Найди меня в лесу

1

Однажды убил – клеймо навсегда. Даже не на всю жизнь. Навсегда. Умрёшь от какой-нибудь болезни или несчастного случая – будут говорить: поделом этому убийце. Умудришься дожить до старости – вот же тварь, живёт себе как ни в чём ни бывало, всех нас переживёт. Когда наконец сдохнешь, твой дом никто не захочет покупать, потому что в нём жил убийца. Через десять лет после твоей смерти, если в этом захудалом городишке не произойдёт чего-то поинтереснее, о тебе будут вспоминать. Может, и через двадцать. Столько, сколько им захочется. Бесконечно долго. Не по имени. Не по прошлым заслугам.

Просто – убийца.

Им плевать, что ты отсидел положенное. В их понимании это просто невозможно. Потому что для них положенное за такое преступление, за убийство этого человека – смертная казнь, сотни, тысячи смертных казней подряд. Без намёков на возвращение в родной городок. На случайные встречи в магазине. Без права снова дышать одним воздухом с ними.

Вот только они ничего не знают. Они не имеют права судить его. Суд – да. Но не они. Потому что десять, двадцать, тридцать лет они ошибались. Или прикрывались неведением. Расмус не знал, что хуже. В общем-то, теперь ему было всё равно.

Он просто их ненавидел, потому что они ненавидели его. Он презирал их, потому что получал презрение от них. Что ни говори, у них было что-то общее. Может, даже больше, чем «что-то», ведь Расмус Магнуссен прожил в этом городе всю свою жизнь. Не считая, конечно, лет, проведённых в тюрьме.

Но были и отличия.

Во-первых, только он знал, что и почему произошло на самом деле. Они не знали правды и никогда уже не узнают.

Во-вторых, они его боялись. Он не боялся уже никого. Единственного человека, способного вселить в него страх, он убил собственными руками, и с тех пор страх был ему неведом. Так было в тюрьме, так будет и на свободе.

В-третьих, хоть они и будут всячески ему мешать – делом, словом, взглядом – ох уж эти проклятые взгляды! – он собирался начать новую жизнь и не оборачиваться на прошлую.

Назло им всем.

Это оказалось тяжелее, чем он думал.

За годы в тюрьме он набрал и вес, и форму, и теперь, при росте метр девяносто, с чёрными волосами и угрюмым взглядом карих глаз, в широкой чёрной толстовке и чёрной же дутой старой куртке, даже без клейма убийцы на лбу внушал окружающим неприятный трепет. Да что уж говорить…

Расмус был симпатичным и до, и после тюрьмы – при правильной стрижке и одежде (может, ещё с парочкой аксессуаров), даже со своими диковатыми глазами, он мог бы сойти за какого-нибудь захудалого рок-музыканта. Он знал это, но ему было всё равно. Он выглядел как бомж-убийца, опасный элемент, и это его вполне устраивало. Его всегда устраивала правда.

Внешний вид будет отпугивать их, чтобы не лезли.

Внешний вид будет соответствовать его душе.

Пятнадцать лет в тюрьме нанесли ей меньше ранений, чем пятнадцать дней в родном городе. Это действительно оказалось тяжелее, чем он думал.

Когда идёшь по улице, никого не трогая, и все переходят на другую сторону.

Когда приходишь в бассейн, и все невзначай перемещаются не только с твоей дорожки, но и с соседней.

Когда детям показывают на него пальцем и говорят что-то, что заставляет их округлять глаза, а потом спешно уводят их подальше.

Никогда не подходи к этому человеку.

Когда кассир в продуктовом не поднимает глаз, озвучивая сумму покупки и давая сдачу.

Когда заходишь в автобус и здороваешься с водителем, но он не здоровается в ответ.

Когда хочешь записаться в парикмахерскую, но тебе говорят, что всё расписано и свободного времени нет, хотя ты ясно видишь пробелы в разлинованном планировщике.

Когда поднимаешь в приветствии руку проезжающей машине бывших друзей, но они лишь сильнее давят на газ.

Иногда Расмус жалеет, что они объезжают его, а не едут напрямик по его телу.

Ещё бы, ведь все они – её дряхлые коллеги, постаревшие знакомые, повзрослевшие ученики. Друзья друзей, знакомые знакомых, родственники родственников. И просто те, кто не хочет выделяться, следует за толпой безмозглых зомби, роботов, не имеющих своего мнения, не располагающих фактами. Все они знают, что он сделал, и считают нужным это продемонстрировать. Но никто из них не знает, почему.

За всё то время, что он провёл в городе после освобождения, только один человек ни разу не упрекнул его ни словом, ни взглядом. Единственный, кто смотрел ему в глаза. Пусть и озвучивая сумму. Кто относился к нему как к обычному человеку. Нора, единственный кассир в трёх магазинах, которая была с ним вежлива.

Которой, кажется, было наплевать, что он убийца.

А может, ей было наплевать вообще на всё.

Ему это нравилось.

2

В каждом эстонском городе имелся свой мэр, и Локса исключением не была. Урмас Йенсен, бывший старейшина Харьюского уезда, центрист и крайне жадный до власти политик, получил должность после того как его жена, Хельга Йенсен, занимавшая этот пост последние пять лет, неожиданно скончалась от сердечного приступа, оставив его с юной дочерью и непомерно раздувшимися амбициями. Урмас скорбел, но недолго – у нового мэра оказалось слишком много дел, в том числе и незаконченных женой. Хельга упала на колени и стала задыхаться прямо у здания городской управы, случайный прохожий вызвал скорую, понимая, что уже поздно, и когда Урмасу наконец сообщили о её внезапной смерти, первой же его мыслью было теперь городу нужен новый мэр. О Хельге и о дочери Камилле он подумал только во вторую очередь. И горсобрание почти единогласно проголосовало за Урмаса. Впрочем, как ни странно, других кандидатур выдвинуто не было.

Урмаса выдвинул его друг и по совместительству председатель ревизионной комиссии горсобрания, с которым они по выходным вместе ловили форель в Котка, тоже центрист. Старейшиной Харьюмаа Урмас пробыл четыре года, и всё это время он был вполне доволен жизнью, пока однажды Юхан Лейман, министр по делам регионов, не пронюхал, что Урмас не считает взятки чем-то неподобающим политику. Доказательств тогда так и не нашли, но Йенсена от должности освободили, потому что он незаконно пользовался конфискованным у наркодилера внедорожником и не успел скрыть это от Юхана. Как потом сказал министр Лейман, он сформировал комиссию для выяснения этого вопроса после того, как ему порекомендовали провести дисциплинарное расследование в Харьюской уездной управе. В прессе в итоге преподали это как «министр и старейшина не сработались», не в последнюю очередь из-за того, что Урмас был в хороших отношениях с некоторыми руководителями СМИ. Он владел даром убеждения – и достаточным количество денег – чтобы всё замять. Но Юхана Леймана он возненавидел крепко и на всю жизнь.

Первый же проект Урмаса на новой должности был весьма серьёзным: пятикилометровый современный трубопровод центрального отопления всего за каких-то полтора миллиона евро должен был сократить потери на трассе и снизить расходы на тепло. Часть проекта, продлившегося почти два года, была профинансирована Центром экологических инвестиций, оставшуюся сумму вложила компания по производству и распределению тепловой энергии.

«Трубопровод центрального отопления – это инвестиция в более экологичное будущее, и жители смогут сэкономить на отоплении», – заявил потом в интервью Урмас, перед этим больше получаса критично рассматривавший в зеркале своё начинающее «плыть» лицо. В этом году ему исполнится сорок, но выглядел он на все пятьдесят. Они с Хельгой рано стали родителями, наверное, в этом и было дело. Или в том, что Урмас всегда хотел большего, лучшего, всего и сразу, и эта непрестанная гонка словно ускоряла его метаболизм, заставляла биологические часы идти быстрее, чтобы и здесь отличиться от других. А может, в том, что год политической жизни шёл за два года жизни обычной. В качестве мэра он планировал ещё не раз выступить на камеру, и стоило задуматься хотя бы о минимальной подтяжке лица. Благо, финансовое состояние семьи Йенсенов после прокладки трубопровода значительно улучшилось.

Урмас и его приближённые отлично ладили с финансовой отчётностью, сметами и схемами финансирования. Выдвинувший его друг уже присмотрел себе новый автомобиль, а сам Йенсен отложил Камилле деньги на обучение. Новые амбициозные и прибыльные проекты уже маячили на горизонте.

Политика была у него в крови.

Так же, как и жадность.

3

Когда-то они дружили. Он и Урмас Йенсен.

Когда-то – пятнадцать лет назад, когда он отправился в тюрьму.

Когда-то – двадцать лет назад, когда они подбивали друг друга пригласить Хельгу на свидание.

Когда-то в другой жизни. Вечность назад.

Йенсен всё понимал, но ничего не сделал. Ни разу не связался с ним в тюрьме. Ни одного посещения или звонка. Он просто стёр из воспоминаний лучшего друга, убийцу, вычеркнувшего пятнадцать лет из жизни. Уничтожил все улики его присутствия в своём прошлом. Ему, будущему депутату, такой друг был не нужен. Всё их многолетнее общение сверкнуло прощальным залпом в хмуром весеннем небе в тот момент, когда за ним пришла полиция. Расмус этого не учёл.

Когда спустя все эти годы он вновь оказался в городе, Йенсен был уже совсем другим человеком. Мэром. Отцом. Вдовцом. Расмус тоже мог бы стать таким. Не мэром, конечно, это дерьмо ему ни к чему. Отцом прекрасной дочери. Мужем замечательной женщины. Йенсен отнял у него эту возможность.

Она была прекрасным человеком, сказал Урмас полиции. Не представляю, как он мог. Я думал, он шутил. Урмас врал впервые на памяти Расмуса, и он долго не мог понять, почему. Друг прекрасно знал, какова та, кого он убил, на самом деле единственный в мире, кто знал правду, с кем Расмус иногда делился тем, что скрывал от всех. Кто поддерживал его. И кто прибавил ему срок, вместо того чтобы сократить. Непредумышленное убийство превратилось в спланированное. Надежда выйти из тюрьмы и после этого всё еще иметь впереди жизнь превратилась в прах.

Всё стало ясно, когда Расмус узнал, что Йенсен женился на Хельге.

Он встретил его в первый же день возвращения в город. Даже не успел дойти до своего полуразвалившегося дома. Он шёл по шоссе, дыша простирающимся вдоль дороги хвойным лесом, и думал, с чего начать новую жизнь. То, что от неё ещё осталось. Если осталось хоть что-то. Мимо проехала чёрная новенькая «ауди», слегка притормозила впереди, обожгла красными габаритными огнями. Остановилась, словно неуверенная, что делать дальше. Расмус замер. Стёкла были тонированными, он не знал, кто в машине. Но почувствовал. Сделал шаг вперёд, другой и уже почти мог коснуться рукой лакированного пластика багажника. «Ауди» рванула с места и скрылась за поворотом, словно его прикосновение было бы смертельным. Разрушающим жизнь её водителя, предателя и лжеца, укравшего его любовь и его время. Теперь он – угроза, отрава, язва. Расмус стоял посреди дороги, слушая шум ветра в сосновых кронах. Ещё недавно он думал, с чего начать.

Но начинать было нечего.

Осталось лишь одно незаконченное дело. Только оно, и только ради этого стоит держаться здесь на плаву. Урмас Йенсен должен страдать.

И он будет страдать.

4

Аксель Рауманн был столичным жителем до мозга костей, и решение поехать в такую глушь, как Локса, далось ему нелегко. Хотя это и был вполне приличный городок, не какой-нибудь там хутор или деревенька без магазинов, внутри у Акселя всё заныло, когда он приехал на автовокзал. Автовокзал представлял собой пару скамеек под навесом, над которым кричал крупный белый рубленый шрифт слова «ЛОКСА». Рядом красовалась потёртая вывеска то ли клуба, то ли бара, но в дверь возле одной из скамеек, выглядевшую как что-то из другого тысячелетия, Рауманн не зашёл бы, даже если бы это был единственный бар на Земле. Первые впечатления уже давали плоды: Акселю хотелось уныния и депрессии, чтобы написать что-то драматичное, и он уже начал в них погружаться.

Однако кроме «автовокзала» с «клубом-баром» посмотреть было на что. Разумеется, Аксель приехал именно сюда из-за природы, моря, песчаных пляжей, зелёных лесов, Лахемааского заповедника. Жемчужина Северной Эстонии, Локса была прекрасна, этого он не мог не признать. Но постоянная жизнь в этом месте его бы убила.

Обойдя почти весь город и сравнив впечатления с теми, что возникли у него во время подготовки к поездке (состоявшую из просмотра карты, фотографий и расписания автобусов), Аксель остался скорее доволен, чем нет. Он снял небольшой уютный домик поближе к заливу, у самого леса, отделяющего городок от береговой полосы, и прожил здесь уже несколько дней. Локса могла похвастаться тремя продуктовыми магазинами, два из которых были вполне себе приличными супермаркетами, аптекой, культурным центром и даже библиотекой. По меркам жителей других городков это было невероятно круто. По меркам Акселя это давало шанс на выживание здесь ещё какое-то время. Если отбросить то, ради чего он приехал, те главные сокровища, которыми могут похвастаться только прибрежные города, окружённые лесами-заповедниками, в сухом остатке звенели лишь безнадёжность, скука и тихое отчаяние. Аксель слышал их в советском заброшенном универмаге с выбитыми окнами; в пёстрых и убогих субботних ярмарках – единственном развлечении жителей; в пьяницах, перманентно ошивающихся около продуктово-алкогольного магазинчика; в окнах домов, темневших уже после девяти вечера. В Таллинне после девяти вечера жизнь только начиналась. Для него Локса была как расстроенное пианино. Клавиши вроде те же, но звучание размытое, ненастоящее. Не жизнь, а её подобие. Не хватало резкости, звонкости, чистоты. Хорошо, что Аксель не сглупил и не поехал в деревушку или посёлок типа Суурпеа или Вийнисту. Он бы уже сошёл с ума.

Здесь даже была музыкальная школа – естественно, не идущая ни в какое сравнение с таллиннскими, но всё же. И были концерты. Учеников и бывших учеников, добившихся хоть каких-то успехов. Для Акселя успехи без окончания Консерватории не укладывались в голове, но на несколько концертов, как раз идущих в неделю его приезда, он сходил. Играли либо от души, но фальшиво, либо чисто, но без души. Город, где нельзя было послушать настоящее исполнение, или, например, большой оркестр или оперу, не был для Акселя городом. Будь в нём хоть десять музыкальных школ.

У Рауманна был абсолютный слух, но на мир вне музыки он не распространялся. Он умирал от малейшей фальши в произведении, но не распознавал фальшь в людях. Особенно это касалось лести. Вполне возможно, он был прекрасным композитором, и слушатели действительно восторгались его музыкой, но между ценителями и льстецами пролегала бескрайняя пропасть, а самооценка и потребность в признании Акселя легко перекинули через неё мостик. Рауманн слышал любое отклонение на шестнадцатую тона, но не слышал отклонений и сигналов в поведении. Его чуть не избили около «Мейе», и он так и не понял, почему: то ли из-за велюрового пальто (эй, столичное пальтишко, вали отсюда), то ли из-за шёлкового (пидорского) шарфа, то ли из-за его предельно вежливой, абсолютно правильной речи, то ли из-за всего вместе. Одно он знал точно: это пьяное быдло – лишь мусор, навсегда лишённый способности воспринимать красоту. А страшнее этого ничего быть не может.

Аксель жил в своём музыкальном мире, не имея потребности изображать жизнь в мире реальном. Только Ритта как-то привязывала его к обыденности, иначе он бы уже улетел, как воздушный шарик, и неизвестно, к чему бы это привело. Здесь он был ради вдохновения и нового альбома. Решив поменьше ходить по городу (особенно в районе «Мейе»), Аксель всё внимание уделил локсаским пейзажам.

И это было правильно.

5

Нора Йордан не увлекалась литературой, но с Марком Твеном была полностью согласна: на смертном одре она будет жалеть о том, что мало любила и мало путешествовала. Она уже об этом жалела, остро чувствуя, что прожила больше половины отмеренной ей жизни, не сделав ничего, о чём можно было бы вспомнить перед смертью.

Нора родилась в Локса и там же собиралась умереть. Пределом её путешествий была столица, которая – в основном из-за туристов – казалась ей слишком шумной и не стоящей полутора часов дороги на автобусе (а потом столько же обратно). Нора могла убеждать себя, что просто не любит путешествовать, но убедить себя в том, что ей не нужна ничья любовь, было выше её сил. У меня просто нет возможности познакомиться с кем-то нормальным, думала она, не желая приложить усилия, чтобы такую возможность найти. Все, кто хоть немного её привлекал, были женаты, а редкие локсаские холостяки, в основном заводские рабочие, симпатий ей не внушали. Из всех мужчин, с которыми она могла бы пообщаться в их городе, Норе слегка нравился только Олаф Петерсен, сосед, женатый на извращенке Марте. Да и то потому, что его она видела чаще остальных. Правда, недавно приехал Магнуссен, которого, если постричь и приодеть, можно было бы считать привлекательным, если бы не его пятнадцатилетний «багаж», о котором теперь знали даже те, кто раньше понятия не имел. К тому же у них с Расмусом вообще не было ничего общего. Новоприбывшего напыщенного юнца Акселя Нора в расчёт не брала.

Она работала кассиром в «Гросси» с момента его открытия, и за это время сменились десятки её коллег. Кто-то вышел замуж, кто-то уехал, кто-то вышел замуж и уехал. Только Нора оставалась на своём месте, не изъявляя желания что-либо изменить. Она даже не соглашалась на повышение, которое ей не раз предлагали: не хотела перемен, хотя и понимала, что пробивать товары с утра до вечера – для многих лишь старт в торговой отрасли. Для неё это не было стартом, потому что никаких целей тоже не было. Нору устраивали её механическая работа, отсутствие подруг и семьи, бесцельность существования, в которой она прекрасно отдавала себе отчёт.

Устраивали, пока однажды она не проснулась сорокапятилетней, слегка одутловатой и совершенно несчастной женщиной, взглянувшей, наконец, правде в глаза.

6

Вторым, кого он встретил, вернувшись в город, был Кристиан Тинн. Расмус стиснув зубы шёл по дороге домой, не переставая думать о чёрной «ауди» Йенсена, газанувшей от него прочь. Но вид дома его матери, в котором он, как и она, прожил всю свою жизнь, заставил его замереть. Застыть, забыть обо всём, раствориться в скорби. Не по матери – ей его скорбь ни к чему. По дому. По себе. Не по тому, что от них обоих осталось. По тому, чем они когда-то были.

За пятнадцать лет почти без ухода и участия деревянный дом наполовину развалился. Дожди, снег и ветер, не жалевшие старое дерево, заставили его где-то почернеть, где-то заплесневеть, где-то отвалиться. На крыше рос мох, крыльцо заросло метровой травой, теперь пожухшей и поникшей. Замок заржавел, и Расмусу понадобилось больше десяти минут усилий, чтобы его открыть. Ломать и без того уставшую на вид дверь ему не хотелось. Ни её, ни что-либо ещё. К его удивлению и радости, комнаты сохранились почти прилично. Снаружи дом выглядел гнилым, но внутри был вполне жизнеспособен.

С Расмусом было наоборот.

Сестра его почившей бабушки помнила Расмуса ещё ребёнком. Мать не жаловала тётку, так что они не общались, но когда случилось то, что случилось, дом достался именно ей. И она, не в силах понять тихого спокойного мальчика, подросшего и попавшего в тюрьму за убийство, решила оставить дом, а не избавляться от него.

По неведомой Расмусу доброте сердца она хотела, чтобы ему было где жить после отсидки. А может, ей, жившей в Раквере, просто лень было заниматься какими-то продажами или переездами. Один раз она сделала в доме уборку, выбросив из холодильника и со стола уже начавшие портиться брошенные продукты, и лишь раз в год проверяла, цел ли дом, не разбил ли кто в нём окна или не поджёг его. Расмуса она не навещала, лишь иногда черкала записки про дом, и на его благодарственные ответные письма не реагировала.

Всё-таки он убийца.

Ему дико хотелось есть, но сначала он решил прибраться. Нашёл совок и веник, вымел пыль и песок, подмёл крыльцо. Открыл окна, чтобы проветрить застоявшийся запах смерти и унижений.

Когда Расмус вышел из дома с намерением купить продуктов, он увидел Кристиана Тинна. Тот тоже его увидел, но поверить своим глазам не мог. Тинн понятия не имел, что Магнуссена выпустили. А если бы и имел, не подумал бы, что тот вернётся в их городок. Они застыли каждый на своём крыльце, словно удав и кролик, хотя Расмус не имел ничего против Кристиана. Пятнадцать лет назад Кристиан не имел ничего против Расмуса, но всё же сообщил в полицию об убийстве.

Об этом его попросил сам Магнуссен.

Так и сказал – я убил свою мать, вызови полицию. Развернулся и пошёл обратно к дому. А Кристиан так и остался стоять, наконец проснувшись, переводя взгляд со спины Расмуса на кровавый след там, где тот неосознанно взялся за перила. Потом сделал то, о чём его попросили. И больше не выходил. Когда приехала полиция, Кристиан задёрнул занавески, чтобы отгородиться от происходящего. Спрятаться в своём маленьком мирке, где соседи не стучат к тебе с рассветом и не сообщают об убийствах своих матерей. Где родители не толкают своих детей за край, в объятия тьмы, завладевающей ими безвозвратно. Но занавески не помогли. Кристиану всё равно пришлось общаться с полицией, потому что их интересовало, кто её вызвал, да и многое другое тоже. Всё-таки они были соседями. Не слишком близкими, между их домами было метров двадцать пять, но других домов в этом углу города не было вовсе.

Сейчас, когда Расмус вернулся, Кристиану больше всего хотелось снова задёрнуть занавески, но он не мог даже пошевелиться. За пятнадцать лет Магнуссен превратился в кого-то мощного и устрашающего, и вся эта мощь и устрашение неожиданно обрушились прямо на Кристиана, за те же пятнадцать лет практически не изменившегося. Расмус посмотрел немного на него со своего крыльца, помедлил, поднял руку в неуверенном приветствии. Кристиан знал, что стоит сделать то же. И знал, что остальные этого делать не будут. Изгои, отбросы, маргиналы – не те, с кем стоит здороваться. Магнуссен уже никогда не будет таким, как все, и Кристиан понял это раньше, чем сам Расмус. Тинн ненавидел слепое большинство, но чтобы выжить, нужно ему следовать. Поэтому он не поднял руки. Расмус отвернулся, подёргал ручку двери и пошёл к Кристиану.

Когда они поравнялись, Тинн опустил глаза. Ему хотелось вернуться в дом, но что-то удерживало его на месте. Рука его лежала на перилах, которые пришлось перекрасить. Кровь с ладоней Магнуссена тогда так и не отмылась от дерева. Они оба знали, что кровь с его ладоней не отмоется уже никогда. Но Расмус всё ещё отказывался в это поверить. Он прошёл мимо Кристиана, даже не взглянув на него. А может, наоборот, испепеляя его яростным взглядом. Тинн понятия не имел, потому что так и не нашёл в себе сил поднять глаза. Расмус скрылся за поворотом, и Кристиан наконец вдохнул, с удивлением обнаружив, что всё это время не дышал. Он зашёл в дом и осторожно прикрыл за собой дверь. Закрыл занавески, хотя на дворе стоял день и вокруг никого не было. Заварил себе чай. И позволил себе признаться: он прекрасно знает, что именно удерживало его на крыльце. То, что многим другим не помешало бы уйти. Он чувствовал вину, хотя это и было иррационально. Магнуссен сам попросил вызвать полицию, и он совершил убийство, так что никакой кристиановой вины тут не было. И всё-таки. С Тинном редко случалось что-то серьёзное, и тот случай он принял близко к сердцу. Он многое принимал близко к сердцу, это было его самым мешающим жить недостатком. Что-то внутри него сидело и совершенно иррационально твердило: это ты отправил его в тюрьму, это ты настучал полиции, так что стой, где стоишь. Раз уж ты боишься пойти наперекор другим, так хотя бы стой. Не поворачивайся к нему спиной.