Глашатай

Глава пятая. Вербовка

2003 год, Москва

В аэропорт он приехал рано: до вылета оставалось полтора часа. Регистрация уже открылась; он протянул безликой девушке паспорт и билет, получил талон с плохо пропечатанным «гейтом» и поднялся на второй этаж. Свободных мест в зале ожидания было достаточно, Макс расположился в неудобном кресле и достал блокнот. Инструктаж перед поездкой был долгим, требовалось собрать имеющуюся информацию воедино и аккуратно распределить ее в нужных ячейках памяти. Ощущение внутренней собранности легко уживалось с нервной взвинченностью – как всегда в командировке: как будто включили завод. Главное – чтобы встретили: кроме расплывчатого обещания Айсмена «Ахмад тебя найдет, не волнуйся», у Макса не было вообще никаких ориентировок. Само собой, он спросил, нет ли у этого Ахмада телефона и фамилии, или хотя бы особых примет. Айсмен в ответ беспечно махнул рукой: глупости, мол, все и так будет нормально. А если нет? Что дальше? Самому искать? А кого? Зимин живо представил себя в Курчалое (на что он вообще еще похож, интересно, Курчалой этот), бегающим по улицам и спрашивающим случайных прохожих: а как бы найти мне Умара, у которого дочка в Норд-Осте была, с красивым поясом? А потом все, конечно, тут же бегут искать Умара, а сам отец смертницы встречает столичного журналиста хлебом-солью. Макс помотал головой, точно отгоняя комаров: нет, там же другое что-то вместо хлеба-соли – Васильев объяснял. Хаш. Горячий холодец. Весь Кавказ в этом: горячий холодец!

Засмеялся вслух – образ показался удачным. Он всегда радовался словам – больше, чем фактам и эксклюзивам; часто подолгу искал подходящее выражение, подбирал истово первую и последнюю фразы, иногда зависая над собственным текстом на несколько дней. Тезис газеты – и всех семи редакторов – сильно напоминал принцип здорового питания: «просто и регулярно»; позиция Зимина – если бы он взялся ее формулировать – была кардинально иной: лучше реже, но мраморно. Никакого противоречия, впрочем, не существовало: до сих пор Зимин сдавал материалы в срок, редактор вычеркивал особо изысканные обороты и чересчур яркие метафоры; красот стиля, как правило, никто не замечал – ни коллеги, ни читатели. Каждый раз Зимин удивлялся и расстраивался: ну как? Неужели можно было не заметить вот это? Ведь здесь же – вся соль! Потом остывал и писал следующий материал – и опять подыскивал безупречные формы.

Снова и снова вспоминались отдельные фразы из последнего разговора с Васильевым. Спокойный, холодный, осторожный, подполковник почему-то ассоциировался у него с опытным фокусником. Вот двигаются руки – следишь, не отрываясь, ловишь каждое движение и все же упускаешь тот момент, когда из шляпы выглядывает кролик. Он долго говорил на темы геополитики, рассказал массу интересного об исламе и арабах, потом затронул тему Кавказа, вспомнил имама Шамиля и, легко преодолев столетие, сосредоточился на феномене террористок-смертниц. Тема была не просто важной и перспективной. Журналисту Зимину, корреспонденту отдела городской жизни, она представлялась путеводной нитью, из ниоткуда возникшими перилами на неустойчивой карьерной лестнице: ухватись – и беги вверх. Макс был честолюбив, знал это за собой, как мог, скрывал от окружающих, и молча и упрямо стремился к цели. Цель была проста – написать то, что еще никто… И так, как до сих пор никогда… Главное же – требовалась сенсация. Материал высокого уровня – только не примитивный «слив» от спецслужб, разумеется…

Но то, что предложил Васильев, назвать «сливом» было сложно. Все получалось как-то жутковато сказочно: встретит человек Ахмад, довезет до Умара, а там уже сам, как знаешь. Какой-то обрывок контакта – от кровавой гебни, в сущности, получена только наводка, и та мутная. Зимин вдруг задумался: откуда всплыла эта «гебня», да еще «кровавая»? Тут же решил: генетическая ненависть, рожденная страхом. Они всегда боялись комитетчиков – отцы, деды, прадеды тоже. Но почему должен бояться он, Макс Зимин? Или – ненавидеть? И, кроме того, сейчас все было иначе, все по-другому. Он вспомнил суховатую иронию Айсмена: раньше сотрудничали из страха, из-за денег и за идею, а сейчас появилась еще одна причина – из жалости. Да уж, им не позавидуешь. Васильев непрост, само собой, но – кто сказал, что он умнее? Да и что плохого в том, чтобы, вернувшись, рассказать ему, что видел-слышал? Вполне нормально: едешь к врагу – узнаешь – анализируешь…

На слове «враг» Зимин замер; внутренний монолог споткнулся, как раненая лошадь. Все семь лет журналистской карьеры – сначала в провинциальном уральском городишке, потом в большой Москве Макс был убежден: у настоящего журналиста нет и не может быть врагов. Есть люди. Они разные. А корреспондент – тот же диктофон, только с другим качеством воспроизведения. Не его дело разбираться в правых и виноватых. Но теперь оказывалось – не так. Иначе. Три дня в октябре прошлого года все изменили. Тот, кто с хрипотцой и характерным акцентом говорил в эфире о «диверсионной бригаде праведных шахидов», человеком не был. Зимин остро и внятно ощущал внутри: этого праведного шахида он смог бы убить сам. Без лишних раздумий, без всяких рефлексий на тему прав чеченского народа на самоопределение. Он ненавидел его – у ненависти был едкий привкус желчи, она отдавалась мурашками в кончиках пальцев, прекрасно повышала КПД и была необъяснимо связана с его собственным «косяком» – тем самым звонком в редакцию, о котором не хотелось вспоминать…

Макс достал сигарету, поднялся и двинулся к стойке для курящих. До вылета оставался час.

***

Комментарий Максима Зимина:

По-моему, ты очень странно выбираешь картины: да, я понимаю, что так, видимо, нужно для выстраивания сюжетной линии, но пока, говоря откровенно, получается какой-то малобюджетный сериал, из тех, что снимаются одной камерой в пределах одной студии.

Я вот, допустим, очень хорошо помню вечер перед отъездом. Я жил у тетки, сестры отца (ты, кстати, не сказала об этом ни слова, а ведь это же, наверное, важно: где живет герой? На что? Что ест, пьет, как одет? Кстати, одевался я тогда – спасибо тетке – очень неплохо). Так вот, к тете Маше (полностью звали ее Мария Николаевна) как раз зашел сосед снизу, дед лет семидесяти, с палкой и вечно трясущейся головой. Он приходил часто, раза два-три в неделю; до сих пор не могу понять, почему она тратила на него время и как вообще терпела эти визиты.

Была она в меру цинична, высокомерна, как все москвички в первом поколении, хорошо разбиралась в людях. Пила исключительно коньяк, курила сначала «Родопи», а позже, как только появились тонкие длинные палочки, которые девочки из деревень дружно называли «Море» – перешла на них. Был у нее сын – жил со своей семьей, кажется, в Воронеже. Время от времени звонил – правда, не помню, чтобы она как-то чрезмерно радовалась этим звонкам… Мне было с чем сравнивать – пока мать была жива, я довольно часто звонил домой – а она с удручающей регулярностью плакала и причитала в трубку, потом обязательно звала почти глухую бабушку, чтобы я и ей «сказал пару слов», потом начинала просить, чтобы я вернулся, ибо «где родился, там и пригодился» – короче, полный набор. Всегда, между прочим, ненавидел это идиотское выражение: если бы им руководствовался, например, Ломоносов, не было бы у нас ни химии, ни физики, ни МГУ. С тетей Машей мы сошлись как раз на этом пункте – ибо она тоже когда-то приехала в Москву лимитчицей, а стала весьма значительной в своем деле дамой. Она много лет преподавала научный атеизм в каком-то вузе, в перестройку устроилась продавщицей в престижный магазин. Ей, само собой, это не слишком нравилось – но комфорт и деньги она ценила выше, чем статус, который в конце девяностых, как ты наверняка помнишь, не значил ничего. Она посещала все «интересные» премьеры, увлеченно обсуждала тему пидоров на подмостках (тогда как раз был в моде театр Виктюка; о голубых только начинали разговаривать), смотрела все новости и раз в неделю ходила к «своему мастеру» за маникюрами-прическами. Время от времени она рассказывала о себе – все больше о разного ранга любовниках. Иногда было интересно. Порой она поражала меня удивительно точными формулировками и наблюдениями: не раз я со спокойной душой воровал ее отточенные фразы; потом она читала материал, морщилась недовольно и сообщала, что вот как раз в этом контексте смысл теряется. Готовить она не любила, зато время от времени по утрам делала рисовую кашу с тыквой: это было божественно.

А у соседского деда был раз заведенный ритуал: он здоровался, проходил в гостиную и говорил что-то вроде «ну, а что телевизор-то не включите?». Тянулся сам за пультом, врубал ящик – обязательно новости. И моментально начинал, порой даже не вслушиваясь в информационный шум: довели страну! Жить не на что. Вот после войны мы везли хлеб немцам – а сейчас все продукты в магазинах импортные. И все – барахло. Всему конец, позор на его седины. Мария Николаевна слушала его молча, много курила, иногда кивала или пожимала плечами. Но деду реакция была вообще не нужна. Я так думаю, был бы у него, например, кот, он бы довольствовался им. Телевизор, кстати, у него точно был – свой собственный.

В тот вечер дед рассуждал на геополитические темы. Ничего интересного – о былой мощи Советского Союза и нынешних его же мощах. О том, что вот, потеряли Грузию и Абхазию – а он когда-то любил там отдыхать. Почему-то тетя Маша тоже вдруг стала вспоминать Абхазию. Она, оказывается, тоже туда ездила. С дедом (как же его звали? Забыл вообще) они точно соревновались: а здесь вы были? А там? А вот еще озеро Рица… А зоопарк в Сухуми… Они как будто играли в города – только вот городов этих уже не было. Вернее, не так: не было тех, что они хранили в памяти. Тетя Маша одну за другой набрасывала идиллические картины: городок Гудаута – маленький, курортный, на самом берегу; рынок, где по утрам абхазки кричали на разные голоса «Мацони! Мацони!» – и как прекрасно было этим мацони мазать лицо. Как недалеко от рынка они с «девочками» (московскими подругами, как я понял, – штучками вроде нее самой) нашли маленькое кафе-погребок: там варил кофе в горячем песке столетний старик с белой бородой, у него всегда был в продаже мандариновый сок теплый и холодный, а на стене под стеклом висело стихотворение, написанное кем-то из друзей; там, говорила тетя Маша, были строчки «в давно забытой богом Гудауте»…

Еще тогда, – уверяла она в пику соседу, – абхазы терпеть не могли грузин. Да-да, никакой братской дружбы не было в помине. Мой вопрос «за что?» остался без ответа – она характерно передернула плечами: мол, глупость спросил – и рассказывала дальше. Про экскурсию в Новый Афон – и жуткий ливень. Про старый монастырь, куда водили туристов и дорогу от пляжа под названием «Тропа грешника». Вспоминала – само собой – курортный роман с местным: он возил ее с «девочками» на Черную речку, в горы. Там ловилась форель, а речка была бурная и совершенно ледяная…

Дед постепенно замолк – и все слушал ее. Потом неловко поднялся, удивительно смирный, я так и не понял, в связи с чем, тихо выдохнул: пойду, мол, а то засиделся. И ушел. Разговор угас, видимо, тетя Маша тоже устала от этих похоронных посиделок. Что-то было в этом, какая-то важная мысль – я тогда почувствовал, но так и не смог ее оформить в слова.

Сейчас я думаю: каким образом мы верифицируем собственное прошлое? Только и исключительно с помощью памяти. Иные свидетельства не принимаются во внимание – мы изначально настороженно относимся к любым чужим попыткам рассказать нам правду, если эту правду не подтверждают наши собственные воспоминания; на этом конфликте вертится вечный сюжет мыльных опер про длительную или краткую амнезию. Но и наша память нам ведь тоже не принадлежит, если верить Фрейду – постоянно что-то неловкое, неприятное, ненужное вытесняется в чулан подсознания. Это как с бытовой мелочевкой типа свечек, бечевок, фонарика и трубочек для коктейля: засунешь подальше, потому что это «не на каждый день» – и после, когда вдруг что-то из этого понадобится, забываешь напрочь, что оно уже есть и бежишь покупать новое. Так вот, какая же наша память – истинная? Какие воспоминания действительно, воссоздают прошлое? Сохраненные нашей памятью? Или, наоборот, вытесненные ею?

К чему я вел? Ах, да, у тому, что мы с тобой маркируем разное. Ты ставишь титр «важное» на мои ожидания от поездки, я же сейчас думаю, что главным как раз был этот разговор об ушедших городах. В рассказах деда и тети Маши я уловил смутную тоску по чужому миру – и, по-моему, заразился ею. Ведь, в сущности, чем отличается Чечня от Абхазии? Принципиально – почти ничем, поверь мне.

Да, твою находку с названием я оценил. Очень тонко, согласен – я и правда, завербовал себя самостоятельно. Но если ты оглянешься вокруг, то увидишь – так поступают все.

Глава шестая. Неожиданное путешествие

2003 год, Махачкала – Кадар

Запах дыма – это было первое, что ощутил Макс сразу же, на верхней ступеньке трапа. Вдохнул глубже – на пожар не похоже. Где-то жгли мусор, а может, и нет, может, так пахли дрова, в одном из тех домиков, что виднелись отсюда. Гомонящая толпа суетливо толкалась, рывками двигаясь по лестнице вниз. Автобуса не было и не подразумевалось: пассажиры рейса «Москва-Махачкала» уверенно направились пешком к зданию аэропорта. Макс застегнул куртку и двинул вслед за большинством.

Он, похоже, ошибся с обмундированием: рассчитывал на тепло (прогноз обещал дождь и плюс четыре), а оказалось все же, что март в Махачкале на лето не похож: ветер был хуже, чем в Москве – пронизывающий до костей, куртка совершенно не спасала, шапку он, разумеется, снова не взял. Нахлобучил капюшон, поежился, потянулся за сигаретой – потом вспомнил, что зажигалка болтается где-то в глубинах сумки, тихо выругался – и вышел через крохотное помещение, где выдают багаж, дальше, на улицу, к толпе таксистов.

– Такси до города, такси!..

– Куда едем, дорогой?..

– В Махачкалу, Каспийск, Буйнакск..

Разноголосый хор обступил со всех сторон; Макс помотал головой одному, махнул рукой другому, третьему бросил «не надо», и чуть поработав локтями, все же выбрался на волю. Нашарил в сумке зажигалку, закурил. Где-то здесь должен был ждать его Ахмад. Вводные были незамысловатые: рядом со стоянкой, на «жигулях», в кожаной куртке, возможно, с бородой. Обнаружить Ахмада по этим приметам было равносильно чуду: «жигулями» разной степени изношенности была занята едва ли не вся площадь; мужчины, одетые в кожаные куртки, радовали глаз своей многочисленностью, про бороду и говорить нечего…

Время шло. Было холодно, голодно и неуютно. К нему еще несколько раз подходили таксисты – не надо ли подвезти? Кто-то прямо спросил: может, за тобой не приехали? Макс дежурно улыбался – спасибо, не надо, ежился, ждал. Через три сигареты совсем было отчаялся – собрался махнуть на все рукой и ехать в Махачкалу, а там просить помощи у местных коллег. Не успел – его окликнули сзади и хлопнули по плечу:

– Макс, салют, давно ждешь-то? Извини, задержался – машина встала, аккумулятор барахлит; вчера только с сервиса забрал – ну, ты понял, да? Чинили-чинили, отдали: на, дорогой, хорошо возит, да! Сегодня километр проехал – встала! Прикурил от человека – спасибо, остановился на дороге – через километр опять встала! Ну как так можно, а? Говорит: возит, год не поломается теперь! А она километр прошла – и все! У вас, в Москве, сервисы не так работают, да?

Зимин слегка ошалел от обилия информации, машинально пожал протянутую руку, проговорил:

– Добрый день, вы Ахмад?

– Конечно, а то нет! – подтвердил тот. – Давай уже на ты сразу, ладно? А то не люблю я этих церемоний, знаешь…

Макс благодарно кивнул головой, исподтишка просматриваясь к спутнику (тот вел его к машине, попутно продолжая словесные круги на тему аккумулятора-старой машины-нерадивого сервиса). Среднего роста, крепкий, с сединой в черных волосах и бороде. Сколько же ему лет? Около сорока, вряд ли больше. Куртка кожаная, на пальце – широкое обручальное кольцо, на правой скуле – пятно, то ли синяк, то ли грязь. Мужичок был суетлив, говорлив и чересчур, по мнению Зимина, заботлив: открыл перед ним дверь, стряхнул что-то с переднего сиденья, схватил у Макса сумку – убрать в багажник, предложил свои сигареты (сомнительный «Бонд», явно левый – ужасная дрянь). Наконец тронулись – и только тут Макс сообразил: куда они едут, он не знает, каков план действий, тоже не выяснил, в общем, нужно срочно брать инициативу в свои руки, пока Ахмад не дошел в своем повествовании до прадеда того нехорошего человека, кто чинил ему машину (про его отца и братьев он рассказал, пока шли и усаживались).

– Эээ, Ахмад, а куда мы едем? – слегка повысив голос и невежливо оборвав собеседника на полуслове, поинтересовался Зимин.

– Как куда? – удивился Ахмад. – В Махачкалу, покушать-попить, в гостиницу потом, отдохнуть.

– Слушай, мы договаривались по-другому, – решительно воспротивился Макс. – Мне говорили: Ахмад встретит – отвезет в Гудермес, оттуда – в Курчалой, к Умару.

– К Умару? – Ахмад сдвинул брови, пытаясь вспомнить, кто такой Умар.

– Ну да. У которого дочка была… В Москве недавно… Ее еще по телевизору показывали…

Макс со значением посмотрел на Ахмада – тот резко затормозил, прижался к обочине, повернулся к Зимину и понимающе покивал головой.

– Да-да, знаю, конечно. Съездим, само собой. Только сегодня не получится, завтра тоже нельзя.

– Почему? – нахмурился Зимин.

– А Умара нет, – охотно объяснил Ахмад. – Он вчера уехал на два дня к родственникам, куда-то в Шатой.

– Ну, так поехали в Шатой, – пожал плечами Зимин.

– Нет, так нельзя, – покачал головой Ахмад. – Он там по делам, родные, то-се, ему не до тебя будет и говорить там неудобно. Сам посуди: человек после таких событий… ну, там, в телевизоре видели все, да? Родные там, брат-сестра… А тут ты…

– Почему я? Мы. Ты ведь поможешь?

– Я? – испугался Ахмад. – Да ты что, я к нему не пойду, я его и не знаю толком, так, виделись несколько раз… случайно там… У меня человек есть в Курчалое, он Умара попросит, чтобы тот поговорил с тобой. Но это не сегодня и не завтра – а когда Умар вернется. Чтобы нормально поговорить, да? В доме, то-се, он там себя будет чувствовать лучше…

Про себя Зимин признал: да, так, конечно, правильней. Однако непредвиденная задержка была совершенно некстати. Он попробовал зайти с другой стороны.

– Ладно, хорошо, давай к Умару послезавтра. А сегодня можно просто до Гудермеса доехать? Я там похожу, посмотрю, что как. С людьми поговорю. Или – до Курчалоя, туда даже лучше. Там и в гостиницу…

Ахмад вздохнул, посмотрел на Зимина с терпеливой жалостью матери, уговаривающей непослушного ребенка.

– Макс, слушай, какие в Курчалое тебе гостиницы? Там весь город – три километра в одну сторону и в другую столько, да еще рынок. И опасно к тому же, не надо тебе туда, зачем? Поехали в Махачкалу – поешь, отдохнешь там, то-се, а послезавтра с утра в Курчалой.

– Нет, Ахмад, мне работать надо, – твердо отозвался Зимин. – Отдыхать некогда, не для того приехал. Давай в Курчалой. Хотя бы до вечера я там побуду, потом поедем обратно. Или, давай так: ты езжай в Махачкалу, а я до Курчалоя сам как-нибудь доберусь. Ты мне только стоянку такси покажи…

Ахмад уже готов был вспылить – надо же быть таким ослом, элементарных вещей не понимает совсем! Но фраза про такси обезоружила. Что будешь делать с этим щенком – такси ему до Курчалоя! Да спасибо скажи, если просто довезут, не разденут-не разуют. А то доедешь ты, да, до первого блокпоста, а там федералы остановят – и будешь с ними разговаривать. А не федералы – так могут и похуже кто. Ведет себя так, как будто в Москве – гостиницу ему, стоянку, то-се…

– Макс, не надо в Курчалой. Тебе же нужен человек, чтобы там про Умара рассказал, так, про дочку его, правильно?

– Ну, – подозрительно отозвался Зимин.

– Ну и ну. Не будут в Курчалое говорить. Там дай Аллах, чтобы Умар сам согласился дверь открыть. Короче, слушай. Едем в горы, тут не сильно далеко. Отвезу тебя к суфию, Магомеду-афанди. Он и Умара помнит, и отца его знал, и брата. Он тебе расскажет, что нужно.

– Что еще за суфий? – поинтересовался журналист.

Ахмад покачал головой – мол, стыдно не знать про такое – и начал рассказывать.

Как понял Зимин за двадцать минут экскурса в историю и теорию ислама, суфийские шейхи – то же самое, что и дервиши в Турции, только круче. Вроде святых. Противники ваххабизма. Молятся, принимают учеников, владеют сверхъестественными способностями – читают мысли, разговаривают с камнями и деревьями, помогают бросить курить. У каждого учителя – свои ученики, мюриды. К дагестанскому шейху приезжают из Москвы и Саудовской Аравии, и даже руководители республики наведываются. Ахмад повторял, как заклинание, явно выдернутую из какой-то книжки фразу о том, что «все, что можно объяснить словами, не есть суфизм». В итоге Макс решил для себя: объяснить нельзя, понять нельзя, лучше не вдаваться в детали. Суфий – ладно, пусть будет суфий. Ему-то нужно от религиозного деятеля что? Только чтобы рассказал про Умара и его дочку. Ну, может, еще что-то интересное…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.