Из варяг в греки. Олег

Даже княжья дружина, обычно не трогавшая топоров да брёвен, жившая на полном содержании у мирян, ввязалась в работу. Быстро возвели новую стену, ещё крепче прежней. На сей раз частокол окружил и землянки с мазанками. О такой защите простой люд и мечтать не смел прежде. Но прежде никто и не видывал таких осад. Воеводы быстро смекнули – один раз было, другой раз случится. Многие кланы угров ещё жили в степи. Надо быть готовым. Иначе кормить некому будет.

Жегора начали забывать. Жизнь возвращалась в старое русло. Поначалу никто не обращал внимания на тощего пацаненка. Да и сам он прятался по развалинам. Гостей, да купцов в эти дни на пепелищах не водилось. Все, что были, отсиделись в крепости и быстро вернулись в Византию, Итиль, за моря и горы – подальше от страшных картин. А вот коренные все друг друга знали.

Так появление бродяжки вновь привлекло внимание.

– Эй, немовля! – услышал Жегор, и вздрогнул.

Впервые с ним заговорили. А то, что обращались к нему, было ясно – вокруг ни живой души на пепелище.

Это был высокий крепкий мужик с рыжей бородой, маленькими глазками и низким лбом. Жегору не понравилось его лицо.

– Ну-кась, поди сюда.

Жегор сидел, обхватив коленки и поглядывал косо.

– Да поди-поди.

Рыжий ухмыльнулся, но так, что идти к нему расхотелось ещё больше. А затем достал из-за пазухи белый ломоть. Жегор сглотнул – это был свежий хлеб. Рыжий протянул его мальчику. Жегор потерял контроль, тело его встало и пошло само по себе.

Он видел только тёплую мякоть, чуял душный сладковатый запах. А меж тем рыжий ещё жаднее рассматривал его.

– Хромой? – он досадливо дёрнул губой. – Ну всё равно иди, бери.

Жегор протянул руку, ощутил пальцами мякоть. И тут же – крепкие тиски на плече. Рыжий схватил его и поволок. Хлеба ему так и не досталось.

– Нечего тут…, – бурчал рыжий на ходу.

Жегор еле поспевал, а тот шагал широко, оглядываясь вором.

– Найдём сейчас… ты чего, ты зря. Тут не место. Сейчас-сейчас…

Они ушли с пепелища, но мужик повёл его не в город, а окраинами, за гумна, через кусты и бурелом. Там зачем-то сел в овраге и всё выглядывал, точно прятался от прохожих. Хватки он так и не ослабил. Когда вокруг никого не стало, снова заспешил через кусты. Наконец, вышли на дорогу. Жегор понял, что они обошли торжище с другой стороны, где было безлюдно.

Рыжий уже бегом, подхватив Жегора на руки, добрался до своей землянки, вломился в неё и запер дверь изнутри.

Под низким плетёным потолком, на длинной скамье вместе с курами сидело без числа детей, перед ними стояла глиняная посудина с костями. Жегор побледнел, хотя и без того был, что мел.

Рыжий тем и промышляет – ворует детей и ест их. Норманны на Ильмене рассказывали про горных карликов, которые так делают. Но те карлики были где-то за вечными льдами, куда он ни за что на свете бы не согласился плыть. А теперь всё само приплыло к нему. Коленки подогнулись.

– Ну! – рыкнул рыжий. – Чего смяк? Иди-ка.

И вместо того, чтобы бросить его в печку, толкнул к скамье.

Детишки подвинулись, разглядывая пришлеца с удивлением и страхом. Все они были мал мала меньше. Жегор оказался среди них старшим.

Тут он заметил, что в другом углу тесной землянки стоит баба. Стоит подбоченясь, довольно кивая. Рыжий улыбается бабе глупой улыбкой и морщинит низкий лоб. Из-под верхней губы торчит гнилой зуб. Вдруг Жегор осознал, что бояться пока нечего.

– Меня, значит, Бамбуй звать. Это вот, – рыжий тыкнул пальцем на скамью, – всё чадушки мои. А это жинка.

Та шмыгнула носом и снова кивнула.

– Ну, чего стоишь? – рыкнул Бамбуй жене. – Есть неси.

При этом он запустил в свой рот тот самый ломоть хлеба, на который рассчитывал Жегор. Однако к немалому удивлению мальчика, скоро ему поставили плошку варёной репы. Пахло от неё так сладко и душисто, что он чуть не упал в обморок.

– Благодарствую, – прошептал он.

– Ешь-ешь, – почти хором сказали Бамбуй и жена.

Кто-то из детей попытался сунуть руку в плошку, но Бамбуй тут же залепил ему подзатыльник. Жегор ничего этого не видел, а только утопал в ароматах, и ел, облизывая пальцы.

Жена Бамбуя нашла мальчику новую одежду. Та оказалась ему мала – видимо, когда-то принадлежала детям, но истлела и осталась на ветошь. И вот сытый, в короткой рубахе и портах, он тихо засыпал в углу. А Бамбуй всё поглядывал на него и о чём-то перешептывался с женой.

Утром дети шли работать на поля. Взрослые корчевали пни под озимый засев, а дети собирали с земли ветки и сор. Жегора оставили дома. Так было и на следующий день. При этом кормили его за двоих, а далеко от землянки уходить не велели. Он не скучал, а вырезал из чурбанов фигурки – точило, подаренное Сурьяном, было при нём. Он носил его на шейной бечеве в самодельных ножнах.

Но показывать Бамбую свои поделки опасался. Ведь эти люди проявили о нём такую заботу, а он прохлаждается. Нужно было показать, что ему скучно и нечего делать, чтобы как можно скорее его взяли в поля, где бы он пригодился. Однако шли дни, а ничего не менялось. Он заметно окреп, порозовел от медовой репы, лепешек и оленины. Детвора Бамбуя, все десять человек, не задирали его. Лишь раз старший попытался затеять драку, но Бамбуй так отходил его палкой, что охота отпала у всех навсегда.

В своём положении Жегор видел нечто неестественное. Ни образ жизни, ни поведение, ни даже лица Бамбуя с женой не нравились ему. Слащавыми и лживыми были их улыбки.

И он решил не спать по ночам. В это время взрослые общались меж собой, и можно было подслушать много интересного. О том он знал ещё с Ильменя, когда жил у Боруна.

И он услышал.

Была ночь. Дети сопели по углам. Куры, гуси и козы спали тут же. Вполглаза Жегор увидел, как в свете лучины отворилась дверь, через порог ступил Бамбуй. Он теперь возвращался поздно – ходил на петушиные бои. Жена выставила ему хлеб и квас. Он ел молча. Казалось, муж с женой общаются шмыганьем носов – так громко и часто они это делали. Полчища мышей свиристели за очагом.

Наконец, Бамбуй откинулся на лавке, притянул жену, пошарил большой рукой у неё под рубахой, но она недовольно вздохнула, что настали запретные дни, и Бамбуй вздохнул грустно. Зевнул и осмотрел спящие рты. Тогда он смекнул – запретные дни у бабы означали, что нового рта пока ждать не придётся, и это заметно улучшило настроение.

В дальнем углу на соломе спал чужой ребенок – Жегор. Глаза Бамбуя сверкнули. Он кивнул жене.

– Ладно выкормили.

– Уж объел всех, – проворчала жена. – Когда сведёшь?

– Завтра. Нынче рабов надо, после пожара-то. Межуй-бортник как раз без сынка остался. Пчельник в лесу цел, а что толку. Сам старик, на дерево не влезет, а помощник-то сгорел.

– Межуй-бортник, – протянула жена с благоговением, – человек богатый. Да жрец. Ты с него проси побольше.

– Да уж попросишь, – хмыкнул Бамбуй, рыгнув, – хромой раб в полцены.

– А ты с другого конца гляди. Хромой – значит, не убежит. Лучший раб не тот, кто хорошо работает, а кто далеко не уйдёт.

Бамбуй почесал низкий лоб, очевидно, оценивая мудрость жены и снова вздохнул, оценивая округлые, но запретные на сегодня, формы её. С тем и уснули. Только Жегор не сомкнул глаз. Всё, наконец, прояснилось – он стал рабом. И откормили его на продажу.

***

Межуй-бортник был худой и высокий, медленный в движениях человек. Волосы нежно убелила старость, но глаза горели углём. Тонкие пальцы не знали плуга и копья – от того и дожил до таких лет. Три жены его давно померли, а сын был лишь от последний. Но и он не пережил нашествия угров. Теперь Межуй остался один.

Жил он не в землянке, а в бревенчатой избе – то есть, в доме, который можно истопить большой печью. При том, с двумя клетями. Кленовые клети сгорели в пожаре, а изба уцелела чудом. Этим чудом был отчасти воск, коим Межуй часто промазывал брёвна. Воска у бортника, главного медвяных дел мастера в Киеве, было, что воды у мельника. А пожара старик боялся, как сама пчела.

Теперь изба его стояла вся снаружи в чёрной маслянистой саже, а внутри светлая и медовая. Только крышу положили новую. Увешал её Межуй оберегами, да душистыми травами, залил воском с пахучими маслами, чтобы дух схватывало. И сидел во всём белом на троне из пня, пил травяной отвар, заедал пчелиным хлебом – пергой. А больше, говорят, и не ел ничего.

Таким увидел его Жегор, когда стоял на пороге душистой избы. На плече его лежала большая ручища Бамбуя. Он низко кланялся домовому идолу сам, и гнул мальчика.

– Вот, дед Межуй, привёл тебе помощника.

Межуй глядел не моргая, как белая птица.

– Отрок смирной. Да вот особая увага – хромой он, зарок от всякого побега. Коли лихо возьмёт. Да токмо его не возьмёт. Уж очень робкий.

– Откуда таков? – скрипнул Межуй, не меняя позы.

Жегор заметил, что ногти на руке, в которой тот держал чашу, были длинными, как ножички.

– Из самого Новгорода.

Одна из белых бровей чуть дрогнула.

– Как же сюда занесло?

– Без роду, затесался на ушкуи, да чудом плена избег. От угров вырвался.

Упоминание о степняках кольнуло старика. Он глотнул из чаши и прикрыл глаза. Так прошло время. Бамбуй ощутил, что хмелеет от резких непривычных запахов, и кашлянул.

– Так что, дед Межуй? Много не прошу.

– Вон, бери.

Ноготь указал на бочку у входа в избу. Жегор остался стоять под грохот выкатываемой бочки.

Межуй жёг его своими угольками.

– Ты знай, – почти шёпотом сказал он, и Жегору показалось, что старик наполовину обитает в ином мире, – знай, что ты гость печали. Покуда все живы были бы, я бы на тебя и не поглядел. Сынка моего забрали в ирей берегини. Ты мне его не заменишь. А только отрок всё равно нужен. Мужику на дерево за мёдом не взлезть. А ты лёгкий. Как подрастёшь – продам на греблю. Ты, стало быть, хромой?

Жегор кивнул.

– Значит, хорошо заплатят. Хромой гребец – лучший. Да, долго гребцы не живут. Спины крутит. Да тебе жить и так не долго. Так что я рад. Хороший вклад. Ты скажи, лазать-то умеешь?

– Умею, – кивнул Жегор, вспоминая, как ловко и радостно было карабкаться по мачтам драккара.

Не то было взбираться по деревьям в поисках дикого мёда.

Уже на второй день работы Жегор покрылся волдырями от укусов и насквозь пропах дымом. Межуй велел убирать за пояс тлеющие головни, чтобы всё тело окутывал едкий дым, и пчёлы не могли добраться до плоти. Но дым так ел глаза, что Жегор выбрасывал часть головней. Хранителям мёда это было в самый раз – они облепляли мальчика и плясали на нем танец смерти.

Старик держал ещё троих работников, гораздо старше Жегора. То были не рабы-челядины, как он, а наёмные служки. Лазать по веткам им уже вышел срок, и они занимались кто чем. Бондарили бочки, сторожили пчельник, гнали медовуху, ездили на торги. Жили они в мазанках, и двое уже имели жён. Место у Межуя было хлебным, уходить от него не хотелось. Но было ясно, что время не на их стороне. Особенно теперь, после пожарища, когда Киев строился сызнова, а работали задарма, и голод лютовал.

На Жегора они смотрели с презрением, ему завидовали, что он мог лазить за мёдом. Это было самое важное в деле бортника. Не достанешь из высокого дупла, то бишь, древесного борта, сот – не из чего делать товар.

И вот трое стояли внизу, а Жегор в перевязи и дымном облаке, карабкался по липовому стволу. Там, в расщепе ветвей, было гнездо. Жужжание всё злее, окрики снизу всё настойчивее, а слёзы от дыма мешают видеть. Вот пчёлы начинают жалить, руки словно опускаются в горящие угли. Обмотка не спасает – насекомые находят лазы в тканях. Наконец, янтарный кусок хлюпается в заплечный короб. Жегор спускается вниз, он уже ничего не видит – брови и щёки опухли, как после драки. Дышать тяжело, руки горят от жал и мозолей.

– Ты что разленился, немовля? – кричит старший работник. – Кусок на гривну. Мало. Ещё полезешь.

– Всё верно, – кивал второй, хрустя яблоком, – день год кормит. А мы день теряем. Скоро холода придут. Вересень на исходе.

Натирают его брагой с крапивным соком, чтобы ушёл отёк, и вновь лезть на липу. А пчёлы теперь ещё бойчее.

Было, что приходили на пчельник чужаки из сёл. Тогда Межуевы люди доставали батоги с кистенями и отгоняли гостей. Было, что те возвращались с подмогой, и видел Жегор с высоты дерева, как случалась драка. Однажды угодили чужаку кистенём в самое темя, и зарыли труп прямо здесь, в корнях липовой рощи, откуда брали мёд.