Хульда схватила его за руку. Феликс догадывался, что подумает об этом матушка, но не попытался вырваться. Он посмотрел Хульде в глаза и увидел в светлой зеркальной радужке чувства, которые одновременно желал и проклинал. Буря внутри разом стихла.
– Прости. Я не выспался. Вот твой мокко. – Он поставил чашку перед Хульдой.
– Благодарю. Как ты вообще поживаешь? – Она потянулась к коробке, которую Фрида положила на прилавок, и засунула в рот трюфель.
Немного поколебавшись, Феликс последовал ее примеру. Сладкая маслянистая начинка таяла на языке.
– Хорошо. Жаловаться не приходится, – ответил он. – Наше кафе, конечно, не «Адлон», но от посетителей нет отбоя.
Он обвел рукой помещение. Почти все столики были заняты. На террасе посетители читали газеты за чашечкой кофе, кто-то даже заказал коньяк, и Фриде с другими официантками приходилось изрядно побегать, чтобы успеть всех обслужить. Стремительно приближалось время обеда.
– Зима была долгой, поэтому всем хочется выбраться из своих нор, – сказала Хульда, пробуя кофе. Она быстро надорвала пакетик с сахаром, высыпала содержимое в чашку и размешала. Потом как ни в чем ни бывало спрятала еще два пакетика в карман. Она всегда так делала, когда приходила сюда. Хульда облизнула губы, и Феликс завороженно смотрел, как они двигаются. – По крайней мере, те, кто может себе это позволить. Остальные киснут в своих грязных комнатушках. Этой ночью я принимала роды в Бюловбогене. Ты даже не представляешь, в какой бедности живут там люди! Отчаяние, насилие – они повсюду. – Хульда подалась немного вперед. – Соседка моей роженицы погибла. Ее выловили из Ландвер-канала.
– А, утопленница из канала! Я о ней слышал. Знаешь, что там произошло?
– Нет. Понятия не имею. – Хульда задумчиво молчала, допивая кофе. Потом тихо добавила: – Представить страшно, на какой тонкой ниточке держатся жизни этих людей! Дети, которым я помогаю появиться на свет, похожи на чистый лист. Они что есть мочи цепляются за жизнь своими крошечными, но сильными пальчиками, а потом катятся вниз, как на санках, не зная даже, куда держат путь. Одно неверное движение, одна роковая кочка – и они вываливаются, даже не успев осознать, что поездка подошла к концу.
Феликс испугался выражения ее лица.
– Погибшая была ровесницей твоей матери, – нерешительно сказал он. – В газете писали о возрасте.
Хульда уставилась на Феликса во все глаза, и он понял, что затронул больную тему. Она с нечитаемым видом кивнула. Ее лицо потеряло напускную строгость и сделалось каким-то ранимым, детским. Феликс тут же пожалел о своих словах, но они повисли в воздухе и забрать их было нельзя.
– Сегодня ровно четыре года, как она умерла, – тихо сказала Хульда.
Феликс вздрогнул. Он не помнил дату, но знал, что большинство самоубийств совершаются весной, когда мрачные мысли особенно угнетают на фоне ясной погоды и царящего вокруг приподнятого настроения. В памяти с болезненной остротой всплыли воспоминания о том дне. О пепельно-сером лице Хульды, которая молчала в своем горе. О застывшем в странной позе теле, о шприце в обмякший руке. О маленькой стеклянной ампуле, которая лежала рядом на ковре. О разбросанных повсюду осколках. Феликс помнил, что окно было открыто и колышущиеся на ветру тонкие светло-серые занавески напоминали дым, поднимающийся из городских труб. Тело унесли. Хульда молчала.
Это стало началом конца их отношений.
– Мне хочется ей помочь, – продолжала Хульда.
– Кому? – неуверенно переспросил Феликс, который все прослушал.
– Лило, роженице из Бюловбогена. Ей следует отдыхать, но она очень переживает из-за смерти своей соседки. Если свежеиспеченные мамочки будут чрезмерно волноваться, то у них может начаться воспаление в груди.
Феликс стряхнул с себя воспоминания и уставился на верхнюю пуговицу на блузке Хульды. Она была расстегнута, и воротник немного съехал, открывая взгляду загорелую шею. Можно было разглядеть бьющуюся там жилку пульса. Феликс сглотнул. Что она сейчас сказала? Что-то про грудь?
– Я могу тебе еще что-нибудь предложить?
– У тебя найдется сигаретка?
Феликс неохотно взял пачку, которая лежала на полке под прилавком, и протянул Хульде сигарету. Потом, не дожидаясь просьбы, чиркнул спичкой и дал ей прикурить. Хульда жадно обхватила губами фильтр. «А ведь раньше она не курила, – подумал Феликс. – Интересно, что еще она теперь делает, чего не делала раньше?»
Окутанная слабым сизым облаком Хульда соскользнула с табурета.
– Я возьму парочку. – Она завернула несколько конфет в салфетку и подняла руку, прощаясь. – Я потом заплачу! Береги себя, Феликс. Спасибо, что выслушал.
«Потом? После дождичка в четверг», – подумал он, но вслух ничего не сказал. Лишь помахал в ответ, глядя, как Хульда пружинистым шагом направляется к двери. Проходя мимо столика матушки, она приветливо поздоровалась, за что была вознаграждена испепеляющим взглядом. На пороге Хульда обернулась и подмигнула, как в старые добрые времена, когда они с Феликсом играли в прятки с его матушкой и целовались до опухших губ, прячась в тени угла дома. Феликс крепко зажмурился. Дверной колокольчик язвительно звякнул, словно насмехаясь.
Через несколько секунд Феликс приоткрыл глаза. В воздухе все еще висел запах сигарного дыма. Феликс потянулся к коробке конфет, но та оказалась пустой.
Глубоко вздохнув, он принялся натирать стаканы, стоявшие длинными рядами. Гомон голосов и стук столовых приборов меж тем становились все громче. Впереди еще много дел. Вот бы только выбросить из головы взгляд Хульды, в котором Феликс все надеялся увидеть ответное чувство!
Внезапно он понял, что встретится завтра с Хеленой Штольц. Больше так продолжаться не может. Хульда ушла от него навсегда, пусть даже ей нравится время от времени болтать с ним, как со старым другом. Этого ему недостаточно, не может быть достаточно, если он хочет двигаться дальше. Поэтому Феликс закрыл глаза, вспомнил светловолосую девушку с фотографии, которую показала матушка, и попытался выбросить из головы лицо Хульды. Руки его продолжали машинально натирать стаканы, пока они не засияли как хрустальные.
Глава 7
Четверг, 1 июня 1922 года
Царившая в комнате темнота окружала Карла туннелем, стены которого неумолимо сужались. Почувствовав, что задыхается, он рывком расстегнул воротничок рубашки и судорожно вдохнул. Его захлестнула паника – как и всегда в такие моменты. Карл встал, запрокинув голову, чтобы облегчить кислороду путь к легким, и в два шага оказался у окна. Распахнул ставни, впуская в комнату ночной воздух. Стало чуточку легче. Сердце бешено колотилось, словно пытаясь помочь ему выжить. В груди стучало. В голове – тоже.
Выругавшись, Карл вернулся к колченогому столу, за которым и работал, и ел. На столе громоздились книги и толстые стопки бумаг, густо исписанных неразборчивым почерком. Учитель всегда ругал Карла за почерк и частенько поколачивал, пока наконец не понял, что Карл умен, пусть и неряшлив. Между пустыми тарелками виднелись таблетницы и две пустые бутылки из-под вина, покрытые толстым слоем пыли. На полу лежала наполовину разложенная карта города, на которой Карл отметил места обнаружения трупов по одному старому делу. Давно следовало сдать эту карту в архив… Но Карл и порядок были вещами несовместимыми. Чем необузданнее становились мысли, бушевавшие у него голове, тем в больших хаос превращалось все вокруг. Вот почему во время службы в прусской полиции ему пришлось несладко. Начальство постоянно выговаривало ему за небрежность в одежде: за оторвавшуюся пуговицу на мундире или за расстегнутую рубашку… Стоит ли говорить, что Карл потерял счет зонтам и шляпам, которые потерял, забыл в метро или оставил в каком-нибудь кабаке.
Карл со стоном рухнул на стул и зарылся руками в гриву светлых волос. Сердцебиение постепенно выровнялось, но напряжение в конечностях не ослабевало. Между бумаг лежала тетрадка, найденная в квартире на Бюловштрассе. Она выглядела неприметно, но все равно пугала Карла до чертиков. Зря он принес ее домой.
Понимая, что совершает очередную ошибку, Карл схватил стоявшую на полу бутылку джина и щедро плеснул в заляпанный стакан. Поднес стакан к губам и сделал глоток. Скривился и залпом допил до дна.
Потом налил еще.
По телу медленно – очень медленно – подбиралось обещание грядущего успокоения. После второго стакана страх погибнуть от удушья отступил и по груди разлилось приятное тепло.
Но образы из прошлого не оставляли. Перед глазами встали суровые лица сестер, Карл давно забыл имена большинства из них, но до сих пор чувствовал на запястье цепкие пальцы, до сих пор вздрагивал, вспоминая холодную купальню, где стоял с другими мальчишками – голый, дрожащий, вынужденный умываться ледяной водой. Сестры-надзирательницы впадали в гнев, если видели, как вместо того, чтобы тщательно помыться, мальчики нерешительно плескали в лицо пригоршню воды. Тогда одна из них зажимала непослушного ребенка меж коленей, а вторая принималась теперь его жесткой мочалкой, пока кожа – особенно между ног – не краснела и воспалялась.
«Вы свиньи, а не мальчишки!» – бранились сестры. Они частенько били детей руками или палками куда ни попадя. Боль была ужасной, но еще ужаснее были унижения и осознание того, что ты ничего не стоишь, что никто на свете тебя не любит и никогда не защитит. Иногда Карл представлял себе, каково будет умереть взаправду, перейти из этого серого, холодного мира в другой. Один из мальчиков постарше, его звали Людвиг, однажды сделал то, о чем Карл только мечтал: белым январским днем выбросился из окна колокольни. Его неестественно согнутое тело лежало на заснеженном дворе, как мертвый птенец.
Взбешенные монахини впервые потеряли дар речи и поспешно вызвали врача, который и выдал свидетельство о смерти. Врачу сказали, что произошел несчастный случай. Глупый мальчишка вылез из окна и поскользнулся. Но все дети знали правду. Последние несколько дней Людвиг только и твердил, что не хочет жить. Тремя неделями ранее его поймали на краже хлеба с кухни. Мальчики были вечно голодные, потому что еды постоянно не хватало. Сестры заперли Людвига в карцере, который был похож на пещеру и находился под половицами, куда никогда не проникал свет. Там нельзя было стоять, передвигаться приходилось на четвереньках, а испражняться можно было только в углу. В карцере дети оставались один на один с таящимися там демонами. Карл лишь однажды испытал это на своей шкуре. В шесть лет его отправили в карцер на сутки – он заправил свою постель не так, как должно. После этого мальчик несколько дней не мог сказать ни слова.
Людвиг провел в карцере целых две недели. Когда его наконец выпустили, он неудержимо трясся и не мог ходить, только ползал. Он заикался и бормотал, словно пьяный. С тех пор он говорил о смерти как о добром друге, который заберет его отсюда. Поэтому все мальчишки знали, что Людвиг, едва смог стоять на ногах, забрался на колокольню, раскинул руки и спрыгнул. Прочь, подальше от этого места, которое стало адом для них всех.
Карл боялся боли, поэтому не осмелился последовать примеру Людвига. Он ждал и ждал, сам не зная чего. Он словно сидел на вокзале, через которых не ходят поезда.
У Карла сохранилась черно-белая фотография с тех времен. Однажды в приют приехал фотограф – запечатлеть милосердие сестер, спасающих бедные души. Одна из сестер причесала Карла, смочила ему волосы водой и заставила надеть жесткий костюм. С фотографии на него смотрело мягкое симметричное лицо. Обрамленные длинными ресницами большие глаза, серые на изображении, но зеленые в жизни, глядели мудро и серьезно. Золотистые волосы мягкими волнами падали на высокий лоб. Карл был похож на ангелочка.
Сестер это злило, словно в его красоте они видели семя зла. Карл был неряшливым, молчаливым и неприветливым – по крайней мере, так любила повторять сестра Мехтильда, взирая на него разочарованным взглядом, которого он так боялся. Но чем усерднее мальчик пытался ей угодить, тем хуже получалось. Только телесными наказаниями и суровой любовью, говорила сестра, можно наставить на путь истинный. «Бог милостив», – избив мальчика палкой, бормотала она и гладила его по золотистым кудрям.
Карл в этом сомневался.
Стакан опустел. Карл задумчиво провел пальцем по кромке, отчего раздался тихий звук. Взгляд снова упал на тетрадь, которая с безобидным видом лежала посреди бумаг и книг. Это из-за нее воспоминания тревожили Карла больше обычного. Это из-за нее вокруг сгущалась тьма, угрожавшая задушить в своих объятиях. Сейчас он чувствовал то же, что когда сидел в карцере.
Карл стукнул кулаком по столу и случайно смахнул стакан, который с глухим стуком упал и покатился по деревянному полу. Полегчало: стены перестали сужаться, воздух проникал в легкие и выходил обратно…
Повинуясь порыву, Карл схватил тетрадь и открыл посередине. В душу закралось мерзкое предчувствие, что он совершает ошибку. Он – полицейский и не имеет права скрывать улики, он должен отнести эту тетрадь в управление и показать своему помощнику, который сможет ее изучить… Но Фабрициус, наверное, давно забыл о существовании этой вещицы…
«Пусть так оно и остается», – решил Карл. Он не знал, кроются ли в тетради подсказки, которые помогут раскрыть смерть Риты Шенбрунн, и пытался преодолеть свое нежелание заглянуть внутрь. Как бы то ни было, уже слишком поздно вносить тетрадь в опись изъятых вещей. Карл должен узнать правду, которую так отчаянно ищет – и в то же время желает предать забвению.
Карл поражался гневу, который каждый раз охватывал его при мысли об изможденной женщине на столе морга, о редких волосах, сквозь которые просвечивала кожа на голове…
Он неохотно перелистывал страницы тетради – дневника – не в силах разобрать ни слова, и подумывал, а не сжечь ли вещицу? Но что-то удерживало его. Если точнее – застрявшее между страницами письмо. Он снова его вытащил.
