– Да, дома, работает с самого утра, – охотно откликнулась Фёкла, принимая шинель с плеч Невзоровича. – Но если кто придёт, велел немедля ставить самовар…
– Никого нет ещё? – осведомился Габриэль почти по-хозяйски. Впрочем, по нему было видно, что он в этом доме не впервые и чувствует себя действительно, как дома.
– Да пока что вы первые, господа, – охотно отвечала Фёкла.
На пороге боковушки за её спиной возникло сразу три кошки – серая, чёрная и трёхшерстная, уселись на пол с обеих сторон порога и уставились на гостей – требовательно и внимательно. Ну да, так и есть, – уверился Глеб. – Пристанище кошек, вот откуда такой запах. Ничуть не удивлюсь, если тут помимо этих трёх кошек (всё-таки кошек, а не котов!) есть ещё три-четыре, да ещё и котов пара штук. Кароляк, заметив, куда смотрит Глеб, усмехнулся опять всё той же усмешкой и сказал экономке, кривя губы:
– Фёкла, там на лестнице, в парадном, котёнка подбросили…
– Охти мне! – всплеснула руками экономка, заметалась, пристраивая крылатку и шинель гостей на обшарпанную вешалку в углу. – Да вы проходите, господа, проходите, барин ждёт.
И почти тут же вынырнула за дверь на лестницу. Трёхшёрстная кошка выскочила следом, а к серой и чёрной на пороге добавилась ещё одна, дымчатая, одноглазая, вцепилась золотистым глазом в приятелей.
– И много в этом доме кошек? – спросил Глеб, покачивая головой.
– Двенадцать, – пренебрежительно фыркнул Габриэль, словно сказал: «Экая глупость!». – Постоянных – двенадцать, а так и больше бывает. Видишь вот сам – подкинули опять котёнка. Поражаюсь, как его Шимановская принимает – она кошек терпеть не может, и кошачьего запаха не выносит…
Он решительно толкнул ещё одну боковую дверь, напротив той, что вела в комнату Фёклы (Глеб успел заметить, что из прихожей, помимо этой двери вела ещё одна, высокая двустворчатая, крашенная светло-голубой краской, с медными ярко начищенными ручками в форме львиных голов на филенках), и шагнул через порог в просторную светлую комнату:
– Дзень добжи, пане Юзеф!
Глеб шагнул следом и остановился около порога, поражённый новой обонятельной гаммой и внутренним видом комнаты. В густой насыщенный гамме запах кошек мешался с запахами масляной краски и скипидара. Там и сям по полупустому залу с голыми белёными стенами были разбросаны обрывки картона и сломанные кисти, у низкого подоконника, за которым виднелся широкий проспект, лежала разбитая палитра, вымазанная краской в такой небывалой радужной смеси, что рябило в глазах. В углу стояли, наваленные друг на друга грудой холсты в подрамниках.
Мастерская художника, – понял Невзорович.
Сам хозяин во всём этом хаосе, где не было почти никакой мебели, крове небольшой козетки в углу, был даже не сразу заметен. Но когда Глеб его увидел, то удивился, как не заметил его сразу.
Середину комнаты занимал высокий мольберт с взгромождённым на него большим холстом тыльной стороной к двери, в которую вошли Невзорович и Кароляк. Из-за мольберта на скрип двери (петли скрипнули довольно громко, видно было, что в доме художника давно не смазывали дверей – Глеб мгновенно вспомнил, что и входная дверь из парадного тоже скрипнула, и тоже достаточно заметно, но он почему-то не обратил на это внимания, озадаченный загадкой котёнка) выглянул Олешкевич – в домашнем халате и турецких бабушах, на голове сбит набок плоский чёрный берет, из-под которого торчат всклокоченные волосы. Видно было, что художник гостей не ждал, но Кароляка это не смутило ни на мгновение. Олешкевича, впрочем, тоже.
– А! – радостно воскликнул он, отшвыривая в сторону измазанную краской кисть – от неё на паркете осталось размазанное ультрамариновое пятно. – Габриэль! Глеб! Добро пожаловать!
– Что-то пишете, пан Юзеф? – полюбопытствовал Невзорович, попытавшись заглянуть за мольберт, но Олешкевич торопливо закинул холст непрозрачной занавесью:
– Потом, потом! – засмеялся он хрипловато и весело. – Вот закончу, тогда – добро пожаловать, смотрите, ругайте, хвалите, критикуйте и любуйтесь – как вам это будет угодно. А пока что – прошу в гостиную!
Гостиная Олешкевича была ненамного богаче, чем мастерская – два потрёпанных дивана, козетка и глубокое кресло и несколько стульев с выгнутыми спинками и подлокотниками,, потускнелая шёлковая обивка стен, когда-то малахитово-зелёная, а теперь выцветшая и бледная. Из закопчённого камина с чуть погнутой решёткой ощутимо тянуло дымом, но теплом и не пахло. Должно быть, художник что-то в нём жёг – определённо не дрова. Бумаги какие-нибудь, сумрачно подумал Глеб, оглядываясь по сторонам. Рядом с камином громоздилось английское бюро с откидной столешницей, запертое на ключ, наверху которого высился мраморный бюст Наполеона. На бледном зелёном шёлке стен ещё можно было заметить следы старинной позолоты, вензеля и сплетения золотистых полос. За покрытыми инеем стёклами высоких окон угадывался укутанный в снеговые шубы небольшой сад – по соседству с доходным домом стоял чей-то особняк. В отворённую форточку ощутимо тянуло морозом, но ни Глеб, ни Габриэль и не подумали её притворить – так хоть каким-то образом можно было ослабить запах красок и кошек.
Кароляк упал в кресло, закинул ногу на ногу.
– Что, брат, не ждал такого? – весело и чуть развязно спросил он. – Небогато живёт в Петербурге наш брат литвин да поляк, небогато…
Невзорович смущённо покосился в сторону двери – не услышал бы хозяин. Проводив гостей в зал, Олешкевич снова исчез в мастерской – обещал, что скоро присоединится к ним.
– Брось, – понял Глеба Кароляк. – Он не слышит. А и услышит, так не обидится. На правду не обижаются…
– Но даже в этом случае не стоит никого обижать этой правдой, – раздался от порога незнакомый голос. Вздрогнув, Глеб обернулся к дверям, отметив про себя, что на этот раз не скрипнула ни одна петля. То ли на эту дверь масла всё-таки достало, то ли человек, который сейчас стоял в дверях, умел перемещаться и отворять двери бесшумно.
Мужчина.
Высокого роста, кудрявые тёмно-каштановые волосы, прямой нос с чуть заметной горбинкой, бакенбарды, русский светло-серый мундир, эполеты чернёного серебра с двумя небольшими звёздочками в середине. Коллежский асессор? Майор? Пожалуй, всё-таки статский, коллежский асессор, – решил про себя Глеб, разглядывая незнакомца, – военных он давно привык распознавать.
Вновь прибывший был явно старше обоих, и Габриэля, и Глеба, хотя и ненамного – лет двадцать пять ему, пожалуй, было.
– Баа! – неприятным тоном провозгласил Кароляк при виде незнакомца, но с места встать не спешил. – Пан Юзеф!..
Сначала Глеб предположил, что приять зовёт Олешкевича, который отчего-то задерживался, но тут же понял, что Кароляк обращается к незнакомцу. Ещё один пан Юзеф? – молча удивился Невзорович, не сводя с незнакомца глаз.
– Осип Антонович, – въедливо поправил тот. – Зови уж так… а то твой юный друг (он чуть склонил голову в сторону Невзоровича) ещё станет на первых порах путать меня с нашим дорогим хозяином, а я для этого талантом не вышел, увы…
По-польски он, несмотря на русское имя и отчество, говорил отлично, сразу было видно, что язык он знает с рождения.
Глеб чуть улыбнулся. Юзеф-Осип Антонович ему понравился, несмотря на неприкрытую антипатию к нему Кароляка.
– Всё в Феликса Броньского играть продолжаешь? – неприязненно сказал Габриэль, вцепившись пальцами в подлокотники кресла – вот-вот казалось, пальцы Кароляка прорвут муар обивки, и из-под неё полезут грязные внутренности кресла. Незнакомец чуть дёрнул уголком рта. Должно быть, эта история с двумя мундирами слонимского подпрефекта, которые тот переодевал когда власть в городе менялась с русской на французскую или обратно, была известна и ему. Как и успевал-то? – восхитился в своё время Глеб, услышав рассказ об этом от отца. Небось в запасе с собой таскал, как увидит, что власть меняется, так в нужник и бежал переодеваться, на ходу меняя шляпу! – Долго так собираешься переодеваться? На двух стульях не усидишь, всё равно выбрать придётся…
– Я, как ты наверное, заметил, не переодеваюсь, – медленно проговорил Осип Антонович. – Моя служба всегда одинакова… давно выбрал.
Глеб только вертел головой от одного к другому, пытаясь понять, о чём говорит его приятель и этот неизвестный гость Олешкевича. Тут, на счастье, в дверях появился хозяин – теперь он уже выглядел вполне презентабельно – в серо-голубом сюртуке и тёмно-серых панталонах, причёсанный и побритый – и не скажешь, что всего четверть часа назад волосы дыбом стояли.
– Осип Антонович! – восторженно воскликнул он, увидев незнакомца. – Душа моя, да что ж вы стоите? А вы что же, Габриэль, даже не представили нашего юного друга и пана Осипа?
Невзорович перевёл дух – при появлении Олешкевича Кароляк чуть расслабился, выпустил подлокотники, хотя острые желваки по-прежнему ходили по его челюсти. А Глеб уже начал опасаться, что разговор вот-вот закончится дракой, а то и того хуже – дуэлью. В воздухе ощутимо пахло серьёзной ссорой.
– Пан Габриэль, немедленно прекратите ссориться с нашим дорогим коллежским асессором (Глеб почувствовал удовлетворение – угадал!). Прошу, Осип Антонович, знакомьтесь, Глеб Невзорович из Литвы, шляхтич герба Порай. Глеб, это Юзеф Эммануэль Пржецлавский, или как он больше предпочитает – Осип Антонович Пржецлавский, шляхтич герба Глаубич Слонимского повята…
Неудивительно, что Габриэль пытался уколоть Пржецлавского именем Броньского – слонимский подпрефект был земляком петербургского коллежского асессора, – подумал Глеб, раскланиваясь с Пржецлавским. А Олешкевич продолжал:
– Он служит при русском министерстве иностранных дел секретарём.
«Дипломат», – была первая мысль. А за ней и вторая: «Почти шпион».
3
Пржецлавский пробыл у художника недолго, перемолвившись с ним только несколькими словами – то ли его смутила враждебность Кароляка, то ли у него было к Олешкевичу какое-то приватное дело, которое он не счёл нужным обсуждать в присутствии юношей, одного малознакомого, другого – враждебного. В любом случае, дипломат, проведя с полчаса в гостиной в светской беседе, безукоризненно вежливой и совершенно бессодержательной, откланялся и ушёл.
Вскоре после его ухода Фёкла позвала пить чай – ведёрный медный самовар в столовой пыхал жаром, начищенный как огонь. На столе громоздились рядами вазочки с китайским сахаром, русским медовым вареньем – клубничным, вишнёвым, калиновым, брусничным и клюквенным, печатные тульские пряники соседствовали с пражскими рогаликами и парижскими круассанами, рейнвейн и мозельское шипело в бокалах. Богатый стол совершенно не сочетался с бедной обстановкой квартиры Олешкевича, но это никого не смущало, и Глеб тоже решил не удивляться.
Разговаривали они за столом о том же, о чём до того говорили с Пржецлавским – обо всём сразу и ни о чём. Однако Глеб инстинктивно чувствовал, что на этот раз разговор имеет какую-то тему, но не мог –понять какую – в словах Кароляка и Олешкевича то и дело проскальзывали какие-то намёки, обычные вроде бы безобидные слова звучали так многозначительно, что ему оставалось только ломать голову над тем, что хотелось сказать его собеседникам.
Говорили по-польски, иногда переходя на французский – и тем, и другим языками в равной мере владели и Олешкевич, и Кароляк, и Глеб.
– Так, стало быть, ваше имение по Виленской губернии? – взгляд Олешкевича, пожалуй, мог бы сравняться прозрачностью и пронзительностью с солнечными лучами, рвущимися в пасмурный день сквозь облака, когда потоками света солнце падает на лес или поле.
– Да, пан Юзеф, – Глеб чуть склонил голову. – Мы живём по Витебской губернии… и всего год назад я учился в виленской гимназии..
– Пан – католик? – во взгляде пана Юзефа внезапно прорезалось что-то такое, от чего мороз продрал по коже. Ощущение было такое, словно Олешкевич видел Глеба насквозь, вместе с тем, Невзорович ощущал что-то странное – словно и Кароляк, и художник от него что-то скрывали.
– Пан – униат, – сумрачно ответил Глеб. Скорее всего, в питерской диаспоре Польши и Литвы говорить такое не полагалось, считалось делом неприличным и грубым, но ему было уже наплевать – навязли в зубах околичности и оговорки. – Пан чтит и митрополита Серафима, и папу Льва XII-го… и пану высочайше наплевать на тонкости вероучения…
