Из варяг в греки. Олег

В дымке над Днепром кричала птица. Олег пытался различить там силуэт Янки, но всё были ночные чудища. Про кого говорил Сурьян? Уж не про них ли! Кто восстановит Рюрика, кто станет на его место после зимы? Его личной зимы.

Олег слушал ночную птицу, и крючья тьмы ползали над водой, глядели на него дырами.

Вереница ушкуев и драккар Олега шли по Днепру Славутичу медленно – река текла с севера на юг. Викинги любили путь в греки, но обратно в варяжские земли не торопились. Обычно ждали, пока силы оскудевшего осеннего Днепра умалятся. Главное – успеть до осенних дождей.

Гуннар по звёздам определил, что до Киева оставалось не более трёх дней. Ни одного варяжского или иного судна не встретилось им за это время.

На ночлеге в дальнем лесу слышались таинственные звуки.

Олаф, Тавр и Гуннар, поверенные Олега, на вторую ночь сделали вылазку. Они видели людей в странных одеждах – широких кафтанах с вороньими перьями. Те явно прятались в деревьях. Иные были ранены и хромали за ветвями, вертели перевязанными головами и брехали на неведомом языке.

Их было много, гораздо больше, чем воинов Олега.

– Таких я ещё не видал, – заключил Гуннар Толсторукий. – Хотя обошёл столько королевств, сколько никто ещё не обходил.

– То ли степняки, – сказал Тавр, бывавший в Муроме, – то ли горцы.

Следующую ночь они провели на кораблях и у другого берега, выставив дозорных.

Ночь прошла тихо. Но днём дозорный Олаф закричал с мачты:

– Мёртвые! Прямо!

Вниз по течению вода несла трупы. Ещё не изуродованные, но сильно посиневшие, проплывали они мимо ушкуев. Гребцы отталкивали их вёслами.

– Это из тех самых, – заметил Гуннар, – в перьях.

Молча провожали они страшных пловцов. Словно льдины по весне, их было не счесть. Берег изгибался, и всё новые и новые трупы плыли из-за поворота. Пёстрые – серо-зелёные одежды с ярким оранжевым орнаментом, бурые расплывы крови, синяя кожа.

– Кто это? – послышался с мачты голосок Жегора. Он хотел залезть ещё выше, чтобы быть дальше от мертвецов.

– Лучше нам не знать, – ответил Любор, сглатывая подступивший ком.

– Там что-то происходит, – заключил Олег, – у самого Киева.

Он встретил взгляд Янки. Всё было, как в его видении – мертвецы плыли по Днепру.

Он оказался прав. За могучим лесом, что вырвался с берега в самую реку, словно ему мало было место на земле, показались знакомые холмы. Там, где были пристани Киева, теперь шевелилось что-то тёмное, и вился дым.

– Никак осада? – викинги подались на носы кораблей.

Засверкали глаза, оскалились улыбки.

– Рюрик? Или ромеи? С реки-то кто ещё?

– Разомнёмся? – голос Олафа был полон радости и какого-то сдавленного ужаса.

– Убрать паруса! – скомандовал Олег. Это повторили на других кораблях.

Красный ястреб Рарог убрал крылья. Вёсла зависли над отравленной водой. Только иногда приходилось отводить ими от кораблей наплыв мёртвых тел.

Корабли примкнули к камышам у берега и, крадучись на шестах, пошли ближе. Вскоре можно было разглядеть осаду.

Но это были не корабли – это были плоты. Огромные, грубо стянутые стволы запрудили реку от берега до берега. И по ним, как по мосту перемещались массы воинов. На киевском берегу, с холма вниз текла лавина гарнизонной дружины. Битва уже миновала свой разгар – бой шёл не у стен, даже не на берегу. Аскольдовы воины теснили обидчика на его же плотах.

Корабли Олега причалили в высоких камышах – отсюда всё было как на ладони, и ни одна стрела бы не долетела, возьмись кто угрожать им. Лёгкие ушкуи прятались в сухие заросли целиком. Драккары убрали паруса и вряд ли были заметны с киевского берега.

Только Янка беспокойно вглядывалась не в картину далёкой битвы, а тёмный сырой ольшаник за камышами на берегу. Эти кривые деревья, что так любят болота и бурелом, смотрели на неё в ответ – зловеще. Янку с детства учили слушать женскую нить. Эта нить, как считали древляне, бывает только у жён, и ею связаны они с мировым пупом. От него ничего не укрыто, и только колыхнётся эта нить в чреве – отбрось мысли, забудь, что говорят глаза и уши – слушай. Нить поёт о том, что есть.

Есть! Заметила!

– Эй!

Но её заметили раньше.

Крик на незнакомом языке – совсем рядом. Норманны отпрянули от бортов к мачтам, где хранились в крестовинах мечи.

– Ты слышал? – шепнул Гуннар Олегу.

Камыши у берега пошли ходуном.

– Там! – Гуннар указал на матовый блеск. Так сталь отражает хмурое небо.

Всюду теперь шёл блеск. Как молоко, разлитое в солому. Камыши шептались и перекрикивались. И вот уже – не скрываясь, качались вороньи перья на шишках шлемов. Десятков шлемов.

Олег поставил ногу на борт и поднял руку с мечом.

– Подите прочь! Мы гребцы Рюрика, мы идём на север!

Камыши трещали всё громче.

– Мы теряем время, – сказал Гуннар, – и дарим возможность изучить нас.

К ним подошёл и Олаф. Он указал на заросли.

– Там плоты.

– Начинают окружать.

Вот из осоки появилась белокурая голова, Олег услышал родную речь:

– Я говорю от лица короля Альмоша! – сказал человек.

– Их толмач, – ощерился Гуннар, – видать, северянин. Фенрирово семя!

– Кто вы и откуда? – продолжил толмач.

Олег повторил, что служит Рюрику, и теперь возвращаются домой с Тавриды. Что на борту нет ни золота, ни тканей. Они не купцы, а разведчики и воины.

– Нам не нужно ваше золото! – ответил толмач.

Он пробрался через камыши и стоял по пояс в реке совсем близко. Теперь его было видно хорошо. Худой с длинным подбородком и светлыми усами, сутулый, точно долгое время таскал груз.

– Их раб, – поправил Олаф Гуннара.

– Король Альмош ведет своих людей из степи. Мы ищем новую землю, где наш народ будет вести мирную жизнь. Но Киев не хочет пропускать нас.

– Что за народ? – спросил Олег, опуская меч.

– Угры. Я знаю, – продолжил толмач, – что у вас на севере их называют венграми.

– У вас на севере? – сплюнул Олаф.

– Зачем же вы уходите из степи?

– Хазары… от них теперь нет житья.

– Мы плывём своей дорогой, – ответил Олег, перенеся руку с меча на парусный канат.

– Мы не хотим лить кровь. Ни вашу, ни нашу. Нам нужны только ваши корабли, – отрезал толмач. При этом он отступил обратно в камыши и натянул шлем поглубже.

Викинги переглянулись.

– Повтори-ка, – сказал Олег.

– Для переправы людей нам нужны корабли. Ваши корабли.

Последние слова толмач сказал тише и неуверенно.

– Ты хочешь отнять у меня мои ноги, и думаешь, я соглашусь? – усмехнулся Олег. – А ну правьте на середину! Поднять паруса!

– Угры степные люди, у нас нет больших лодок. Наши плоты не годятся. Киев топит нас. Если вы отдадите корабли, мы оставим вас в живых.

На палубах пошло движение. Засвистели верёвки, скрипнули реи. Красный трезубец Рарога снова затрепетал на ветру.

– Тогда нам придётся взять их у вас! – крикнул толмач, сложив ладони у рта. – Зачем нам лить кровь? Отдайте корабли, и когда мы перевезём всех людей, мы вернём их вам. Иначе…

Худая фигурка толмача начала валиться, руки хватались за сухие стебли, и вода вокруг стала цвета вина. Олаф, самый меткий викинг, послал стрелу тому в бедро. Норманнская сталь пробила угорскую кольчугу. Толмач отползал обратно в камыш. Предупреждение было услышано.

Выстрел стал сигналом. Прогудел рог, и дождливое небо заштриховали стрелы. Неподалёку в ольшанике спрятался целый отряд угорских лучников. Они только того и ждали.

Страшный свист – и те, кто не успел опомниться уже катались по палубе, рыча от ран. Олег глянул из-под щита, и успел ужаснуться – его драккар опустел на половину.

– Скорее! – ревел Гуннар на гребцов, – Налегайте!

– Плоты! – кричали гребцы. – Там!

Грубые кое-как связанные баржи выкатывали из-за камышей на открытую воду. Олег насчитал больше двадцати. Они пытались сомкнуть кольцо вокруг его кораблей. Берега зачернели от людей.

– Да тут всё степное племя, – шепнул Любор, хватаясь за борт. – Тьма или больше… Господи!

Стрела загудела перед глазами, щеку обожгло щепой.

Любор впервые перекрестился – так, как его учила гречанка Олимпиада. И её дочь Юлия. Светлый ангел тут, на кровавой палубе. «Господи, помоги!». Взгляд детских глаз глубокий и чистый.

Олег одарил его другим взглядом – со смесью стыда и раздражения. Он встал и кинулся к своим гребцам.

У Любора щита не было, и очередной залп пришлось встречать ползком по палубе. На лавке гребцов уже сидело два мертвеца. Под лавкой лежал Жегор. Мальчик сжался в калач. Струйка крови из большого тела на скамье поливала его горячим.

Любор оказался рядом с ним и потрепал по колену.

– Эй, лубоед, – он подмигнул мальчику, – плавать умеешь?

Тот кивнул.

– Сиди тут. А как кончится всё, ныряй и плыви в Киев.

– Стену щитов! – командовал Гуннар где-то вдали.

Норманны разбились на две части – половина легла на вёсла, половина защищала гребцов своими щитами.

Корабли с треском въехали в кольцо плотов, но силы вёсел не хватило на то, чтобы прорвать его. Паруса дулись пузырями, а угорские раздвоенные стрелы дырявили их, превращая в бесполезное сито.

– Гребите! – ревел Гуннар, забрызганный кровью.

– Нет! – крикнул Олег, – Собраться! К бою!

– Хелиги, надо прорваться к Киеву, – возразил Олаф.

Стены крепости действительно были уже близко.

– Мы не прорвёмся, – Олег даже погладил рукой борт, как иной гладит скакуна, не взявшего высоту прыжка и сломавшего ноги.

– Да и в Киеве нам объятья не готовят, – заметил Гуннар. – Наш Хельги успел отличиться.

– И настанет ночь, когда эта орда возьмёт стены.

Плоты скрежетали брёвнами по обшивке драккара. И вот над бортами появились вороньи перья. Следом – шлемы угров. Те взбирались на корабли, как муравьи на выпавшие из дупла соты.

– Стоять! – кричал Олег. – Держать щиты!

Скуластые черноусые лица уже скакали по палубе, напирали друг на друга. Драккар качался под десятками ног. Но ещё сотни ждали забраться на палубу. Один из ушкуев, поменьше драккара, перевернулся.

Олег и воины стояли плотной кучей, колючей, как ёж с мечами вместо игл. Они собрались вокруг мачты.

– Я был бы рад встретить тебя в Вальхалле, – сказал Гуннар, толкая плечом Олега. – Говорят, там никакого похмелья по утрам.

– Погоди в Вальхаллу.

Олег встал на приступ к мачте и дотянулся до плетеной клетки. Всё было быстро.

На куске бересты кровь из проколотого пальца. Несколько рун. Береста скрутилась на лапе голубя. Птица вспорхнула на рею. Поёжилась от дождливого ветра, пробуя крылья после долгого покоя. И скоро уже мерцала в блёклом свинце туч.

Раздался крик. Потом ещё. Кричал один и тот же человек. Угры выстроились на палубе, некоторые застыли на бортах, подталкивая уже залезших. Никто не шевелился. Через них перебрался сноровистый воин в лёгких латах. Червлёная кольчуга выдавала старшего.

Он вышел вперёд. Олег шикнул воинам, те ждали. Человек в латах положил руки на эфес, но не доставал оружия. Он заговорил, указав на мачту, затем на небо.

– Увидел, – шепнул Олег.

Гуннар покосился на него, приподняв меч, в полной готовности.

Олег растолкал плечи товарищей и вышел к латнику.

– По его команде, – бросил Гуннар.

Но Олег разжал хватку. Меч его звякнул о палубу.

Викинги зароптали. Олаф вздул вены на лбу.

– Хельги, – выдавил он, – ты чего ж творишь?

– Слушай вожака, – прохрипел Гуннар.

Его меч упал следом. С руганью и плевками остальные начали складывать оружие.

– Вожака? – Олаф с ненавистью глядел Олегу в спину. – Он кинул меч. Он больше не вожак.

– Ты увидишь, Олаф.

– Уже увидел.

– Ты увидел свой нос, – Гуннар провожал взглядом белую птицу.

На дальних ушкуях, где не успели рассмотреть действий Олега, попытались дать сопротивление. Но бой не продлился и нескольких мгновений. Там перебили всех.

Угры что-то кричали и били Олега по лицу. Он не понимал их. Когда всех связали тетивами и кинули у мачт, Олаф стал сверлить его взглядом единственного глаза – второй оплыл от удара.

– Ждите, – сказал Олег.

– Смерти?

Олег закашлялся от крови и не смог ответить. Угры выпотрошили нутро кораблей, ничего не нашли, кроме вяленой рыбы и ходили вокруг норманнов, словно решая – резать их сразу или устроить требу богам.

Но тот самый, в червлёных латах, распорядился по-своему. Про них как забыли, и быстро выволокли корабли на берег. Долгое время ничего не происходило – угры облазили и ощупали всю оснастку, о чём-то спорили.

Наконец, двое снова спустили ушкуй на воду и попытались грести. Было видно, что им это впервой. Лодка крутилась на месте, въехала в кочки и застряла. Снова спорили, дрались.

Тем временем смеркалось. На другом берегу, где высился холм городища, зажгли огни. На частоколе детинца мерцали факелы, метались тени. Город готовился к долгой ночи. Там знали – новый штурм близко. Угры вернулись в лагеря, не досчитавшись пары сотен воинов. Первый штурм провалился. Но вести о кораблях неслись быстро. Стрелой до шатра самого вождя.

Из-за тёмного ольшаника на берег выехали несколько всадников. Один из них выделялся пышными перьями на шлеме. Мокрый грязный, но богато расшитый плащ тяжело хлопал по конским бокам. Всадники остановились перед норманнами. Те сидели связанные кучками по десять человек. У каждой кучки стояло несколько угорских караульных.

Человек в богатом плаще грузно свесился на бок, переметнул короткие ноги и соскользнул с седла. Он был малого роста, чуть повыше лошади, но очень широк в плечах. В сумерках лицо его казалось синим с длинными вислыми усами, как у сома.

– А невем Альмош, – сказал он и трижды хлопнул себя по груди.

– Конунг, видать, – заметил Гуннар. – Альмош этот.

Червлёные латы начал что-то объяснять Альмошу. Лицо вождя стало тёмно-синим – то сошлись густые брови. Тут же к нему подбежал воин, и протянул пустую ивовую клетку. Альмош повертел её в руках, вытряхнул рулоны бересты и птичий помёт. Даже сквозь кровавую пелену сумерек Олег заметил, как вождя затрясло. Он рявкнул на червлёные латы, и тот отскочил. Затем подошёл к Гуннару и схватил его за подбородок.

Гуннар скривил беззубую улыбку.

– Поросячий сын, – выдавил он, – да ты, никак, гном?

Альмош рычал на Гуннара, но вскоре понял, что ничего не добьётся от него.

– Он принял тебя за вождя, – сказал Олег.

Альмош не преминул заметить это, и двинулся к Олегу. Он поднял его одним рывком и отряс, оглядывая богатый доспех. Наряд Олега был и впрямь знатнее, чем у самых старых воинов.

Альмош недоумённо оглянулся и ткнул в Олега.

– Вежету? – спросил он. – Вежету?

Норманны молчали.

– Вождь, – подал голос Любор, сидевший связанный поодаль. – Он говорит, ты – вождь.

Норманны, хоть и долго жившие среди ильменского племени, плохо понимали славянскую речь, а уж тем более – мадьярскую. Но Любор отметил, что речь этих самых угров во многом схожа с его родной.

– Да, – ответил Олег на славянском, – я вождь.

Альмош кивнул на клетку и что-то спросил. Олег протянул:

– Во-о-ождь.

Он был слаб после побоев, но глядел в тёмно-свинцовое небо с тихой улыбкой. Она очень не нравилась Альмошу, как и повторённое «во-о-ождь». Альмош даже посмотрел в том же направлении – на север.

Когда в ночи норманны остались сидеть под проливным дождём, и тупящий холод пробирался до самых костей, Олаф подал голос:

– Почему они не убьют нас?

– Боятся, – ответил Гуннар за Олега. Олег провалился в забытье.

– Чего им бояться?

– Чужие земли… А в их руках один из вождей чужих земель.

– И что же?

– Этот вождь успел послать весть. Все наши жизни сейчас в лапах одной птахи.

Угры готовили корабли. Они сняли мачты и на вёслах перевозили сотни воинов на ту сторону реки. Ночь укрыла их.

Вода шипела осокой, вила ручьи грязи и глубокие лужи, в которых лежали связанные норманны. И далёкое зарево горящего Киева не могло согреть их.

Уцепившись за обломок доски, укрытый ночью и спасённый тьмой, плыл вдоль берега Жегор.

Он всё сделал верно. Сперва забился под скамью так, что новые гребцы не нашли его. Сжался калачом, чтобы не трястись от страха. Над ним водрузился зад мадьярского гребца. Он слышал незнакомую речь – глухую, злую, с пугливой прибауткой. И когда драккар встал у другого берега, и гребцы заходили по палубе, он дополз до соседней скамьи. Тут не было весла – выпало при штурме. Но уключина, место, где весло соприкасалось с бортом, была довольно широка и глубока – мальчик смог пролезть в неё.

Он выскользнул, как рыба из переполненной бочки, прихватив с собой обломок деревянного щита. Никто не обратил внимания на всплеск. Обломок помог хромому держаться на плаву дольше.

Держась за дерево, он плыл, не оглядываясь. Сначала в сторону киевских пристаней. Иногда заплывая в камыш, чтобы перевести дыхание. Выходить на берег не решался – там шастали разведчики и прятались раненные угры.

И снова плыл. Пока, к его ужасу, подол, торжище и окольный град не охватило пламя. С реки он не мог видеть тысяч чёрных воинов, вставших у стен, посыпавших город горящими стрелами, но понял – своих для него там нет. Потеряв все силы, Жегор выбрался на песок и затих в могучих сосновых корнях. Тут просидел он до утра. А когда тучи процедили первые слепые лучи, покрался к пепелищу.

II.

Господин Великий Киев

Полуна была девка статная – белая и плавная. Точёное лицо, высокий выпуклый лоб и тонкие пальцы.

Длинные, да уверено ловкие руки и быстрые наклоны за шерстью в корзине – ведомо, под расшитой понёвой тело гибкое, не слишком пухлое, и от природы стройное.

В больших глазах черничная густая глубина. Что за взглядом – огонь грозы или легкий смешок, – не разберёшь. Губы – две вишни, и улыбку редко кто видел.

Говорит, как осока на ветру – ровно и длинно. И так же, как трава, проста речь, да вдруг затянет, и уж что услышишь в ней – не ведомо.

Прочие девки ладят всё о своих персях, да его кудрях. Всё прошлогодний мёд, земляника спелая, да свекла на щёки, да сурьма на брови заморская… А Полуна вдруг сон расскажет, о гаданьях спросит, о воронах на тёсе. Или встанет во время прядения в общей горенке, подойдёт к двери и долго смотрит в ночи гущу.

Там – Киев, а за ним крикливый лес, чёрный бурелом, и на сотни сотен полётов стрелы – холмы, пустота, простор… а ещё дальше – конец света, кощуново царство, вечные материнские воды.

Посмотрит, вздохнёт и вернётся под лукавые переглядки товарок. Те шепчутся – бес в ней сидит, и, видать, крепкий горячий мужик ей нужен, чтобы всю эту водицу мутную болотную из сердца высушить. Шёл ей уже шестнадцатый год, отец её жил в Киеве всю жизнь, и его отец тоже. Да и дед, как говорят, отроду тут землянки рыл. Хотя дед погиб от аварской стали, когда отец был ещё младенец. Попала теперь Полуна в дворовые девки к жене самого наследника княжьего. К Полеле. Та, сказывали, из Полесья пришла с древлянами, пленницей.

Хозяйка была старше её, но не на много. И всё ещё разделяла девичьи забавы – гадать, ворожить, петь о красных молодцах. Тихая и спокойная Полуна нравилась Полеле, и та не спешила свою служку просватывать. Да и никто ей мил не был – только чудной паренек из дальних краёв. Не знатный, не местный, жил он с чернецами христианами, которых добрые киевляне обходили за версту.

Звали его Жегор. Слава мастера давно бы сроднилась с ним, да козни княжьи тому мешали. А ещё – скромность и робость самого Жегора.

– Что, Полуна, на своего хромоножку ходила смотреть? – смеялась старшая теремная служка.

– Не сердись, что тебя не взяла, сестрица, – говорила Полуна. – Да чернецам жениться не велено. А то бы тебе жениха сыскали греческого.

Девушки смеялись.

– У меня и тут есть посмотреть, – отвечала служанка, – из данов варяжских.

– Увезут тебя в ледяные страны, будешь шубу снежную, да понёву каменную носить, – говорила Полуна.

И снова смеялись. Девка кусала пухлую губу, и босой ногой топала по полу в клочьях льна.

А Жегор сидел себе на колоде и резал по длинной балке чёрным лезвием. Всё травы, да цветы. Он делал это изо дня в день, спокойно и молчаливо. На лице его светилась благодать. А из-под лезвия выходили узоры на зависть всем окрестным мастерам, на радость всем киевлянам и гостям. В особенности же – людям в чёрных одеждах. Их звали христианами. Было их немного, казались на люди они редко, но теперь уже коренные киевляне полянского племени не гнали их, как то было раньше. Аскольд велел не трогать и даже разрешил поставить теремную церковь.

Как жизнь свела с ними Жегора? Как хромоногий мальчик из Новгородских болот оказался в самом Киеве, да сменил рваные порты с дряхлыми лаптями на малахитовый кушак и кожные опанаки с гнутым мысом? Как из запуганного зверька, из рабчонка, стал он мастером?

Жегор смотрел по вечерам на суровый тёмный лик, что написал для киевской братии греческий монах. И пытался найти в нём ответы на все эти вопросы. А главное – было во всём том неведомое его уму высшее предписание или не было? Сам он хозяин своей судьбы или каждый шаг его – стежок в сложном узоре, который ткут высшие силы, и который уже есть во всей своей завершенности, и только для него, маленького человечка, узор этот неведом.

Потому ли, что человечек идёт по тропинке времени, а высшие те силы парят над всеми тропками и путями, там, где времени нет, и где всё, что должно быть – уже есть?

Тёмный лик со стены молчит. Копоть покрывает брёвна кельи, трещит лучина и гаснет. И приходит новое утро, новые заботы.

Так шесть зим тому назад выбрался Жегор на берег и уснул в корнях могучей сосны. Стылым осенним утром он проснулся от холода. Его разбудил собственный кашель. Живот крутило, тело не слушалось, и только дрожало. Кое-как он доковылял до окольного городища. Он слышал, что отсюда начинается сам Киев. Не так давно рассматривал славный град с палубы корабля.

Но разве это был тот же самый град? Всё теперь было черно. Терема и хаты стали осколками костей. Жилами дыма связались с ними тучи. Мелкий дождь не унимал пожара, и пока огонь не выел всё тело из деревянных стен и кровель, не погас.

По колено в золе брёл Жегор. Видел он и окоченевших детей, похожих на пригоревшие в печи шаньги. Видел тела, по которым и не сказать – мужик это или баба. Так огонь украл их образ. Могучий бог-огонь, весёлый, как младенец. И, как младенец, беспощадный.

Сгорел Киев, остался только детинец с опалённым частоколом. Ров с водой ограждал его, и те, кто спрятался за ним, сбивали огонь, как могли. Угры не стали нарываться на колья, за которыми сидела дружина и весь киевский люд, готовый драться до смерти.

Альмош не ставил целью равнять города с землёй и посыпать эту землю солью. Всё, что нужно было мадьярскому вождю – провести свой народ дальше на запад, на поиски новых земель под землянки и пашни. И не вина Киева в том, что встал он на пути переселенцев. Однако богатство города, его кладовые и житницы оказались слишком заманчивы. Многотысячное племя хочет есть. Так дикий зверь после голодной зимы не пройдёт мимо плетня, из-за которого тянет тёплым овечьим мясом. И угры, как тот зверь, сломали плетень, взяли снедь, и вот уже собирались идти дальше своею дорогой.

Жегор увидел у подножия холма на берегу сотни походных шатров. Красно-серые, как нарывы, они опадали, шкуры сворачивались и грузились на лошадей. Сердце его защемило, когда заметил он знакомый знак – красный сокол, трезубцем падающий вниз. Знак Рюрика на парусах. Это в заводи стояли корабли Олега. Но паруса зияли дырами, неумелые угры-гребцы поломали вёсла и мачты, когда перевозили с берега на берег своё племя. Они не стали предавать корабли огню, уходя. И раскуроченный флот медленно погружался на дно. Вскоре лишь мачты с красными соколами застыли над водой.

Греясь у пепелищ, мальчик дожил до вечера. Не в силах терпеть жгучий голод, он рылся в обломках, и находил полусгоревшее зерно, ел его горстями. Когда же киевляне начали выходить из-за крепостных стен, он спрятался вновь. Люди ходили по углям и страшный вой стоял над холмами. Живые и мёртвые смешались в этом плаче своими голосами.

Ночью вокруг рыскали дикие звери, не было в городе светочей, и леса обступили окраины. Только вдали тучи подсвечивались мадьярскими кострами – угры ушли за холмы, и никто никогда больше не видел их здесь.

Он не знал, сколько прошло времени, всё неслось в сыром пепельном бреду. Люди проходили мимо, у всех было одно лицо. Вытянутое, бледное. В Жегора всматривались, пытались разглядеть в мальчике своего пропавшего сына. Одна баба даже принялась оттирать сажу с его лица. Присмотрелась и бросила, вновь залилась слезами. Это был не её мальчик.

Но через пепел росла зелёная трава. И вместе с ней – новые землянки и мазанки. Чуть в стороне от пожарища. Хотя никто не покидал холма – тут были зарыты кости предков, вокруг летали их духи. А всем ведомо, что духов надо кормить и привечать. Куда ж тут уйти? И люди отстраивали свой город.