Рождественский бал так и не состоялся, петербуржскому свету было не до того – хоронили утонувших в наводнении, чинили порушенные водой дома, вставляли выбитые стёкла, навешивали двери и ворота, скалывали и выносили из подвалов зеленоватый лёд, разбирали выброшенные на берега корабли.
Но вскоре после рождества (во дворе корпуса жгли фальшфейры, гулко палили пушки в Крепости на Заячьем и на Кронверке, воспитанники, толпясь у окон, заворожённо смотрели на Большую Неву, где над коряво дыбящимся льдом взлетали и лопались фейерверки) по корпусу пронёсся слух, что на новый год бал всё-таки состоится. Старшие кадеты и гардемарины посмеивались над младшими: «Гляди, баклажка, как девчонку в руки впервой ухватишь, так не забудь, что танцевать собрался, а не щупать или ещё чего…». Младшие отмахивались и густо краснели, а у самих сердце замирало – многие из них, особенно провинциалы вроде Грегори или такие, как Влас, новодельные дворяне, на балах бывали редко, а то и вовсе никогда, и этот новогодний бал, первый в 1825 году, для них был первым вообще.
С самого утра субботы в большом танцевальном зале корпуса раздавался хрипловатый и звонки рёв труб – музыканты в строгой униформе, похожие на гвардейских офицеров, пробовали свои инструменты, взяв их в руки впервые после наводнения. В этом рёве и грохоте барабанов вразнобой, терялся мелодичный плач гобоев и тоскливый плач скрипок. Наконец, когда каждый проверил свой инструмент, музыканты разобрались и выстроились на возвышении вдоль стены (кадетам было прекрасно всё видно сквозь распахнутую дверь – они толпились в небольшом коридорчике-закутке), дирижёр взмахнул палочкой, и геликон выдул первую хрипловато-протяжную ноту.
– Симфония №8, Франц Шуберт, – заворожённо прошептал Глеб, блестя глазами. Грегори недовольно, как всегда, когда Глеб проявлял своё всезнайство, покосился на него, но смолчал.
– Это что, мы под это будем танцевать? – с лёгким страхом спросил Влас.
Трое друзей стояли у самой двери в зал, сумев пробиться в первый ряд – в затылок им дышали другие баклажки.
– А что ж, вполне возможно, – хладнокровно бросил Глеб. Для него этот бал не был первым, и шляхтич волновался гораздо меньше остальных кадет-первогодков.
Гости начали съезжаться в Корпус ближе к полудню.
Останавливались кареты, выпуская из холодных, обшитых кожей и бархатом недр укутанных в меха девочек и девушек, взрослых дам и дебелых матрон. Подкатывали фаэтоны и ландо, с подножек которых вальяжно спускались щёголи и франты в распахнутых шубах, цилиндрах и боливарах, брезгливо ворошили носками штиблет непритоптанный снег на брусчатке. С извозчичьих пролёток молодцевато спрыгивали офицеры флота, поправляли на головах бикорны и стряхивали с эполет считанные снежинки – день выдался малоснежный и морозный.
Корпус наполнился гудением и говором. В печках дружно гудело пламя, изразцы излучали тепло, над кровлями корпуса поднялись полупрозрачные дымные столбы.
Гардемарины прифранчивались. Стряхивали с мундиров и фуражек мельчайшие частички пыли, начищали суконкой до блеска пуговицы и кокарды (денщики гардемаринам были не положены, и все работы приходилось делать самим), наводили чёрный глянец на штиблеты.
Глядя на них, тянулись наводить глянец и кадеты – старшие и младшие.
Корф (Грегори вдруг понял, что не знает его имени – курляндца все называли по фамилии, что было и красиво, и удобно, а к сближению и фамильярности этот немец-перец-колбаса и не стремился) несколько мгновений придирчиво смотрел в зеркало потом пригладил резным костяным гребешком едва заметные усики. Какие там усики – пушок над верхней губой, расчесать нечего. Заметив, как усмехается Шепелёв, курляндец покосился на него – видно было, что Корфа так и подмывало отвесить наглому баклажке добрую кокосу, чтоб не скалил зубы над старшими. Помедлив несколько мгновений, курляндец всё-таки преодолел искушение и подмигнул Грегори:
– Кто-то когда-то мне говорил… и держал за верное… что если усы чаще расчёсывать и растирать, то они быстрее вырастут…
– Думаешь, правда? – Шепелёву смерть как хотелось расхмылить во весь рот.
– Да кто его знает, – пожал плечами Корф, вновь проводя гребешком по верхней губе. – Но хуже-то от этого не станет, даже если врут… а если правда, то поможет.
– И ты хочешь, чтобы усы быстрее выросли? – голос Грегори дрогнул от сдерживаемого смеха. Корф подозрительно покосился на него, прикидывая, не следует ли всё-таки отвесить первогодку затрещину.
Редкий это был случай, чтобы гардемарин так откровенничал с баклажкой, тем более, о собственном мальчишестве такого пошиба.
Впрочем, Грегори Корфу нравился, и гардемарин мог быть уверен, что Шепелёв не помчится по корпусу рассказывать на каждом шагу о глупом поведении курляндца.
– Наверное, да, – серьёзно ответил Корф, подумав. – Все мы хотим повзрослеть. Или хотя бы выглядеть взрослее. Чтобы стать значимее, чем есть.
Он вновь покосился на Грегори и внезапно сказал:
– Ну говори уже, вижу ведь, что съязвить хочешь…
Догадливый!
– Ты подбородок тоже потри, да посильнее, – сказал Грегори, постаравшись влить в голос как можно больше яда. Желательно бы бруцина, того, который орех святого Игнатия. – Борода вырастет, ещё взрослее станешь… глядишь, и в боцмана…
Он едва успел отскочить – настолько стремительным было движение гардемарина. Кулак Корфа свистнул у самого уха. Впрочем, бил курляндец не всерьёз, скорее для порядка, который требовал наказать наглеца. Одна беда – Корф локтем зацепил зеркало, оно слетело со столика на ближнюю кровать. Добро хоть не на пол – пришлось бы потом осколки собирать.
– Наглая скотина, – беззлобно сказал курляндец, провожая свирепым взглядом удирающего к двери Шепелёва и снова потянулся к кровати за зеркалом.
Оркестр гремел, сиял начищенными трубами, по танцевальному залу, кружась, носились пары. Подтянутый Овсов кружил какою-то молодую даму в жемчужном муслине, стремительный Корф, увлекая девушку в зеленоватой тафте, проносился мимо замерших в восторге баклажек, каждый из которых жадно провожал пару взглядом, не в силах оторвать его от лихого гардемарина и покатых открытых плеч девушки. Кто она была такая? Никто не знал. Да и какая разница – кадеты восхищались не столько внешностью девушки, сколько молодцеватостью своего любимца – Корф был самым уважаемым из гардемарин.
Шепелёв по-прежнему путался в танцевальных па и, покружив какую-то девчонку несколько кругов, с поклоном извинился. Сожалеть было особо не о чем – девочка двигалась не ловчее Грегори, но всё равно, похоже, обиделась – надула губы и больше в его сторону не смотрела, тем более, что к ней через какую-то минуту подбежал какой-то лопоухий баклажка и снова пригласил. Кавалеров на этом балу было раза в два больше, чем дам, и никто не остался обделённым.
Грегори в ответ на обиженный взгляд даже не оглянулся.
Всё понятно. Наверняка у этой барышни первый бал, как и у него же – обиделась. Ладно, что ж – дело житейское.
Мало того, что она ни разу не заметила, что он постоянно наступал её на ноги, так у него от этой собственной неловкости просто щёки и уши огнём горели. Да и откуда ей было знать, что ему вдруг ни с того, ни с сего вспомнился Новотроицк. И Маруська – она конечно, в отличие от этой барышни, танцевать такое не умела совсем, но… хоть убей – помнилась. Золотистая коса через плечо толщиной в его руку и синий взгляд вполоборота и – всё! И начали заплетаться ноги, а лёгкие шагреневые туфельки, шитые серебром, таки норовят оказаться под носками его штиблет. А голова – как в тумане.
Тут не хочешь, а извинишься и отступишься.
Грегори остановился у стенки, переводя дыхание, чуть мотнул головой. Глупо подумалось – была б на голове сейчас фуражка, покатилась бы по вощёному паркету.
Ни Власа, ни Невзоровича поблизости не было. Грегори поискал друзей взглядом, но не нашёл – должно быть, всё-таки танцевали где-то за спинами кружащихся пар. Ну да, ничего удивительного, танец у них и на занятиях всегда выходил лучше, чем у Шепелёва.
Оркестр доиграл мазурку и умолк. Капельмейстер неторопливо (музыканты переводили дух, пока он возился) перелистывал партитуру, отыскивая следующую мелодию. Пары рассыпались, перемешались, люди хлынули в стороны, растекаясь вдоль стен. Друзья рядом так и не возникли.
Да и пусть их, – подумал Грегори с усмешкой.
Зато совсем рядом с ним прошёл Овсов, провожая свою даму. Петух расфуфыренный, – с досадой подумал Шепелёв, против воли провожая даму Овсова взглядом. Невысокая, стройная, с распущенными по плечам белокурыми волосами и лентой, охватывающей голову на новомодный греческий манер, точёный обвод лица, тонкий нос с едва заметной горбинкой, светлая кожа с лёгким оливковым оттенком. На вид едва лет двадцать.
Овсов рядом с ней действительно смотрелся, словно бенгальский петух перед белой курочкой, только что не приплясывал и не обходил её то с одной стороны, то с другой.
Интересно, кто такова? – полуравнодушно подумал Грегори.
И почти тут же услышал разговор за спиной.
– Мдаа, – протянул первый голос, и Грегори, не оборачиваясь (и сразу понял, что оборачиваться, а значит, выказывать, что ты что-то услышал – не сто?ит), узнал Ширинского-Шихматова. Князь говорил негромко, видимо, рассчитывая, что воспитанники стоят слишком далеко от него, и никто из них не расслышит его слов. Расчёт был правильный – никто и не слышал в общем гомоне танцевального зала.
Никто, кроме Шепелёва – должно быть, Грегори стоял ближе, чем рассчитывал князь.
– И как мы докатились до такого? – в голосе Ширинского-Шихматова послышалась явственная, хотя и тщательно скрываемая горечь.
– О чём вы, Сергей Александрович? – удивлённо спросил другой голос, значительно моложе. Деливрон, – без труда узнал Грегори. Теперь оборачиваться, даже если бы и хотел, было поздно – оба офицера тут же подумают, что он нарочно подслушивает.
– Об этой особе, – брезгливо ответил князь. – Той, что танцевала сейчас с Овсовым…
– Но кто она? – по-прежнему удивлённо спросил Деливрон. – Отменно хороша…
– Генеральша фон Шпильце, – процедил Ширинский-Шихматов так, словно ему неприятно было говорить об этом. Может и было.
– Такая молодая – и уже генеральша? – удивился Деливрон ещё сильнее. – Ей двадцать-то лет есть?
– Вот то-то и оно, – вздохнул князь. – И заметьте, Карл Францевич, никто и никогда не видел самого генерала фон Шпильце. Никто и никогда. Зато её знает весь свет и полусвет…
– А как её зовут? – было похоже, что Деливрон заинтересовался.
