А на пути одни иголки,
Но где другую взять судьбу?
Город, который покинула семейка Бледного, не заметил потерю. Как и раньше шелестел базар, лишь затихая в потёмки. По-прежнему гремел костяшками игрок. Руки его мелькали, а глаза всё зрили. Но что это? Его фокус-мокус отчего-то сорвался, что-то отвлекло его от изящной работы. Две пары босых ног приблизились к нему. Он поднял голову, чтобы обматерить, но, увидев, вздрогнул. Перед ним стоял тот нищий, но с глазами бешеного быка, и пижон с «вострым» насмешливым взглядом, одетые в рвань. После того позорного случая ханыга навёл справки. Эти огольцы были из конторы Бледного. Пришлось поступиться проигрышем. А сейчас, он чувствовал, назревало что-то паскудное. Пижон был босиком, а уж начинался ноябрь.
Игрок встал перед ним, как школьник: «Одолжи до получки». Онька показал пятерню. Это были немалые деньги, но «куды» деваться, торговаться – себе дороже выйдет. Босяки ушли, забрав его деньги. Прошло две недели, мало-помалу потеря восполнялась. Руки фокусника ещё ловчее делали обманные движения. Легковерные находились, навар оседал в карманах этих базарных иллюзионистов.
О босяках из конторы Бледного он забыл и успокоился. Откупился от блатарей, и ладно. Работа шла по-прежнему слаженно.
«У нас ведь как – кто не работает, тот не ест», – назидал своих коллег ханыга, и с полным правом наказывал неправоверных обывателей города. Руки его неустанно трудились, глаза «секли» и даже за спиной. Но сегодня снова что-то не ладилось, руки словно окаменели. Он резко обернулся и увидел перед собой две пары новеньких штиблет, хотя кругом уже чавкала холодная грязь. Поднял глаза: перед ним стоял тот пижон с портфелем и его подельник с бычьими, но уже не злыми глазами. Он поставил на кон ровно столько, сколько занимал до получки, и проиграл. Глаза пижона, насмешливые и «вострые», здоровались, а руки фокусника при этом деревенели. Уходя, кореш пижона, этот злой бычок, достал из кармана «зелёненькую» и отдал пацану, проигравшему свои последние деньги: «На, иди да не играй больше».
Всё вроде по уму, а тревога пуще прежнего запала в хитрую голову деляги. Предчувствие настораживало его. Он чего-то ждал и дождался. В следующий раз этот молоденький ворюга вызвал игрока через его фраеров. В руках держал серебряные швейцарские часы: «Толкни за сотню». И не спрашивая согласия, пижон опустил их ему в карман. Цепочка свесилась и подрагивала вместе с телом ханыги. Но он, как под гипнозом, закивал, ожидая его ухода. Внутри что-то дрогнуло. А пижон своими шустрыми глазами как будто смотрел туда внутрь. Подбодрил: «Не трухай, чистые».
«Нет, – подумал игрок, – навар хороший, а спокой дороже». Но время шло и всё повторялось, только менялись вещи. Появлялся и рыжий товар.
«Не щипачи они. Такие штучки в кармане не срубишь. Мокрушники, падлы, – сокрушался игрок. – С такими залетишь как подельник. А время паскудное. Закосить бы да переждать». Но жадность фраера сгубила, да и не уйти уж. Ведь вход в ту дверь лишь «рупь», а выход – два. А сейчас и того хуже: всё заберут, и добро, и душу, и плоть. Так сам с собой мерё-кал деляга. Но зря психовал фокусник. На понт его брали пацаны. Не щипачи они были, не мокрушники.
Университет, общага, братство
Наши ноги в грязи,
А жилище – сарай,
Смертью нам не грози,
Впереди светлый рай
1934 год, старое рушили, новое строили. И, как символ этого нового, в небе плыл дирижабль. Весело было глядеть на него. «Эроплан, эроплан, посади меня в карман!» – кричали мы, задрав голову. Лётчик, услышав нас, бросал бумажки. Поймать такой листочек было счастьем. Листовка призывала вступать в ОСОАВИАХИМ, участвовать в очередном займе, и мало ли ещё что там писалось, – содержание никто не читал.
Жители были заняты другим. Лётчик видел с высоты эти чёрные массы людей. Это были очереди за хлебом, за ситцем, за всем остальным. Эти живые огромные змеи возникали на улицах с раннего утра и рассыпались лишь к ночи. Они шевелились, дёргались, агонизировали. Да, так и было внизу у нас, на земле. До открытия пассажа оставалось три часа, а очередь уже скучковалась, построившись в плотную цепочку. «Чо выбросят?» – спрашивал подходивший со стороны. «Мануфактуру», – отвечали ему негромко. И подошедший цеплялся за последнего.
Создавать очереди строго запрещалось. И милиционер Керим аккуратно исполнял инструкции райкома. Он чётким шагом прохаживался у входа пассажа. И очередь, боясь его, сдвигалась, стояла чуть поодаль в стороне, вроде бы просто так.
Но вот до открытия осталось лишь полчаса – очередь заволновалась. Люди, крепко вцепившись друг в друга, образовали живую трепетную цепь. Вот-вот откроется магазин, и тогда милиционер сам подведёт голову очереди ко входу магазина.
Но хитрый Керим подошёл не к началу, а к хвосту, и повёл колонну за собой. Каждый, как солдат, круто развернулся и заключил в объятия заднего. Хвост оказался впереди, голова – позади. Хвост обрадовался, голова озлобилась. Но это ненадолго. Керим подошёл к середине очереди и, сделав её началом, повёл ко входу.
Теперь очередь окончательно спуталась и дралась внутри себя. Милиционер выполнил указание начальства, но уважил и земляка. Вон тот, в бурках и собачьей дошке, что прохаживается в сторонке. Его люди – пробойные бабёнки, стояли в серёдке, сейчас оказались впереди всех. А очередь между тем дралась. Два хвоста, получившиеся после хитрой тасовки Керима, не могли решить, кто за кем. Женщину с ридикюлем вытолкнули совсем. «В шелковье да грязе, ин-телего сраноё», – летело на неё из толпы. А вот другую, с корявым лицом, не могли вытеснить. Полушалок спал с головы, длинные волосы, собранные в валик, рассыпались. Она махала чем-то, зажатым в кулаке, зло приговаривая: «Как дам, дак зубы счакают». Двери наконец распахнулись, и люди, будто за ними гналась смерть, ринулись на второй этаж. Чуть замешкался – собьют, затопчут.
«Да бывало и такое, – вспоминает мать. – Схлынул народ, а в проходе осталось раздавленная женщина».
Страшно подумать, как моя мать участвовала в этих баталиях, держа на руках грудного ребенка. Она доставала ситец. Достать, а не купить, так говорили тогда. И обшивала весь барак своей маленькой машинкой «Зингер». Кормила нас и посылала сухари отцу на «принудиловку».
Но в конце концов всю очередь впитал в себя пассаж. У входа стало пусто. На месте, где билась очередь, налетевшие пацаны, как курицы, что-то собирали. Их трофеями были приколки, гребёлки, а то и деньги, завёрнутые в тряпичку. Вот разбежались и они, остался сор да какие-то нечистые тряпицы. Но это уж завтра ни свет ни заря подметёт дворник. А спекулянт в собачьей дошке, не двигаясь с места, уже собирал трофеи. Его солдаты, юркие бабёнки, незаметно совали ему мануфактуру и снова отправлялись в бой на второй этаж. Затем другая серая фигурка проходила мимо, и свёрток прилипал к её рукам. Механизм работал, как часы. Но вот в этот спектакль влез персонаж, не предусмотренный сценарием.
Навык шулера сгодился
К спекулянту подошёл молодой человек пижонистого вида. Он предлагал мануфактуру, и не свёрток, а целый тюк, и задёшево. Механизм, работающий всегда ровно, вдруг часто и нервно затикал, будто отпал от него успокаивающий маятник. Человек в дошке не устоял от соблазна, пошёл вслед за пижоном. Рядом, где валялись коробки, бумага, на ларе с мусором что-то лежало в грязном мешке. Возле прохаживался здоровенный парнишка с бычьими глазами. Человек в дошке опытным взглядом определил упаковку, разворачивал, щупал, приподнимал, определяя на вес и метры. Договорились.
Механизм спекулянта снова четко заработал. Подошедшая к нему серая фигурка выслушала и заспешила куда-то. В условленном месте, куда дотащит товар этот паренёк-здоровяк, уже будет стоять подвода. Туда и деньги принесут. Спекулянт подозрительно следил за ворами. «Знаю я таких мошенников», – мелькало в его хитрой голове.
«Здоровяк» взвалил тюк на спину и было понёс, но осторожный пижон, что-то заметив, резко предупредил: «шухер». Здоровяк бросил мешок, незаметно огляделся. Но вот вроде опасность миновала.… Снова поднял. Спекулянт шёл сзади. В условленном месте уже стояла бричка. Но прежде чем переложить товар с плеч здоровяка на подводу, пижон получил расчёт. Пересчитывать – некогда. Лишь раскинув пачку, как карты, он сложил их, бросив в карман. «Эх, дёшево я отдал», – начал раскаиваться он. Но пролётка уже рванула с добычей. Спекулянт радовался. Если бы он знал, что везёт в мешке! Там аккуратно были сложены кирпичи, завёрнутые в грязную «куфайку». Да и в кукле, которую пацаны показывали, материалу было чуть, остальное внутри – туфта. «Бери не для богатства, а чтобы пропитаться», – так наставлял когда-то пахан. В общем-то, по этой заповеди сейчас и жили пацаны. И «липа», которую заготовили при нём, сейчас пригодилась. «Студенты техникума», как они назывались в той бумажке, устроились в общежитие «Профин-терн». В старинном особняке получили койко-место. Высокий одноэтажный деревянный дом с каменным подвалом начинался с просторной прихожей. Мраморный марш поднимал в гостиную. Высокий, украшенный изразцами камин создавал уют. Правда, сейчас этот уникальный камин кое-где был обновлён грубым кирпичом. В другом углу круглая голландка дышала ровным жаром, когда её топили. Потолки гармонично выложены мозаикой разных пород дерева, всех цветов и оттенков, собранных со всего света. Правда, и здесь маляры кое-где постарались – закрасили красоту. А бывшие просторные комнаты теперь заполнены кроватями. Вот здесь и нашли уют наши новоявленные студенты Андрей и Семён. И все остальные здесь тоже были студенты, учащиеся, но только настоящие. Кто-то из университета, кто-то с рабфака, курсов монтёров, кто-то с изостудии, был и очень важный студент – с партийных курсов пропагандистов.
Пятнадцать-шестнадцать лет – самый решающий возраст. Какую духовную пищу впитает подросток, тем и будет. «Мои университеты» – назвал после Андрей этот период обитания среди учащихся. Здесь было интересно. Тут были книги, умные разговоры и споры.
Если есть добрый ум, будет он истину жизни искать
Учащиеся изостудии, добрые парни, зло спорили, как казалось, ни о чём. Один восхищался простым и непонятным: квадратом Малевича. И при этом называл великого Шишкина копировщиком. Второй, потеряв терпение, тайно перекрестившись, бормотал: «Господи, прости его грешного». В тумбочке под замочком он хранил старинные репродукции. Каждая страница проложена нежной папиросной бумагой. Такой фолиант берёшь в руки с благоговением. И хозяин книги рад был, что ребята, затаив дыхание, рассматривали её. Неожиданно Сёмка вскрикнул: «Мы её видели, мы её видели!» А по картине Сурикова это была боярыня Морозова.
«Видели, точно, у Кара-камня», – подтвердил Андрюша. Это было невероятно, но студент-художник не удивился:
«Энергия чувства великого живописца и истина существуют помимо нашего сознания. Всё это привело к повторению, материализации написанного им образа. Развитие событий движется во времени по спирали и кругу. Душа боярыни Морозовой возникла и воплотилась в этой староверке через виток времени». Прочитав сомнение на лицах удивлённых ребят, истовый художник поведал им один подобный факт:
«Умерла бабушка. Драгоценности, спрятанные ей, найти не могли. По соседству родилась девочка. Когда она подросла, то указала место, где спрятала та бабушка фамильные драгоценности. Душа той бабушки переселилась в плоть этой, хотя и не родной по крови, девочки».
Вот такие парадоксы летали в этой студенческой комнате.
Был и другой альбом – обнаженные натуры женщин. Велико искусство средневековых живописцев, и неповторимо. На них смотрели молча, тайно восхищаясь красотой женщины – слабой половины человечества, непостижимой уму мужчины. Тут нет и намёка на похоть; и сама женщина – чудо, предел совершенства. В это веришь, разглядывая полотна, ушедшие в быль.
Но студент-медик всё же попытался объяснить секрет красоты женщины. Он был прагматик и влез в святая святых Создателя.
«Всё очень просто, – вещал он. – Ключик загадки красоты женщины – животный инстинкт размножения. Красиво то, что целесообразно и совершенно. Женщина-мать грудью кормит ребёнка. Больше грудь – больше молока. Поэтому это красиво. У женщины роскошные бёдра – это тоже красиво, там будет вольготно зародышу зреть. Мужчина, не осознавая всё это, чувствует половое влечение.
Но тут вмешался художник, который украдкой крестился. «Не так это, не так, – возмущался он. – Красота и любовь это от Бога. И нет тому объяснения. То свойство души человека. И любить дано лишь одну». Так закончил свою умную тираду верующий художник. Где он прочитал или так чувствовал, но возразить ему было нечем, наступило молчание. Но самыми умными и заумными были студенты из университета. Один из них утверждал невозможное. Будто время замедляется и длина предметов уменьшается, если двигаться быстро, почти со скоростью света.
Второй товарищ был, видимо, инвалид с детства – нога его при ходьбе подволакивалась. Но говорили, что он самый способный, его ждёт большое будущее учёного.
«Нет, – возражал он. – Теория относительности абсурдна, не подтверждена экспериментально»
«Но она уже применяется в расчётах», – парировал первый.
«Да, – соглашался его товарищ, – но это не значит, что её надо понимать буквально. Мнимые числа тоже применяются в расчётах. Но представь мнимое число физически, – минус единица под квадратным корнем. Такого физического аналога в природе нет. Всё это математические приёмы, не более того, хоть и польза от них несомненная. Природу нельзя придумать. Теория Эйнштейна – модель математическая, но не физическая, не реальная»».
Этот умный студент-инвалид всё понимал по-своему, мотал головой, казалось, не соглашался ни с чем. И политику он понимал по-своему.
«Не путайте божий дар с яичницей, мухи отдельно, котлеты отдельно. Марксизм – это наука, наука о развитии общества. Материал исследования – сама история. А ленинизм – инструкция, учит, как победить в драке, ударить в спину, в пах. Марксизм – это эволюция, это естественно. Ленинизм – революция, насилие, это противоестественно. Всё, что достигнуто силой, насилием, обречено на последующую гибель. Вспомните Парижскую коммуну. Революция – это отдельная историческая случайность. Лишь сумма обстоятельств приводит к необратимости событий. Будущее делаем мы сегодня. А то, что случилось, подготовлено вчера».
Такая концепция была непривычна. Кто-то вступился за Ленина: «Владимир Ильич открыл в нашем городе университет, в котором мы учимся».
«Да, это так, – отвечал студент-инвалид. – Без интеллектуальной энергии и духовности нация не может развиваться. Старую интеллектуальную элиту Ленин депортировал, выслал за границу, а духовенство преследовал. Поэтому необходим новый интеллектуальный слой в обществе. Для этого и открыт наш университет. А духовенство заменится компартией».
«А когда наступит коммунизм»? – не унимался любопытный парень с курсов монтёров.
«По Марксу, коммунизм – это изобилие и высокая сознательность. Но Маркс не учёл, что человек корнями своими – животное. И в подсознании он живёт инстинктами. А инстинкты порочны: жестокость, злоба, алчность. С инстинктами мы рождаемся и умираем. Инстинкт выживаемости – это драки и войны. Человек, выживая, сам себя уничтожает. Но если он не воюет, приходит изобилие. Но тогда другой инстинкт, инстинкт размножения ведёт его к гибели. Людей на Земле появляется столько, что негде встать. А отходы человеческого бытия, скапливаясь, захватывают всё пространство Земли. Да так, что нечем и дышать. Такое было на Земле, повторялось не раз. Человек сам себя уничтожал то войнами, то перенаселением. Но земля и добрая природа вновь его возрождала».
В комнате воцарилась страшная тишина. Наконец, все заговорили враз. Никому этого не хотелось – гибели их далёких потомков. Человечество должно жить вечно. Такое было общее желание.
И студент успокоил их: «Будем надеяться, что худшее не случится. От гибели человека спасёт его могучий ум и совесть. А совесть это вера, стремление к истине. Вера совершенствуется. Христианство вышло из Ветхого Завета. По Христу – истина единственна одна, и прочее всё ложь. Да не так мы пока веруем – поклоняемся Богу как идолу да попрошайничаем. Но всё зависит от нас, лишь наш ум и совесть приведут к коммунизму. Там, у наших потомков будет высокая культура. А злые животные инстинкты обуздает строгий закон. Уважение к уму, таланту и труду, а богатство, как жадность, будет позором. Да и не будет смысла в богатстве, когда человек добьётся своим трудом и умом изобилия».
