Турецкая курилка

– Олечка, ну, открой, ну, пожалуйста, мы же помочь хотим. Или ты не можешь? Ты только скажи, хоть слово, скажи «не могу», и мы дверь с петель снимем…

«Будто кошка с того мема, на бортике ванны», – дивилась Катя, смотря на Оксану и не особо вслушиваясь в её слова. Хотя стоило бы, потому что Оксана вполне могла вынести дверь. Контрастом к неадекватному применению любой силы, эту минуту она слишком живо напоминала обеспокоенную, места себе не находившую кошку-мать. «А я кто же?», – Катя посмотрела на своё отражение в забрызганном туалетном зеркале. Раскрытые, но всё равно азиатские глаза, как у всей корейской половины родственников, чёрный прямой волос, и фигура какая-то длинная, вся сутулая.

– Оля, ну, ты как? – продолжало отскакивать от белой холодной плитки.

У Оли ничего не было в порядке. Тошнота, мучившая её, была не из тех, что приносят облегчение. Олю просто сжимало, раз за разом, выкручивало спазмом, а после тело прошибали дрожь и пот. Она сидела на полу, а ноги всё равно мелко трусились, и хотелось сползти ещё ниже, в холод и забытьё. Ко всему прочему, рвота и желчь воняли невыносимо, а у Оли не было сил дотянуться и нажать слив. При всём при этом, выходить она не хотела. У Оли ничего не было в порядке. Она начинала бояться. Кажется, что и тошнота поднималась в ней уже более из-за ужаса, нежели по другим причинам. Но пока Оля сидела в закрытой кабинке туалета, хлипкая дверь отделяла её от вопросов. Только начав отвечать на вопросы, Оле в полной мере пришлось бы признать, самой себе в том числе, всю скверность своего положения.

Как только ты признаёшь проблему, с ней нужно что-то делать. Предпринимать шаги, смиряться или просить помощи. Оля разглядывала стыки кафеля на полу, свои, чужими казавшиеся руки и гадала. Если закрыть глаза, может, всё это исчезнет?

Глаза закрылись. Обморок.

Настоящая жизнь, в отличие от профессионально смонтированных кинокадров, состоит из сотни повторяющихся сюжетов, весьма далёких от идеи “осознанности” йогов, и не особо вдохновляющих, какой саундтрек ни поставь. Изо дня в день мы делаем одни и те же скучные вещи, тратим до семидесяти процентов нашего времени, сжигаем минуты и не видим отдачи. Когда люди жгут бензин, они хотя бы чувствуют скорость и глобальное потепление.

Студенты, свеже-выпавшие из весёлого гнезда детства, когда дни так насыщены впечатлениями, что кажутся годами заморского плавания, переживают рыхлость рутины особенно трудно.

Аяжан быстро перебирала ногами, спускаясь по лестнице в холл. Приходилось лавировать между сокурсниками, которые не торопились и имели раздражающую привычку встать на две-три ступеньки и оживлённо переговариваться о своих планах и впечатлениях. Пока язык молотил, ни у кого не хватало мозговых мощностей заметить, что они блокировали путь. Естественная социальная среда лучше всего учит тебя быть пассивно-агрессивным. В холле студенческая братия кишела, как стая саранчи. Похватав куртки, они искали место одеться и собраться в дорогу; забрать вещи из гардероба было лишь разминкой перед настоящей битвой за место в автобусе, хотя бы стоячее. Гомон поднимался до самой стеклянной люстры, и Аяжан едва слышала Тима, который вился за ней хвостом аж от лекционного зала.

– На воздух, срочно, – приговаривал он, характерно усмехаясь правой половиной рта. – Я думал, реально за партой усну. Хорошо хоть лбом об столешницу не ударился.

– Угу, – Аяжан щёлкала по буквам на экране смартфона, изредка поднимая глаза. – Канатовна ужасно нудно диктует.

– Именно, диктует! Лекцию нужно рассказывать, как историю. Чтобы завязка, климакс и развязка были, чтобы я заслушался! А Канатовна ещё и гнусавит. У неё на презентациях только графики, был бы текст – пофоткали бы да и пошли себе. Смысл слушать нудятину, которую я за пятнадцать минут сам прочесть могу. Лишний раз убедиться, что она свои лекции наизусть знает? За десять лет и я бы выучил. Короче, я такое конспектировать отказываюсь, – Тимина ухмылочка как бы давала сигнал собеседнику, что можно было смеяться, что он был дружелюбен и шутил. – Вообще, что за дыра, если профессура не может подать собственный предмет.

– Ага, – Аяжан локтем отодвинула свёрнутую в трубочку тетрадку, которой Тим потрясал едва ли не перед её лицом. Из тетрадки торчала ручка. Всё это, в свою очередь, обычно торчало у Тима из заднего кармана джинсов и составляло весь его канцелярский инвентарь.

«Серьёзно?! Пойдёшь всё-таки?» – сообщение из окна набора перекочевало в отправленные. «Айдана печатает…» гласил курсив в углу экрана.

С торжественным триньканьем вспыхнул ответ: «Да, решила, что сожалеть лучше о сделанном, чем о несделанном. Если не понравится, всегда могу уйти».

Аяжан улыбнулась и ответила: «Выпусти книжку по философии».

«2000 лет назад уже всё опубликовали. Плагиатить плохо».

С Айданой было трудно, как и с любым закрытым человеком, но её чувство юмора Аяжан обожала. Постоянно приходилось догонять, но с каким удовольствием.

– Вот и замечательно, – пробормотала Аяжан и забросила телефон в сумку.

– А я о чём! – подхватил Тим. Девушка сконфуженно покосилась на него, точно случайно задела говорящую игрушку племяшки. Молодой человек всё это время продолжал ей о чём-то вещать. – Посвящение в студенты каждую пятницу. По морозу особо не нагуляешься, но мы нашли место, где хоть до пяти утра сиди. И досидели, кстати! На прошлой неделе. Личный рекорд! Прикинь, две бутылки на всех не хватило, ещё Джека взяли. Правда, разочаровал он меня, пойло то ещё, а раскручивают-то как. Пагубная сила рекламы, видать. Но девчонки с соком и апельсином мешали, им, вроде, ничего было… В общем, весело у нас.

Аяжан сгребла свой пуховик в охапку и пошла к скамейкам.

– Чего зенками моргаем, уважаемый студент? – ласково спросила гардеробщица, приятная бабушка двух оболтусов. – Номерок давай.

Тим, выворачивая шею вслед девушке, подчинился. Его намёки на Аяжан ожидаемого эффекта не оказывали. Все крючки, заброшенные для начала беседы, грустно болтались в иле. Не интересовали Аяжан, кажется, ни гулянки, ни клубы, ни весёлая компания. Трудно было поверить, что она, такая своевольная, не любила покутить, не умела расслабляться. Тим натягивал куртку и отчаянно перебил в уме, чем бы ещё Аяжан можно было завлечь. Рука застряла в рукаве – напоролась на затор в виде шапки. Он замешкался, зачем-то стал пихать сильнее, вместо того, чтобы вытянуть шапку наружу. Аяжан же, точно лань в саванне, уже окружали другие хищники.

– Аяжан, солнце моё и мои звёзды, сфоткаешь лекцию, а? – просила парочка одногруппниц.

– Могу, – Аяжан пожала плечами. Ей, в самом деле, текста было не жалко. – А вы что, не писали?

– Писали, но я засыпать на пятнадцатой минуте начала. Каракули такие, ни черта не разберу.

– А на рубежке без конспектов никак. Канатовна тесты без ответов даёт, ты же знаешь.

– Ого, – Тимур победно вклинился в круг студенток, – так это и мне, значит, фотки нужны!

– Я в группу отправлю, – пообещала Аяжан и бодрым галопом понеслась прочь.

В университете у неё часто возникало ощущение, будто окружающие так и норовили оторвать от неё кусок. Было в этом что-то насильственное и распаляющее раздражение в груди. Почти истерику. Быть нужным – это удовольствие не для всех, особенно если нуждаются в тебе, как в инструменте, как в средстве, а не за твоё душевное тепло.

Знакомое Тимино блеяние ещё преследовало Аяжан по мёрзлому асфальту, но было таким же бессмысленным, как какой-нибудь татарский или греческий. В отличие от Тима, думавшего, что он полагается на авось и достаточно лих, чтобы выплыть из универа с дипломом при минимуме усилий, Аяжан знала, что он был, по сути, уже труп в стремительной реке. Не далее чем накануне, сдавая журнал куратору, на кафедре она видела заведующую, составлявшую с лаборантом заявление на отчисление студентов. Форма для обращения к учебно-методическому совету была стандартная, а вот список они с лаборантом обсуждали вслух, боясь кого-нибудь упустить. Тим, протиравший штаны лишь на части пар и носивший одну тетрадь, тоже был в списке, первым. Аяжан никому не сказала. Тим, абсолютная её противоположность, ей не нравился, был «чужим»; предупреди она его, Тим стал бы суетиться, просить, пересдавать, мотать нервы преподам и отличникам, и – главное, – умудрился бы зацепиться живыми пальчиками на потоке ещё на полгода. «Пусть тонет», как бы решила Аяжан, никогда осознанно не формируя эту равнодушную, лишённую жалости мысль.

Было далеко за полдень. Пальцы мёрзли, едва гнулись. Грязные лоскуты облаков неслись по небу, как это бывает в Ешкайтау только осенью; стремительно, в три слоя и с редкими солнечными всполохами, радовавшими усталую душу. Так же стремительно появлялась и исчезала тень у Аяжан под ногами. Тень была тонкой, вытянутой и плавной, чем не на много преувеличивала природу самой Аяжан, которая занималась танцами столько, сколько себя помнила. У неё была особая осанка профессиональной бальной танцовщицы. Когда она поднималась с места, жестикулировала, тянулась за чем-то, поворачивалась, все движения её будто были эхом какого-то танца. Она знала, что зачаровывала, и не без гордости подмечала, что у её собственных учениц редко проявлялась та же отменная плавность и выдержанность движений. Аяжан, даже наливая чай, отводила локоть, как в танце.

За это, собственно, Аяжан и прощали средний балл. Она была педантом и трудягой, но если предмет требовал усилий больше, чем она могла выделить из остатков после репетиций и уроков в студии, то она «отпускала». Аяжан была в первую очередь танцовщицей, и цвет диплома и баллы в транскрипте ей были не важны. Большая часть преподавателей видели в этом должную рациональность, а не пренебрежение или бунт. Впрочем, неадекватных тоже хватало.

Сев в автобус, Аяжан немедленно полезла в календарь на смартфоне. Какой-то студент был столь мил и наивен, что немедленно уступил ей место. Аяжан часто замечала, что её «тонкость и звонкость» вызывала у парней желание о ней позаботиться. Свиданий в календаре, правда, не было. Впереди маячили три дня государственных праздников и выходных, и Аяжан уже намерена была отдать их на заклание светлому будущему – она хотела уехать в Турцию на три летних месяца, чтобы поработать там по контракту в клубе. Для этого ей нужно было отложить деньги, чтобы оформить документы, обеспечить финансовую безопасность на первое время, а также билеты на самолёт. Ещё подростком ей вбили в голову, что кредит или долг делает положение человека, тем более человека женского пола, крайне уязвимым. Они с Витей, её партнёром, уже договорились о восьми выступлениях в разных ресторанах города. Выручки должно было хватить на часть расходов, и у Аяжан были большие планы на новогодние праздники. Получалось, что завтрашний поход в ресторан был последним её «светским» выходным.

Регистрация на «Турецкую Курилку» была сиюминутным капризом. Стихийно захотелось глотка воздуха, захотелось вырваться из своей клетки, ограничений и жертв. Айжан намеревалась запомнить вечер надолго, чтобы смаковать послевкусие в самые загнанные, тяжёлые дни.

Бабушка Аяжан, одобрительно кивая, всё же замечала иногда, что «современные дети слишком уж хотят зарабатывать», чем вызывала у Аяжан усмешку. Не зарабатывать хотели современные дети, а тратить. Они с пяти лет денно и нощно жрали тонны видео об элитных туристических направлениях, шикарных домах, сумках, подходивших под туфли, отельных номерах, распаковке техники из онлайн магазинов, уникальных проектах и букетах из пятидесяти роз, которые присылают просто из любви (за цену, равную половине папиной зарплаты). Картина мира после такого уже никогда не вернётся к манере Рафаэля или Микеланджело. Альтернативой безудержному трендовому потреблению был принцип «лучше меньше, да лучше», что по деньгам выходило в ту же сумму, просто вместо четырёх свитеров предлагался один, но из чистого кашемира. Для такой жизни, бабуля, большей части молодых граждан нашего государства приходится рабски обменивать юность на деньги. Курс всегда невыгоден.

Аяжан хотя бы делала то, что действительно составляло страсть её жизни – танцевала. Все её проблемы сводились к простому треугольнику: время, деньги и возможности.

Автобус – из новых, тёплый, китайского производства и казахстанской сборки, – неторопливо бежал по маршруту. По краям дороги мелькали уродливо обстриженные карагачи и тополя. Эти деревья уже не первый десяток лет обрубали и спиливали на манер декоративных клёна, ивы или рябины, что совершенно противно было их природе. Летом богатые зелёные кроны кое-как скрывали уродство ствола, но к ноябрю трагическая вереница деревьев стояла вдоль дорог, словно рота изгнанных из страшной сказки монстров. На уродливом пеньке метра с два в высоту во все стороны торчали гнутые острые ветки, которые топорщились в небо такими же кривыми сучьями. Ветки спиливали минимум раз в год, и остатки их сучьев и пеньков, замазанных издевательской зелёной паклей, казались укоряющими заплатами на раненном сердце.

Солнце пронзило кривую сердцевину крон, полоснуло по автобусу, и сзади послышалось:

– Смотрю на эти деревья и думаю… ведь это же мы.

Аяжан замерла. Возникло странное ощущение, как будто её мозг перестал вдруг взаимодействовать с информацией, воспринимаемой глазами; она забыла про календарь, строчки текста, значения слов, и вся обратилась в слух. Странное дело: неподвижная, она как будто душой своей круто обернулась к тому, кто сидел позади её и сказал «мы такие же, как эти покорёженные деревья».

– Мы с тобой? – уточнил второй голос, левее.

– Нет. Я скорее имеют в виду наше поколение. Не всех, но многих. Мы родились по природе своей одними людьми, а из нас родители, близкие, учителя, да все подряд, пытаются сделать что-то другое. И пока могут, а они имеют такую возможность, потому что взрослые сильнее детей, они ломают все наши естественные желания, топчут, требуют соответствовать их шаблону. Детские души наивны и восприимчивы, особенно к родителю. И беззащитны, – звук, будто бы усмешка, тоскливо потонул в объявлении остановки. Из динамиков вежливо повторили название на двух языках. – Повезло детям всяких там раздолбаев и алкоголиков. Они как могут, так и пробиваются, родителям плевать, и человек остаётся человеком, а не пеньком определённой формы с условно приемлемым качеством.

Аяжан пошарила глазами по салону. Автобус, если сосредоточиться только на нём и на том, что внутри, превращается в забавную тонкостенную коробочку на колёсиках. Эта коробочка степенно катилась по послеполуденному городу, до смешного набитая студентами в модных пуховиках преимущественно серо-бежевой гаммы. Только в стекле, отделявшем пассажирские сидения от двери в середине автобуса, можно было смутно разглядеть отражение салона. Аяжан увидела себя – значительно более красивую за нечёткостью деталей, – а приглядевшись, и тех, кто сидел позади неё. Их было двое, девушка у окна и парень слева от неё. Последний оказался выше и крепче, чем представляла себе Аяжан, слыша его голос. Это несоответствие удивило её больше, чем густая копна зелёных волос на его непокрытой голове.

– Алиса, – заговорил парень, и Аяжан различила в отражении, как он покосился на подругу высоко вскидывая брови, – ты бы так словами не бросалась. Очень многие дети алкоголиков тебе за «везение» кулаком-то кишку через рот вытянут.

– Пф, да если так и есть, – девушка продолжала смотреть в окно. – Люди всё деньгам завидуют, айфону, парочкам за витриной в кафе. Я думаю, только свободе имеет смысл завидовать. Свободу иметь – это везение.

– Свобода и ненужность это тоже вещи разные… А вот зависть и хотение, по сути, одно и то же. По мне, так ты можешь хотеть чего угодно, пока это тебя к жизни мотивирует.

– Чего угодно? – поддела девушка, Алиса, как-то особенно играя естественной хрипотцой в голосе.