Варяги украшали носы кораблей драконами и змеями. А чем дом не корабль? Только плывёт он через другие воды – море времени. Точнее, скачет конём через них. От того родное, своё, племенное часто звали исконом или конём.
Отныне заморские гости не так высоко задирали нос, когда выплывали в реку Волхов, с которой шёл путь из варяг в греки. На берегу уже были не косматые и хмурые дикари с тёсанными кольями, а одетая в стёганный лён братия. И за их спинами высились могучие стены частокола и кони крыш. Такой город мог не пустить незваных гостей, и даже отразить их набег.
А назвали его просто – Новгород, потому как всё было теперь по-новому. И только спустя десять лет добавили одно только слово – Великий.
***
Свет факелов освещал кроны деревьев. Иней на ветвях сиял в ночи. Жегор вновь замер, рассматривая сказочные гроты, врата в ирей, на створах которых шевелились тени, будто перья берегинь.
Пока отчим не окликнул его.
Они шли мимо корабельной гавани. Остовы драккаров шеями драконов проступали через ночной мрак. Огонь выхватывал злые глаза, клыки и резную чешую. Лебяжьи груди кораблей не колыхались – корабли вмёрзли в реку. Обрадованные ледоходом, викинги вынесли их на воду, но весна обманула, и мороз ударил вновь. Норманны часто сетовали на непредсказуемую погоду Гардарики.
Борун постучал в ворота, на вышке показался русин в заячьей шапке с луком.
– Кто идёт? – крикнул он со шведским выговором.
– Свои. Конунгу колдуна веду.
Жегору наказано было возвращаться домой. Мальчику хотелось увидеть княжьи хоромы, но Борун опасался, что Рюрик не одобрит его хромоты и, чего доброго, велит изгнать увечного. Такие случаи бывали в здешних племенах. Телесный порок считали проводником скверны.
– И так с собой взял, благодарствуй. А теперь живо ступай! Нечего тебе там делать.
– Пусть идёт, – вдруг возразил слепой колдун.
Борун испуганно обернулся.
– Он теперь нужен, – продолжил Сурьян. – А вот ты можешь идти себе.
К ним уже подошли двое викингов из княжьего караула. Оружие велели отложить. Нож Боруна и посох-копьё Сурьяна. Слепой положил ладонь на плечо одного из дружинников, и вместе они вошли в клеть Рюриковой избы.
Прянуло теплом, загудела обмёрзшая кожа. Борун только теперь ощутил, как он устал. За три дня он поспал всего раз, и то – чутко и зябко. Жегор тоже чесал глаза. Тело в тепле налилось оттаявшей кровью.
Рюрик в это время беседовал со своей женой Дагни. В девичестве её звали Даруней, но славянский выговор давался Рюрику тяжело. Увидев на пороге гостей, Дагни встала и отошла к печи оправить лучину. Засеребрился её песцовый плащ, вторя серебру колец в волосах. Её полное молодое тело плавно уплыло в темноту другой залы.
А со скамьи напротив печи глядели сверкающие глаза Рюрика. Они были огромны и глубоки, как северное море. Волосы и борода его не знали седины, поскольку всегда были белыми. Лицо горело румянцем, хотя узкие и не по-славянски впалые скулы придавали ему болезненную худобу.
Эти глаза поднялись в воздух и полетели в полумраке.
Борун с мальчиком встали на одно колено – так было теперь принято. Слепой великан остался стоять.
Рюрик подошёл к Сурьну и всмотрелся снизу-вверх. Глаза колдуна закатились, бельма отражали лучину.
– Отдай ему, – тихо сказал Рюрик.
Борун понял, вскочил и вытащил из-за пояса шкатулку. На ладони Сурьяна она была совсем крошечной.
– Ступай. В сенях мошну возьми. Серебро…
И тут же забыл про всех, кроме слепца. Борун, притянув Жегора за ворот, попятился к выходу. Дружинники пошли следом.
– Скажи мальчику остаться, – пробасил Сурьян.
Рюрик нахмурился.
– К чему нам послух?
– Малый плот жизнь несёт. От малой искры весь лес горит, – усмехнулся Сурьян.
Князь кивнул на мальчонку.
Борун открыл, было, рот, но дружинник так похлопал его по плечу, что колени подогнулись, и пришлось уйти. Борун успел только погрозить Жегору кулаком. Двери закрылись. Мальчик по указанию князя заложил засов и встал в уголке, поглядывая с опасливой радостью.
– Садись, – сказал Рюрик Сурьяну, – скамья на шаг вправо. А ты, малец, налей-ка нам.
Жегор поспешил взять со стола роговые чаши. Тут же стоял кленовый ковш, в котором пузырилась медовуха. Разливал он по чашам с таким проворством, что Рюрик сразу признал в нём слугу со стажем.
– Тот человек ведь не твой отец? – спросил он, наблюдая за хромоногим.
– Меня нашли, – звонко ответил мальчик. – Я не знаю, кто мой отец.
– Чего ж ты хромаешь?
– Ладья горела, ну и я с ней.
Он поставил чаши на колоду перед скамьёй. Князь рассматривал мальчика. И всё больше тревожился – было что-то в его словах важное. Рюрик точно так же не помнил, ни кто его родители, ни с какого берега он впервые ступил на доски палубы. Был у него когда-то брат, да кто ж докажет, что родной.
– Что ж, – хмуро спросил он Сурьяна, – стало быть, ты ему не спроста велел остаться?
– Стало быть, – согласился Сурьян. Он сидел прямо и свободно, принюхиваясь.
– Ну, хорошо. Так на что же тебе русальи глаза?
Рюрик наблюдал, как Сурьян вытряхнул содержимое коробочки на ладонь. Два вытянутых кристалла были похожи на льдинки.
– Сейчас-сейчас…, – довольно прошептал Сурьян, потирая кристаллы.
За слюдяным окном трубили в боевой рог – смена караула.
– Когда-то Сурьян носил два скользких глаза, какие носите все вы, – сказал слепец. – Теперь они мне не нужны. Пустая скорлупа. Теперь Сурьян смотрит в чашу без бортов. А русальи глаза…
Он замолчал и замер.
– Да-да, – кивнул Рюрик, – франки называют их хрусталём. Немалых усилий стоило достать его.
– Поострить лезвие, – сказал Сурьян.
– Что?
