешили мне подойти к коляске; я подошла и увидела чудесного маленького мальчика; я готова была качать его целый день. С этого дня мне всегда хотелось к ним приезжать, чтобы провести время с их прекрасным ребёнком.

Начался новый учебный год, и теперь я уже с радостью пошла в школу. Очень хотела увидеть свою любимую учительницу, я по ней скучала, а шумные и бегающие дети меня уже не очень пугали. Когда я вошла в свой класс, то увидела, что рядом с моей любимой учительницей Екатериной, которая была грустной, стоит незнакомая женщина. Меня почему-то это очень напугало, я взглянула на неё, и у меня окаменело всё внутри, мне захотелось убежать домой. Что это было? Предчувствие? Я как будто знала, что будет дальше, дрожала и боялась, но почему-то знала, что Екатерина сейчас уйдёт и оставит эту другую, злую учительницу. Так и случилось! Я услышала, как моя любимая учительница сказала всему классу, что она должна уйти, а вместо неё с нами будет новая учительница, которую зовут…

В тот момент я не расслышала её имени, я поняла, что пропала, что хочу к маме домой, что боюсь здесь оставаться. Наша учительница попрощалась и вышла из класса, а новая, злая, осталась. Она начала урок… Не помню, как я дождалась конца, но домой шла грустная, предчувствуя трудные дни. Когда на уроке она проходила мимо меня, у меня тряслись руки и ноги, я даже ставила в тетради кляксу.

Однажды эта злая учительница вошла в класс, я стояла и, как всегда, боялась смотреть ей в глаза.

Она сказала всем детям садиться, а мне сказала:

– Ты, Проценко, стой!

Я поняла, что она меня будет наказывать, но не знала, в чём я провинилась.

Учительница произнесла:

– Дети, посмотрите на эту девочку. Я советую вам держаться от неё подальше, она из очень неблагополучной семьи и может очень отрицательно влиять на вас. Советую вам с ней не дружить, потому что её родители – сектанты и фанатики! Они против коммунистического строя, они позорят нашу страну, они несут вред всему цивилизованному обществу, позорят наш Советский Союз и наш народ!

Я боялась пошевелиться, боялась, что она подойдёт и ударит меня, от страха я написала в колготки. Но хорошо помню, что внутри меня кричал какой-то, неизвестный до сего дня, голос возмущения: «Как она может так говорить про моего папочку и мою мамочку?! Как она может так лгать про них?! Они очень добрые и хорошие люди! Они всем помогают и всем желают только добра, они самые правильные люди на Земле! Даже когда с ними поступают плохо, они всё прощают! Это ложь! Ложь! Ложь!» Голос во мне кричал, а я стояла без движения, как солдатик, со слезами на глазах и молчала. Я с трудом дождалась звонка, мне хотелось бежать домой, но в голове была только одна мысль – мама увидит меня, и всё поймёт, она поймёт, что я больше не хочу идти в эту школу. Я плелась домой, как черепаха, и в слезах жаловалась своему лучшему другу Иисусу: «Почему на Земле есть такие злые люди? Зачем они нужны? Почему они так ненавидят моих замечательных родителей?»

Когда я пришла домой, и мама спросила, почему меня так долго не было, я посмотрела на неё с мольбой и тихо произнесла:

– Мамочка, можно я больше не пойду в эту школу?

Она, конечно, спросила, что случилось, но я не стала её расстраивать и пересказывать то, что говорила учительница. У мамы был шок! Она впервые услышала от своей любимой дочери: «Я не хочу». Мама, ничего не понимая, стала строго убеждать меня, что учиться нужно. Я чувствовала, что для меня настали чёрные дни, но об этом знали только я и мой друг Иисус, теперь про все свои тревоги и печали я не могла рассказывать никому, кроме него.

Через некоторое время, когда я снова пришла в школу и вошла в свой класс, я увидела опять свою любимую учительницу Екатерину, я тогда очень обрадовалась. Но потом я заметила на её лице слёзы, и поняла, что случилось нечто ужасное, и это ужасное касается той злой учительницы. Я почему-то поняла, что её больше нет, и именно поэтому у моей любимой учительницы на глазах слёзы. Учительница сказала всем садиться, а потом, словно недоумевая, стала рассказывать, что наша учительница совсем не болела и была здорова, но почему-то без всяких на то причин, она вечером заснула и больше не проснулась.

Я слушала её рассказ и понимала, что это я! В меня вселилась страшная мысль о том, что я её убила, ведь это именно я на неё жаловалась, именно я хотела, чтобы таких людей не было вообще на Земле, это именно мой внутренний голос кричал: «Ты врёшь! Врёшь! Врёшь!» Это именно я желала, чтобы она ушла навсегда и больше не приходила в наш класс. Мне было и страшно, и стыдно. Я была уверена, что это сделала именно я!

В день прощания гроб с телом привезли и поставили на улице перед школой, с правой стороны от входа, чтобы все желающие могли подойти и попрощаться с её телом. Когда я подходила к школе, увидела много народу и стоящий чуть в стороне гроб, я словно окаменела. Я понимала, что не могу вернуться домой, потому что мама хочет, чтобы я училась, но я чувствовала, что боюсь идти вперёд, потому что там, в гробу, лежит она, я боюсь, что она встанет и скажет: «Это ты убила меня! Подойди – я заберу тебя с собой!» Я не помню, как прошла мимо гроба, но этот страх остался во мне на долгие-долгие годы. С тех пор я боялась покойников, боялась подходить к гробу, мне всегда казалось, что умерший может встать и забрать меня с собой. В моей душе остались неприятные воспоминания о случившемся, но с другой стороны, в душе поселилась уверенность в том, что теперь мой друг Иисус будет всегда за меня заступаться и меня защищать… Как-то раз я опять захотела поехать в гости в Ручьи, бабушка и дедушка были рады и отпросили меня у мамы. Я радовалась тому, что опять увижу маленького Дениса и смогу покатать его в коляске теперь уже по улице, конечно, в присутствии родителей малыша. Вечером, когда ложились спать, я увидела, что в комнате, где жила молодая пара с ребёнком, стоит телевизор. В нашем доме не было телевизора из-за религиозных убеждений. Мне очень захотелось увидеть, что в телевизоре показывают, я попросила разрешения спать в комнате, где жил маленький мальчик. Невестка Людмила меня очень полюбила и сказала, что она постелит мне в их комнате. Я видела, что бабушке с дедушкой это решение не нравилось, но они разрешили мне спать там.

Тётя Люда постелила мне на раскладном кресле, а потом сказала:

– Верочка, ну всё, ложись спать и закрывай глазки. Мне совсем не хотелось спать и очень хотелось посмотреть телевизор, я легла, как мне велели, и, прищурив глаза, стала в щёлочки смотреть, что там показывают. Внутренний голос шептал, что так делать нельзя, что надо закрыть глаза и спать, но я не хотела слушать тот тихий внутренний голос. Я притворилась, что сплю, а сама смотрела взрослый фильм, не понимая, что там происходит. Было плохо видно, и всё-таки сквозь прищуренные глаза я видела, как мужчина и женщина целуются, мне было немного стыдно, но я всё равно пыталась смотреть тайком. Потом мои глаза устали, и я заснула.

Так я научилась обманывать старших в первый раз. Мне было стыдно, но желание смотреть телевизор оказалась сильнее разума. Как говорится, запретный плод сладок! Теперь мне хотелось ехать в Ручьи не затем, чтобы качать маленького мальчика, меня тянуло туда желание тайком посмотреть там телевизор, а маленький мальчик был теперь лишь поводом.

Как-то в воскресенье после утреннего собрания я подошла к маме и спросила разрешения снова поехать в Ручьи.

Выслушав меня, мама сказала:

– Нет, доченька, в этот раз ты не поедешь туда.

Это было впервые за мои восемь лет, когда мама мне сказала:

– Нет, доченька!

Я почувствовала в груди возмущение, это было так сильно, что меня даже стало подташнивать. Чувство обиды нарастало во мне и распирало меня изнутри. Я поняла, что мама не отпустит и, уходя от мамы прочь, подумала первый раз в жизни про маму плохо.