Могусюмка и Гурьяныч
В обед Степану далеко было ходить домой, и жена носила ему щи на завод.
Задетый за живое, он смело вбежал в конторку. На скамейке у печи Максим Карпыч сидел напротив загнанной в угол Марфуши.
Когда дверь открылась, Оголихин оглянулся.
– Тебе что? – грубо спросил он Степана, как чужого и ненужного здесь человека.
– Жена мне щи принесла, – сказал твердо молодой рабочий, хотя и побледнел.
– Хе-хе, – отозвался «верховой» и осклабился, видно, еще что-то надумав.
Между тем Марфуша, улучив удобный миг, выскользнула из своего угла, а затем и вовсе из кладовки в дверь. Оголихин хотел ухватить ее за платье, но не успел. Мужики остались одни. Оголихин поднялся и заступил Степану выход из конторки. Потом он угрожающе шагнул к нему два шага, так что тот попятился.
На столе в чистом платке лежал каравай хлеба, принесенный Марфушей. Оголихин развязал платок, потом взял нож, отрезал горбушку, достал из-под лавки ведро с дегтем. Он обмакнул в деготь кусок хлеба, тщательно обмазал его со всех сторон и сунул Степану в руки.
– Подкурного медку… Искушай на доброе здоровье. Прости, уж чем бог послал… – И «верховой» поклонился чуть не до земли. – Хочешь, на коленки встану, Христом Богом попрошу?
– Не томи, Максим Карпыч, – с сердцем сказал мужик, беря ломоть в руки, – не пытай… Я тебе угожу… Честью отслужу…
– Не обессудь, – со слезой в голосе продолжал Оголихин. – Горд ты, унижаешь меня.
Он вдруг умолк и, быстро шагнув к двери, приотворил ее. От нее метнулась Марфуша, стоявшая у косяка. Она заплакала горько и тревожно, чувствуя, что мужу из-за нее беда.
– Ох, твой-то какой спесивый, – высовываясь, сказал ей Максим Карпыч.
Она закричала, как бы созывая людей.
Максим Карпыч живо захлопнул дверь и обернулся к Степану.
– Ешь! – сжимая кулаки, задрожал он, и лицо его побагровело еще гуще.
В этот миг казалось, что его пьяные, светлые глаза совсем белы.
– Ты что? – отчаянно закричал молодой рабочий.
– Ах ты! – вскричал Оголихин, хватая его и пытаясь втолкнуть ему кусок хлеба с дегтем в рот.
Дверь распахнулась настежь. В конторку вошел Гурьяныч.
– Ты что, Максим Карпыч? – тихо спросил он, ссутулившись под низким потолком.
Максим Карпыч сощурился и хотел что-то ответить, но тут Гурьяныч поднес к его носу свой огромный заскорузлый кулачище.
– Степан, духом вон… – сказал он своему рабочему, заслоняя грудью и руками «верхового».
Степка быстро вышел.
Оголихин попятился. Гурьяныч взял горшок со щами, который принесла Марфуша, собрал в свою шапку хлеб и ушел из кладовки. Степана и Марфы след простыл.
Через несколько мгновений послышались шаги за спиной. Гурьяныч оглянулся. Максим Карпыч догонял его.
Прошли рядом молча шагов двадцать.
– Ну уж погоди… попомнишь меня… – вдруг сказал Оголихин. – Я тебе этого никогда не забуду…
– Что же ты мне не забудешь? А я бы к тебе в дом пришел или бы поймал твою жену на улице или дочь твою да стал бы ее этак тискать? Ты бы что сказал?
– Мою дочь? Ах ты… Ну, погоди!.. Надену на тебя железные путы, – зашипел «верховой».
Мастер остановился, поднял глиняный горшок. Мужики, тащившие мимо полоску, замерли, завидя, что Гурьяныч замахнулся и, видно, хочет надеть горшок со щами на «верхового».
Максим Карпыч вдруг обтер лицо ладонью, как бы снимая что-то с лица. Казалось, он опомнился.
– Ты ловко мне попадешь – убью! – тихо сказал он. – Вот как перед истинным! Ты думаешь, ты мастер хороший, так тебе все прощается? На куски зубами рвать буду.
– Как придется, – кротко ответил Гурьяныч.
– Бил и буду бить, и никто на божьем свете мне не окажет препятствия. Я захочу – и любого произведу в колоду, потому что я тут поставлен…
Гурьяныч молча уставился на него, как бы сожалея, что умный человек несет такую чушь. Оголихин не выдержал этого взгляда и, отшатнувшись, повернулся и покачиваясь побрел прочь с заводского двора.
Гурьян принес обед к молоту, где у одного из столбов, державших навес, на чугунном полу тихо и печально сидели рядом Марфуша и Степан. Видно было, что на душе у них тяжело. Оба ждали теперь беды и для себя и для родных и не знали, как пойдет дальше жизнь, если «верховой» их возненавидит. Боялись его издевательств, ждали мести… Страхом пытал «верховой» своих рабочих еще больше, чем кулаками.
Глава 7. Старые друзья
Теплый летний вечер окутал мглой ветхие лачуги на окраине заводского поселка.
У крутого оврага улица кончалась старым, полуразрушенным сараем. Здесь нужно было свернуть за развалины и пройти шагов полтораста между обрывом и огородами. Подле высокой кривой березы, сохранившейся от былых зарослей, стояла покосившаяся изба Гурьяна. Когда-то было тут красивое место. Тогда и речка была полноводней.
С тех пор как у Гурьяна умерла родственница-старуха, соблюдавшая его домашность, изба холостого мужика понемногу заросла грязью и паутиной. Изредка заходили к нему двоюродные сестры или жены его братьев, приводили все в порядок, но без постоянного присмотра порядок долго не держался.
Среди крестьян поговаривали, что Гурьян дружит с башкирскими разбойниками, а отцу Никодиму даже пожаловались однажды, что мастер ездит молиться в мечеть, даром что старовер.
Гурьян действительно водил дружбу с башкирами. Отец Гурьяна, крепостной заводской крестьянин, однажды заболел; он говорил тогда, что если поблизости есть горячее железо или жидкий чугун, то у него «плавится» сердце. Болел он долго, к работе стал непригоден, и управляющий отпустил его «на кумыс» к башкирам. Вся семья переселилась в горы. Как-то у башкир потерялся малец, любимый сынок. Старший из русских ребят искал и нашел его у родника верстах в шести от куреня. В тот же день принес он на руках найденыша в коши.
Ребенка звали Магсум – это славное старинное имя, как объяснил отец его, Ибрагим. Русские же на свой лад стали называть его Могусюмом. Имя это так и осталось за мальчиком.
Семья Ибрагима, приезжая в завод, на базар, всегда останавливалась у русских друзей. Отец будущего кричного мастера в те годы, когда ему снова пришлось работать у домен, отдавал башкирским приятелям на выпас свою скотину, ездил с ними на охоту, косил траву на их земле, рубил дрова в их лесу, делал им топоры, сошники из того пуда железа, что давали в год бесплатно каждому рабочему, ковал коней, ладил вилы.
Гурьян с детства умел говорить по-башкирски, мог проскакать на коне, не знавшем седла, охотно пил кумыс, ел крут[27] и бешбармак[28]. Могусюмка многому учился у русских.
Он выучил русские буквы еще в детстве и умел читать и писать.
Однажды Могусюмка должен был сообщить кое-что богачу Хамзе. Он знал, что тот тоже читает по-русски, написал башкирские слова русскими буквами.
И глядя на письмо, Могусюмка морщил лоб, словно сам удивлялся тому, что придумал. Он чувствовал, что, кажется, сделал открытие.
Башкиры почти поголовно неграмотны: учиться по-арабски могут лишь богатые. Выдумка Могусюмки многим понравилась. Говорили, что дружба с русскими ему на пользу пошла.
Шли годы…
Но вот на заводе случилась болезнь, сгубившая десятки семей. Гурьян уцелел, но остался одинок.
Несчастье постигло и семью Ибрагима. Под старость его разорили богачи-лошадники, братья Махмутовы, продавшие общинные угодья заводу. Старик, потеряв любимых коней, лес и землю, не выдержал и умер. Вскоре умерла старуха. Дочери к тому времени были замужем по разным аулам. Магсум сделался пастухом конских косяков бая Салима Махмутова.
Из табуна однажды пропали кони, в том числе жеребчик с белой прозвездью на морде, любимец хозяина. Бай Салим мечтал о победе на гонках в день сабантуя, когда подрастет конь.
Узнав о пропаже, Салим-бай приехал со своими людьми на кочевку, где тебеневали лошадей. Долго ругали Могусюмку, вырвали и изломали у него курай и пытались избить.
Но тут Могусюм выказал редкую силу и ловкость, раскидал набросившихся на него людей, сбил с коня самого бая.
Молодой удалец бежал за хребет. Вскоре он стал главарем целого отряда. Магсума и его товарищей богачи называли разбойниками и боялись их. Редко теперь бывал Магсум в заводском поселке, но Гурьяна по-прежнему навещал.
В день ссоры с «верховым» из-за Степановой бабы Гурьян, возвратясь домой, застал у себя Могусюмку.
…Сумерничали, пообедав луковой похлебкой. Под божничкой у стола облокотился на колени усталый Гурьяныч. Над столом была видна лишь голова его, заросшая лохмами густых волос. Борода у него росла особенно: вихры торчали во все стороны.
Напротив него на высоком, лаженном для хозяина, табурете сидел Могусюмка, черноголовый, с густыми бровями, с носом широким, прямым.
Белый суконный бешмет[29] плотно облегал его стройную фигуру. Остроконечная шапка, опушенная рысьим мехом, валялась на полу подле кадушки. На лавке лежали кушак, нагайка и однозарядный пистолет.
Как нетрудно было заметить, Могусюмка сегодня в хорошем настроении.
– Жениться задумал! – сказал Гурьян.
– Ты дедушку Ирназара знаешь?
Гурьян вспомнил. Еще в детстве слыхал он про отважного башкирина Ирназара, который был когда-то таким же удальцом, как нынче Могусюмка. Гурьян любил потолковать про знакомых башкир, про урман, про вольную жизнь.
– Э-э! Да разве Ирназар жив?
– Конечно, жив. Да разве ты не знаешь? Он живет на Куль-Тамаке.
Гурьян хорошо знал все заводские окрестности на много верст кругом.
Могусюм рассказал, что Ирназар ушел в далекие леса и давно живет там, что он старик еще крепкий. Он построился так далеко, что туда ни разу не добирался ни исправник, ни урядник. Там выросла у него дочка Зейнап. Могусюмка умолк. Глаза его сощурились. Понятно было, что на Зейнап он и хочет жениться.
– Но там у нас завелся плохой человек. Может быть беда. Он со мною поссорился и хочет мстить.
Сказав это, Могусюмка стих. Никакого признака веселья не осталось на лице его. Глаза сверкнули; видно стало, что он бывает грозен.
– По деревням ездил чиновник, бумагу возил, читал ее, сто рублей обещал тому, кто меня поймает. И вот Гейниатка узнал об этом, стал проситься у дедушки Шамсутдина, будто бы поедет в степь, к родным. Дедушка Шамсутдин ему не родной. Они просто вместе живут. Гейниатка когда-то провинился в степи и пришел ко мне. Я привел его на Куль-Тамак. И вот соврал он, будто охота ему стариков повидать. Уехал. А потом на перевале встретили меня знакомые, они в город на ярмарку коней продавать гоняли. И вот бабай Ахмет говорит, будто бы он Гейниатку видел, будто тот в город направился. Я подумал: обознался дед, Гейниатке совсем другая дорога. А джигиты говорят – Гейниат плохое задумал, хочет сто рублей получить… И вот поскакали мы в погоню. Вечером большой дождик пошел… Ночью у Трофима-лесника знакомый парень вышел к нам, Хибетка. Он подле большой дороги охотничает и что увидит – мне говорит. Гейниат его никогда не знал. Хибет сказал: «Рябой парень был, кобыла под ним рыжая. Пока дождь шел, в избе сидел, а к ночи уехал».
– Ну, так и утек? – спросил Гурьян.
– Ночь гнали, да не настигли.
Могусюмка долго говорил о том, как он теперь беспокоится, что Гейниатка проведет тропами полицию на Куль-Тамак.
– У меня оставайся жить, тут тебя никто не тронет, – сказал Гурьян. – У нас полиция из своих же заводских набрана, все твои друзья.
– Э-эй, нет, – засмеявшись, воскликнул Могусюмка – Здесь печки коптят, разве можно жить?
Но в душе он знал пользу завода…
– Много ты понимаешь, «печки коптят», – передразнил его Гурьяныч.
– Шайтана дело! Лучше ты бросай завод, пойдем в урман жить! – воскликнул башкир. – В урмане хорошо. Коня дам тебе, как ветер будешь носиться, ружье подарю, кинжал себе скуешь. А то для людей стараешься, а себе не скуешь. В лесу ручеек бежит прозрачный, чистый, холодный. А что тебе тут? Зачем ты здесь живешь? Что тебе тут хорошего? Отец твой в урмане выздоровел. На заводе губите себя.
Он знал о неудачной любви друга.
– На заводе грудь сгорит, харкать, кашлять будешь… А в урмане птицы поют, дичи много, зверь бегает, на сосну за сотами полезем, медведя убьем… На Куль-Тамаке старуха мед нам наварит. Да что говорить, ты сам все знаешь.
Наступили сумерки. В избе темнело. Хозяин поднялся, достал с полки сальную свечу, отлитую в домашнем свинцовом льяке. Огонек осветил беленые, но уже ветхие бревенчатые стены, углы, увитые паутиной, божничку с медными староверческими складнями.
– Я, брат, в урман жить не пойду. Твое дело другое. Ты вольный человек. Ты пособляй людям, никто тебя за это не винит, а я буду у железа.
Могусюм встал с табуретки и пошел во двор посмотреть своего коня. Приехав, он спрятал его в стайке.
Кара-Батыр – Черный Богатырь – широкогрудый вороной жеребец с могучими, словно литыми в Каслях[30], черными ногами – был любовью и гордостью Могусюма. Жеребенком купил он его у бухарца. Обучил прыгать через заборы, через ямы и размывины, переплывать горные бешеные потоки, карабкаться по крутым тропам.
Разыскав в углу в длинной долбленой кормушке ведро, Могусюм отправился на ключ за водой.
В потемках знакомой дорожкой спустился он под обрыв к мелководной речушке. Из-под косогора сочился ключик и, чуть журча, бежал к ней. В углублении, которое укреплено было со всех сторон толстыми досками, как в маленьком колодце, Могусюмка набрал для своего коня полное ведро родниковой воды и полез на пригорок.
В этот миг все небо осветилось. Над заводом взлетела туча пламени. Задохнувшись «горючим духом», тяжко кашлянула каменной грудью доменная печь. В потоках пылающего газа с грохотом и свистом взвились вверх раскаленные головни. Многие пуды углей и облака искр летели в глубине небосклона, низвергаясь в пруд.
После таких вспышек, случалось, загорались избы у рабочих, а при ветре даже выгорали целые улицы.
«Как шайтан, плюется! – подумал Могусюмка. – Опять пожар будет, опять дома у людей сгорят».
Но он понимал: завод нужен, железо делают хорошее…
В стайке, прислонясь к косяку, Могусюмка ждал, когда напьется конь. Наконец Кара-Батыр поднял морду. Могусюм убрал ведро в колоду, вышел и завалил дверцу сарая бревном.
Вспышка на домне кончилась, и только зарево от литейной искрилось над избами. Могусюмка затоптал несколько углей, прилетевших во двор, и вошел в дом.
Гурьян по-прежнему сидел, прислонившись грудью к столу, и глядел на горящую свечу.
Могусюмка прикорнул на лавке. Закутавшись с головой в бешмет, он все думал, как быть, если Гейниатка приведет на Куль-Тамак полицию и казаков. Конечно, могло быть, что Гейниат на это не решится, возможно, он вообще убежал, у него воровская, разбойничья душа.
Однажды, спасаясь от погони, очутился Могусюм в незнакомом месте. Лес, заваленный снегом, переплелся в непроходимую чащу. В сумерках завыли волки. Голодная, жадная стая налетела на одинокого всадника. Кара-Батыр ударил копытом, переломил вожаку хребет и помчал Могусюма вниз по отножине увала к долине, где из сугробов желтел сухостой трав. Следом за ним вилась добрая дюжина мохнатых, остромордых волчин.
Могусюм сбросил хищникам чепан, выиграл время, пока звери рвали одежду, и ускакал, отстреливаясь из ружья.
Ночью он завидел огонь; спешившись, подошел к пламени. За костром, в дупле ветлы спал, завернувшись в овчинный тиртун[31], старик. Судя по ловушкам для зверей, лежавшим у дерева, это был зверолов и охотник. Когда Могусюм приблизился, он проснулся, дружелюбно встретил башлыка[32] и предложил ему ночлег в дупле. Утром, пока старик ходил в лес, проверял капканы, Могусюмка стал разыскивать коней. Следы на свежем снегу привели к низинным солнцепекам. Кара-Батыр и длиннохвостая кобыла охотника разгребали копытами сугробы и дружно пощипывали сухие пучки осоки.
Старик вернулся с добычей – принес зашибленных насмерть, одеревенелых от мороза красношерстного, чернолапого лисовина и пышную голубоводную рысь. Связал их вместе, перекинул через костлявую хребтину своей кобылы и, молодо подскакнув, забрался в седло.
Так познакомился Могусюм с Ирназаром… А теперь дочь этого старика стала невестой Могусюма.
…В комнате вдруг потемнело: свеча догорела. Гурьяныч уже спал. Могусюм поднялся, задул фитилек, плававший в подсвечнике в жидком сале, и опять завалился на бок.
Гурьяныч разговаривал во сне, поминал «верхового» Оголихина, потом батюшку отца Никодима и какого-то рябого татарина.
В полночь в окно постучали.
Могусюмка вскочил в сильной тревоге.
– Кто там? – очнулся хозяин.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, – густо прохрипел за ставнем заводской сторож.
– Аминь, – ответил мастер.
– Кричной молот не в порядке. Максим Карпыч велел идти на завод.
– Иду. – Гурьяныч стал одеваться.
– Зачем ночью работа? – вскочил Могусюмка.
– Не знаю сам, что такое, случилось что-то с колесом, наверное. «Верховой» велит. Надо идти. На кричных, брат, не потрафляют… А ты лежи, спи… Он мне уж которую ночь покою не дает.
Глава 8. Хлопоты
Наутро Могусюм ускакал, а немного спустя напротив ворот Гурьяныча, выходивших в переулок, стала на лужайке телега, запряженная парой низкорослых лошаденок. Надвинув козырек картуза на глаза и наклонив голову, к одному из окон подошел худой мужик с русой бородой и, закрыв лицо от света, стал всматриваться, есть ли кто в избе. Жара стояла нестерпимая, и солнце так горело, что за стеклом казалось все черным-черно. Мужик, как ни укрывался обеими руками от света и правой, с кнутом, и согнутой левой, прижимая ее к лицу чуть не до локтя, – ничего не увидел, пока под самым носом у него не стукнул кто-то изнутри, тогда только понял он, что Гурьян-то дома.
– Дома! – Осклабившись, мужик махнул кнутом, словно зацеплял им что-то в воздухе.
Другой мужик, черный, как жук, тоже в надвинутом картузе и длинной кубовой рубахе, ни слова не говоря, тронул коней и, завернув их, въехал в ворота, уже распахнутые выбежавшим босым хозяином.
Приехали братаны Гурьяна – один двоюродный, а другой троюродный, оба из Николаевки. Это бедная деревенька верстах в двадцати от Низовки, но по другой дороге. Они привезли гостинцев: пирогов, яиц, рукавицы; судя по этому, приехали неспроста.
Гурьян знал, что сразу ничего не скажут: надо поговорить о том о сем. Поставил самовар, расспросил про родню, про теток, дядьев, дедов, про молодых, кто как становится на ноги. Дела, по которым приехали гости, важными быть не могли, и он особенно не беспокоился: верно, надо железа.
Угощения у холостого мужика не нашлось бы, но Могусюмка оставил башкирского сыру и баранины, а водку привезли сами гости. День воскресный, и грех не выпить, хоть и рано. За бутылкой разъяснилось, что за дело.
– Николаевка хиреет! – говорил черный Макар.
Понятно, что Николаевка хиреет – не могла не хиреть. Еще при крепостном толковали, что деревню эту кормят даром. Предки николаевцев были населены хозяином в лесу, чтобы жечь уголь, возить дрова и руду. Но рудник выработался, леса не стало – все сожгли, а молодняк быстро не рос. Николаевцы ходили на дальние курени. Задолго до манифеста, при крепостном, деревня эта перестала давать прежние доходы, но николаевцы получали от заводоуправления зерно на каждую мужскую душу; хотя и с неохотой давали им этот паек и старались урезать, но все же давали, как и прежде – пятьдесят и больше лет тому назад, когда Николаевка кормила своим углем обе домны и подвозила со своего рудника чуть ли не всю руду.
Но вот отменили крепостное. Манифест и «воля», которой все радовались поначалу, оказались для николаевцев причиной многих несчастий. Казенный паек больше не шел. «С воли сыт не будешь», – говорили николаевцы.
Взялись корчевать лес. Вот тут-то и оказалось, что земли удобной очень мало, только там, где огороды. Правы были старики, предварявшие сыновей от заведения своих пашен и приучавшие их тянуть хлеб с завода. Земля плоха, не родила, все пашни на косогорах, кругом глина, обрывы, в дождь все смывало, над пашней скалы, камни. Все это вспомнил Гурьян, но все же братаны ему рассказали еще и такое, чего и он даже не знал.
В десяти верстах от Николаевки была славная земля. И земля та принадлежала богатым башкирам. Но как подступиться к ним – не знали.
– Купить – нет силы… – сказал Макар. – Да и не продадут.
– Старики толкуют: мол, купить на время[33]. Да башкиры не захотят, – добавил русый Авраамий, – земля, мол, самим нужна, баранов надо пасти… А что же, скажи, нам с голоду помирать? Будь милосерден, братец дорогой, у тебя есть там приятели, они с заводскими лучше, чем с нами. Пособи, исхлопочи, пусть продадут на время.
– У тебя там друзья, – повторил Авраамий, – помогай!
– А кто хозяин?
– Курбан!
Гурьян знал Курбана. Это богач, земли у него много, большие стада. «Жалко, Могусюмка уехал, – подумал Гурьян, – он бы тут пособил». У заводских Сиволобовых, как у мастеров на все руки, дружба была не с одним Могусюмкой. Однако в таком деле нужней всего Могусюм. Без него ехать к баям – только зря кланяться.
– Поедем-ка, попробуем сыскать еще одного друга, – сказал Гурьян, – а то упустим. Поехали!
Кого упустим – не спрашивали. Вскоре все трое вышли, запрягли коней в телегу. Дом подперли колом снаружи, ворота – изнутри. Гурьян перемахнул через заплот, все уселись и покатили.
Башкирские общинные земли начинались по этой дороге верстах в пятнадцати от завода. К обеду доехали до кочевок. Сюда башкиры приезжали летом и выгоняли на пастбище скот, коней и баранов.
На лужайке среди леса стояла войлочная кибитка. Рядом устроен был навес на шестах для скота. Старуха в черном халате и длинном чистом белом платке, который углом закрывал спину, сидя на корточках, доила кобылицу. Женщина помоложе хлопотала у печи, сбитой из глины и поставленной поодаль от кибитки прямо на земле. Тут живет старик Бикбай – отец Хибетки.
Могусюмка, ускакавший чуть свет с завода, должен был сюда заехать.
Телега подкатила к навесу, около которого лежали бревна и виднелись груды стружек. Несколько башкир и сам Бикбай сидели кружком неподалеку.
– Здорово, брат! Ненадолго простились! – сказал Гурьяныч, обращаясь к Могусюмке, которого увидел среди сидевших.
– Это никак Могусюмка! – со страхом шепнул Макар.
И он, и Авраамий перепугались. Знали они, что Гурьян знается с Могусюмом, но никак не предполагали, что именно к нему прикатит.
«Вот шайтан!» – подумал Макар. Но уж теперь следовало терпеть и помалкивать. Оба николаевца невольно сняли шапки.
К башкирам нельзя заезжать мимоходом. Приехал – сиди, угощайся, не торопись. Уж таков неписаный закон приятельства. День предстояло провести тут.
– A-а! Приехал! – засмеялся Могусюмка. – Говорил тебе, что в урмане лучше. Давно надо было!
Поднялся Бикбай. Он в черной круглой шапке, с окладистой черной бородой и с крупным, толстым носом.
– Благослови, Аллах! – приветствовал он гостя, прилагая ладони к лицу.
Руки у него жилистые и дочерна загорелые, взгляд острый и веселый. Тут же Абкадыр – башкирин лет сорока, здоровый и плечистый, скуластый, безбородый, в тюбетейке. Над его широким лицом тюбетейка торчала, как маленькая заглушка на самоваре.
Башкиры усадили гостей. Появился кумыс. Оказалось, что Бикбай хочет строиться, заготовил бревна в лесу и будет возить.
– Может быть, совсем сюда переедет, поближе к заводу… – сказал Абкадыр и хитро подмигнул.
– Хорошо в урмане? – спрашивал Могусюмка.
– Хорошо! – вздохнув, отвечал Гурьян.
Вчера в избе Гурьян сидел угрюмый, с печальным взором, а нынче хоть и глядит исподлобья, но уж весел и даже чуть смущен, словно его против воли выволокли на свет божий, на люди. Глаза у него сегодня синие, яркие-яркие, и добрые, кроткие, умиротворенные.
Здесь, где широкое, незаконченное небо, где яркий лес, совсем по-другому чувствует себя Гурьян. На заводе – ни деревца, как на складе, где торгуют бревнами, стоят сухие бревенчатые избы, и серая земля между ними. Только барский сад, да сад у церкви, да кое-где в верхнем селении палисаднички, как у Булавиных. А здесь лес густой, теснятся ели, тучные, с мертвыми сучьями. Глянешь под них – там как темная ночь. И тут же огромные березы, целые вороха листвы свисаются, прямо на ели ложатся. Цветы, птицы поют, журчит ручей у самой кибитки, стрекочут кузнечики. Просветлел взор Гурьяна.
Сейчас вцепился бы жеребцу в загривок, вскочил бы да поскакал…
– Эх ты, колдун! – ухватил Гурьян своего друга за шею.
Но шея у Могусюма, как тонкая сталь, не гнется, только дрожит под лапой мастера. Сталь нашла на сталь.
– Ты шибко все об урмане печешься. У тебя от этого может ум за разум зайти.
– Чего болтаешь? Как может ум за разум зайти? Ум и разум одинаковы.
– Нет, разница есть!..
– Болтаешь, болтаешь! – махнул Могусюмка рукой.
Пошло угощение. Старуха в белом платке и черном халате стала черпать кумыс из кадушки, накрытой чистой холстиной. Тут всюду кони, кобылицы, жеребята их сосут, стоят ведра, сало в чашках, пахнет парным молоком.