Необоримая стена
А суть написанного очень скоро стала понятна Лизе, и она, охваченная чувством беды, вскочила со стула и кинулась к маме. Мама стояла посреди комнаты не чувствительная ко всему происходящему вокруг. Лиза выхватила из ее опущенной руки листок казенной бумаги и стала лихорадочно перечитывать его. Несколько скупых строчек, отпечатанных на машинке, никак не хотели складываться в единую смысловую группу. Лизе пришлось пробежать их несколько раз, прежде чем ужасный смысл их безжалостно ударил ее по голове. Поняв, наконец, суть этого письма, Лиза почувствовала, как пол качнулся под ногами под мощными ударами крови в висках, а глаза стали неудержимо наполняться тихими и горькими слезами безнадежности.
Не естественно было то, что все это происходило в жуткой, могильной тишине, без единого всхлипа и стона. Через несколько минут Лиза очнулась и, оглянувшись, увидела, что мама сидит на кровати в неестественной позе и держится за левую грудь.
Мама заболела и слегла. После смерти ее мужа и утраты последней надежды, мужество, казалось, покинуло ее. Она постоянно плакала и, обняв Лизу, гладила ее по голове, приговаривая:
– Бедная моя девочка, бедная моя доченька.
Лиза, склонясь над маминой кроватью и тоже роняя слезы, думала уже о том, что ее учеба в школе подошла к концу, и ей уже пора было брать на себя тяжелое бремя кормильца. Так она и сделала: ушла из школы, взяв справку о девятилетнем образовании, и стала подрабатывать, как и мама, уроками музыки.
Маме становилось все хуже и однажды она, подозвав Лизу, сказала:
– Лизонька, доченька, я очень больна и боюсь, что скоро умру.
– Мама… – попыталась было возразить Лиза, но мама заставила ее замолчать, приложив к ее губам свои холодные бледные пальцы.
– Послушай. У меня сердце разрывается, когда я думаю о том, что ты останешься здесь совсем одна, среди этих враждебных людей. Я написала тете Маше в деревню, чтобы она приехала и забрала тебя к себе. С ней ты не пропадешь. Очень тебя прошу – не перечь мне и сделай, как я прошу. Тогда я смогу спокойно умереть.
Лиза онемела от такой суровой откровенности. Потом она что-то возражала, но чувствовала, что слова ее звучали не уверенно и что все, что сказала мама, неотвратимо, как сама судьба. В конце концов, она расплакалась, а мама, гладя ее по голове, уже не утешала, как в детстве, а говорила:
– Теперь крепись, дочка. Ты уже не маленькая. Я верю, что у тебя все еще в жизни сложится. Помни все, чему мы с папой учили тебя и всегда верь в себя.
Вместо истерики, казалось бы, неизбежной в такой ситуации, Лизой вдруг овладело какое-то серьезное, не по возрасту тяжелое чувство, которое овладевает человеком, оказавшемся в сложной жизненной ситуации и не дает ему сдаться судьбе. Она распрямилась, со злостью вытерла слезы и сказала:
– Мама, я так люблю тебя. Я сделаю все, как ты скажешь, только не говори больше о смерти. Давай пить чай. – с этими словами она встала и пошла на кухню, ставить чайник.
Потом они пили чай, разговаривали о прошлой жизни. Вспоминали веселые и грустные эпизоды. Грустили, смеялись, плакали. Мама, глядела на Лизу и удивлялась: как быстро ее маленький Лизок превратился во взрослую и такую красивую девушку. Вдруг мама встрепенулась, вспомнив что-то и, подняв вверх указательный палец, сказала:
– Сейчас дочка, я сейчас… – и, встав из-за стола, направилась к комоду.
Лиза с интересом наблюдала за ней. Порывшись несколько минут в комоде, мама, наконец, повернулась к Лизе и сказала:
– На, дочка, возьми это. Оденешь их в свой самый счастливый день, а он у тебя обязательно будет.
И протянула Лизе маленький из красного бархата мешочек.
Лиза, заинтригованная мамиными словами, взяла у нее из рук мешочек и, ослабив пальцами удавку на его горловине, высыпала его содержимое себе на ладонь. Едва она сделала это, как почувствовала, что ей не хватает дыхания, а сердце забилось в груди с такой частотой, что, казалось, оно не бьется, а дрожит. Это были золотые с рубинами серьги, изумительные по красоте. И не надо было быть специалистом, чтобы сразу понять, что они сделаны очень давно.
– Мам, откуда это? – с восторгом прошептала она, не в силах отвести от подарка глаза.
Мама подошла к Лизе и, погладив ее по голове, сказала:
– Эти серьги подарила мне моя мама – твоя бабушка и я одевала их, когда выходила замуж за твоего папу. Один единственный раз в жизни. Но я помню этот день, как самый счастливый в своей жизни.
Лиза почувствовала, как, говоря эти слова, мамин голос дрогнул. В данный момент эти воспоминания были для мамы тяжелым испытанием, но она выстояла, и не омрачила их слезами. Лиза, очарованная красотой маминого подарка, не удержалась и, подбежав к зеркалу, быстро одела их, сняв свои простенькие. Она не могла наглядеться на свое отражение, поворачивая голову то влево, то вправо, то, закидывая волосы за уши, то снова выпуская. Наконец, насмотревшись, она повернулась к маме и в восторге прошептала:
– Мам, как же я должна быть счастлива, чтобы надеть такую красоту?
– Очень, дочка. Сердце тебе подскажет, когда наступит этот момент. – сказала мама и, грустно улыбнувшись, добавила:
– А потом передай их своей дочке или невестке.
Лиза кинулась к маме в приливе чувств и крепко обняла ее. Потом они снова сели за стол и стали говорить о счастье, детях, любви. Так они засиделись до позднего вечера. Ночью маме стало плохо, и ее увезли в больницу. Через два дня она умерла. Лиза была убита горем и не знала, что делать, но в это время приехала тетя Маша и взяла на себя все хлопоты по похоронам.
Тетя Маша – двоюродная сестра мамы была одинокой пожилой женщиной. Жила она в небольшой деревеньке под Нарофоминском. Когда-то она была замужем, но муж ее был серьезно покалечен гражданской войной. Брак их был недолгим, и детей они не нажили. В двадцать шестом муж умер, а тетя Маша так и не вышла больше ни за кого.
Лиза с родителями несколько раз бывала у нее в гостях. Как правило, это было летом. Теперь Лизе казалось, что этого никогда не было, а то, что она помнит, ей приснилось. Тогда они купались, загорали, собирали цветы и плели из них венки. Солнце палило нещадно, в небе надрывались жаворонки, где-то далеко в лесу куковала кукушка. Лиза вспоминала, как однажды, упав в траву, она наблюдала за маленькой желтой мушкой, стоявшей в воздухе, будто ее кто-то держал за невидимую ниточку. Теперь она понимала, что счастье на то и счастье, чтобы быть недолгим.
Стол у тети Маши всегда ломился от простой и здоровой деревенской пищи. Одного молока выпивали неимоверное количество. Молоко было парное, от Ночки – тетимашиной коровы. После таких поездок некоторое время городская пища казалась Лизе пресной и не вкусной, но потом это проходило. Тетя Маша всегда, почему-то, называла Лизу с Катей дочками. Видимо ей очень не хватало своих детей, и она баловала их куда больше, чем их собственные родители.
Тетя Маша и Лиза сидели за столом, теперь уже, в Лизиной комнате друг напротив друга. Разговор не клеился. После того, как зарыли мамину могилу, Лиза никак не могла прийти в себя. На нее то накатывала раздражительность, то, ни с того ни с сего, начинали течь слезы, то нападала мрачная угрюмость. Тетя Маша долго с тоской наблюдала за Лизой, не решаясь начать серьезный разговор. Но вот сегодня она решила его начать, так как видела, что надо было выводить Лизу из этого состояния.
– Лизонька, доченька моя… – начала, было, тетя Маша, как вдруг Лиза вздрогнула и быстро взглянула на нее.
Эти слова вызвали у нее совсем свежие ассоциации. Так мама всегда начинала серьезный разговор. Вот и теперь эти слова тети Маши кольнули ее сердце из недавнего прошлого, заставив глаза повлажнеть. Тетя Маша заметила это, но все-таки продолжала:
– Послушай меня, доченька. Посмотри на себя. Как исхудала, как высохла. Нельзя надрываться столько. Давай бросим все это и поедем ко мне в деревню. Поживешь там немного, оклемаешься, душу свою полечишь. Работать там будешь, я уже говорила с председателем колхоза. Он дал добро, что бы ты в конторе работала, бухгалтеру подсобляла. Откормлю тебя, отпою молоком парным, а там видно будет: захочешь, обратно вернешься. Воздух там целебный, тишина – первое дело для успокоения души.
Лиза не в силах была ни о чем говорить и поэтому только молчала, непрерывно глядя на тетю Машу. Та, истолковав это, как колебания, еще упорней стала ее уговаривать, приводя разные примеры из своей жизни и жизни своих родных и знакомых. Но Лиза все молчала и, наконец, не выдержав, тетя Маша воскликнула:
– Ну не молчи, Лизонька, скажи мне что-нибудь.
Лиза чувствовала, что ее душа находится в очень неустойчивом состоянии. Противостоять кому-либо или чему-либо она сейчас не могла, и она согласилась, сказав каким-то низким и хрипловатым от долгого молчания голосом:
– Поедем, теть Маш, куда скажешь, только подальше отсюда. Я не могу больше здесь находиться, здесь пахнет смертью, здесь одни враги…, поедем скорее.
Тетя Маша обрадовалась и сразу радостно запричитала:
– Вот и умничка, вот и славная девочка, вещи только соберем и поедем. Вот умница, вот хорошая моя…, завтра же и поедем.
В деревне никто не знал о том, что Лизин отец враг народа и на это тетя Маша тоже возлагала большие надежды. Она сказала, уезжая в Москву, что хочет взять к себе племянницу, так как та заболела, и нуждается в покое и здоровом питании. А теперь выходило, что она ее и вовсе удочеряет.
Когда они приехали в деревню, никому не пришлось доказывать, что девушка больна. Увидев ее, односельчане все, как один восклицали:
– Что, так плоха? А как это для жизни? Ну, уж очень худа – одни глаза.
Лиза была очень удивлена, но тетя Маша, не дав ей долго удивляться, быстро провела ее в дом, и закрыла дверь.
Три дня Лиза ничего не делала, просто сидела в саду на скамейке. Был уже конец марта. Снег еще лежал, но был уже не тот, что в январе, а грязноватый, похожий на соль крупного помола. Прилетели грачи, и днем сад не был уже таким тихим, как зимой. Синицы и воробьи прыгали по еще голым веткам, смешно крутя головами, и вносили суету в мудрое молчание безлистого сада. Все это вместе действовало умиротворяюще и Лиза, в самом деле, на некоторое время забывала о суровости жизни и предавалась грезам, которые так давно не посещали ее.
Лизе очень не нравилось, что тетя Маша просила никому ничего не рассказывать об аресте отца. Это казалось ей предательством, ведь она знала, что он ни в чем не был виноват, но, немного поразмыслив, она, согласилась с тем, что лучше будет, все-таки, не говорить об этом. На том и порешили.
На четвертый день она сама попросила тетю Машу отвести ее на работу. Та сразу согласилась. Председатель колхоза с нетерпением ждал, когда Марья Васильевна привезет свою племянницу, так как дела колхоза шли «в гору», бухгалтерия разрасталась, а грамотных людей в помощь бухгалтеру взять было не откуда. Он тоже не стал исключением и прошелся насчет ее худобы и бледности, усомнившись, скорее для порядка, позволит ли ей здоровье работать в бухгалтерии. Потом он нахмурился и, покачав головой, с сожалением и искренним сочувствием, сказал, что все смертны, но жизнь продолжается, и что некогда долго горевать – надо строить социализм на селе.
Так Лиза и попала в ту колхозную контору, у окна которой она сейчас сидела и смотрела, как петухи дубасили друг друга. Заканчивался май месяц. Все цвело, птицы пели, солнце грело уже по серьезному. Над цветами порхали бабочки. Не смотря на вечную колхозную запарку, у Лизы, иногда, выдавалась свободная минутка, как сейчас. И всегда. В такие минуты она любила смотреть в окно, в котором была видна деревенская улица, поле и лес вдалеке.
Глава 3
Олег проснулся внезапно, будто с него сдернули сон, как теплое одеяло. Он всегда так просыпался, если не считать тех дней, когда бывал в состоянии, именуемом, как «с бодуна» после вечеринок с друзьями. Тогда вставать приходится тяжело, заставляя себя, разлепляя глаза, тряся головой. Но такие дни случались не часто, и вводить их в какую бы то ни было систему, не стоит. В обычные дни он еще минуту-другую лежал с закрытыми глазами, а затем, открыв их, глядя в потолок, начинал копаться в памяти и анализировать свои сны. Он любил толковать свои сны и считал, что он в этом что-то понимает.
В детстве сны представлялись ему художественными фильмами или мультиками, которые не зависели от его переживаний. Ему казалось, что их показывают, как по телевизору, какие-то невидимые люди, которые знают когда какой фильм пустить. Но, взрослея, он начинал понимать, что со снами не все так просто, и что они представляют собой какое-то интересное природное явление. Он стал относиться ко снам уважительней, что вызывало насмешки со стороны его друзей. Но Олега это не смущало, он всегда был самостоятельным и если чем-то увлекался, то не слушал ни чьих уговоров и отговоров. Он стал покупать в магазинах сонники и собирать любую информацию, какая ему попадалась о снах. Современная специальная литература по сомнологии – науке о снах, ему не нравилась, так как она изобиловала специальными малопонятными терминами, которые придавали снам технический материальный вид. И напротив – сонники, особенно древние, делали из снов непостижимые и увлекательные сказки, от которых веяло волшебством и космической бездной.
Заканчивая школу, он составил свой сонник, основанный на его собственном опыте и ассоциациях. Друзья уже не очень-то посмеивались над ним, а частенько просили, конечно, втайне от других, истолковать тот или иной сон. И он никому не отказывал. Довольно часто его толкования попадали в точку, и к нему «приклеилось» уважительное прозвище: астролог, что, честно говоря, было не совсем точно, зато говорило о его связи с космосом, в которую все как-то быстро поверили. Окончив школу, Олег, не раздумывая, пошел в армию.
Не смотря на свое необычное увлечение и прозвище, он вовсе не был хлюпиком, годным только для сидячей бумажной работы. В свои восемнадцать лет он выглядел великолепно: рост сто восемьдесят пять, вес семьдесят пять килограммов, фигура пусть не как у Поддубного, но и не как у Густава из старенького чешского мультика. В общем, девушкам он нравился, а это был самый крутой показатель в его возрасте. Если добавить ко всему сказанному еще и то, что он был природным блондином с голубыми глазами, то необходимость продолжать объяснения отпадает сама собой.
Олег иногда задавался вопросом: в кого же он такой уродился? Откуда эти белые волосы и голубые глаза, ведь ни у отца, ни у матери даже в родне не было ничего подобного, не говоря уже о них самих. Этот вопрос всегда оставался без ответа, а сомневаться в верности матери отцу никогда не приходило в голову ни самому Олегу, ни кому бы то ни было из родственников. Все дружно приписывали это шутке природы. Сам отец никогда не относился к этому серьезно и часто безобидно шутил по этому поводу, а вот матери эта тема не очень нравилась и при разговорах об этом, она начинала заметно волноваться. Она безумно любила отца и сильно страдала оттого, что долго не могла родить ему ребенка, и когда, наконец, после долгого лечения, у нее родился Олег, она почему-то вместо, казалось бы, естественной в этом случае радости, выглядела скорее растерянной и подавленной. Видимо она не могла еще поверить в то, что преодолела-таки этот барьер и боялась, что все эти необычные, неизвестно откуда взявшиеся черты у ее сына, являются отклонениями от нормы.
В армии Олегу, как и всем, пришлось столкнуться с определенными трудностями, такими как: жесткая дисциплина, малокалорийное питание, большие физические нагрузки и, естественно, дедовщина. Дедовщина или неуставные взаимоотношения военнослужащих, как ее еще называют, из всего этого списка, пожалуй, самое интересное явление. Если сказать еще проще – это угнетение молодых солдат, которых так и зовут «молодые», старослужащими, которых в свою очередь тоже так и зовут «старики» или «деды» с ударением на последний слог. Обычно этот порядок воспринимается подавляющим большинством молодых прямо с приходом их в часть, и они беспрекословно слушаются дедов, не зависимо от своего и их звания, воспринимая это как традицию. Это становится возможным потому, что молодые, пришедшие с разных мест, сильно разобщены, а когда они, наконец, сплачиваются, то уже выходят из этой категории. С теми же, кто не слушается, поступают просто, их бьют в каптерке или в спальном помещении за двухъярусными койками. И редко какой военнослужащий избежал этой участи, потому что от стариков может «обломиться» и просто без всякой причины. Однажды испытал это на себе и Олег.
Он и еще несколько молодых разгружали на складе обмундирование. Один из дедов, видимо обделенный властью в гражданской жизни, расхаживал между работающими и постоянно осыпал то одного, то другого крепкой бранью, а некоторых даже пинал. Он очень надоел всем, но воспротивиться никто не решался. Тем временем дед пристал к одному из молодых, отличающемуся хилостью и сутулостью. Хоть ростом он был и высок, но смотрелся, как гнутый гвоздь и именно этим вызвал особый интерес деда. Подойдя к молодому сзади, дед с размаху влепил ему гулкую затрещину по спине. Не ожидавший удара молодой подался вперед и врезался лбом в стенку автофургона. С минуту он тер лоб, приходя в себя, а затем затравленно посмотрел на своего обидчика. Губы его заметно тряслись, и было видно, что ему очень трудно сдерживать обиду, и он вот-вот расплачется. Дед, заметив это, продолжал:
– Ну, что, зеленый? Плакать будешь? Здесь тебе не «гражданка», мамы нету. Некому тебе сопли утереть.
Остальные приостановили работу и напряженно следили за происходящим, не вмешиваясь.
– Чё застыли, зелень косопузая? – гаркнул на них дед и опять замахнулся на сутулого, больше картинно, чем серьезно.
Молодой боязливо шарахнулся и поспешно передал следующему по цепи комплект ХБ. Освободив руки, он поспешно смахнул выступившие-таки слезы, стараясь, чтобы никто не заметил. Этот жест был настолько жалок, а сам вид молодого был настолько удручающе тосклив, что сердце у Олега не выдержало и он, отдав комплект ХБ, который держал в руках, шагнул к деду.
Но выяснение отношений не состоялось: в этот момент деда позвал кто-то из офицеров, и тот полубегом направился к зовущему, даже не обернувшись на Олега. Не ожидая такого поворота событий, Олег, настроившийся, если надо, то и на драку, подойдя к тому месту, на котором только что стоял дед, остановился, посмотрел ему в след, затем оглянулся на сутулого, подумал немного и вернулся обратно. Молодые, у которых сорвалось интересное зрелище, как-то быстро, даже суетливо принялись за работу. На этом дело, казалось и кончилось.
А вечером молодой позвал Олега в каптерку. Войдя в подсобное помещение, он увидел, человек пять, дедов и среди них того, с которым он собирался выяснять отношения.
– Так ты, что же, зелень белобрысая, на меня баллоны катить вздумал? – Начал дед, вставая навстречу Олегу.
Надо заметить, что таким «расстройством» зрения страдают, в большей или меньшей степени все военнослужащие второго года службы. Все им кажется зеленым, зеленью, зеленкой и так далее в различных вариациях и интерпретациях.
Неся подобную ахинею, он подошел к Олегу вплотную. Олег понял, что за этим последует, но к драке он был не готов и поэтому постарался расслабиться и уйти в себя. Он и раньше, случалось, погружался в такое состояние, и тогда его лицо принимало какой-то отрешенный вид, а глаза становились абсолютно прозрачными, и где-то в их глубине была видна неземная бездна, сродни океанской или космической.
Увидев эту бездну, дед осекся. Он не привык видеть такие глаза у людей, а особенно у молодых. Неожиданно для него самого желание проучить молодого куда-то испарилось, а его место занял непонятный страх, который бывает у людей, когда они смотрят на огромную волну, смерч или извержение вулкана. Он даже замолчал на несколько мгновений, чем вызвал у других дедов недоумение. Одна за другой на него посыпались подначки, и он снова вошел в свой начальный образ. Ему не хотелось ронять авторитет перед своей компанией, но одновременно он чувствовал, что ударить этого молодого по лицу не сможет. Он вышел из положения, ударив Олега открытой ладонью в плечо и, сказав, стараясь придать своему голосу как можно больше раскованности и прежнего апломба:
– Вали отсюда. Еще раз дернешься, урою.
Компания дедов, настроившаяся учить молодого, просто обалдела от такой быстрой развязки, и в каптерке повисла напряженная, готовая вот-вот рухнуть, тишина. Олег, воспользовавшись замешательством, повернулся и вышел в спальное помещение.
Выйдя, он направился было в ленкомнату, как вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо. Олег вздрогнул и оглянулся. Перед ним стоял тот сутулый солдат, из-за которого и заварилась вся эта каша. Он виновато мялся с ноги на ногу, не зная, как начать разговор. Наконец он вытащил из нагрудного кармана ХБ начатую плитку шоколада и протянул Олегу:
– Хочешь?
Где-то «на гражданке», дома, Олег, может быть, еще и подумал: есть или не есть шоколад, тем более, что в его детстве шоколада всегда было в избытке, но в казарме, где живешь от завтрака до обеда, от обеда до ужина, а от ужина снова до завтрака, и во сне по несколько раз видишь, что ты уже завтракаешь, желания отказаться от шоколада как-то не возникало. Он посмотрел на сутулого, потом на плитку шоколада, добродушно потянутую ему и, отломив кусок, сунул весь его в рот.
Сутулый очень обрадовался и, считая, что «мосты наведены», спросил:
– Что, били?
– Да нет… – почему-то пожав плечами, ответил Олег.
– Поорал и сказал, чтобы я валил оттуда. Только не пойму, откуда он знает, что я хотел с ним разбираться, ведь он не видел, как я к нему подходил?
– Якут настучал, – отвечая на его вопрос, сказал сутулый, – он все видел, стоял недалеко.
Олег сразу вспомнил этого низкорослого ефрейтора из Якутии, который тоже был дедом. Он несколько раз пытался показать свою удаль перед молодыми, но почему-то те не воспринимали его так, как ему хотелось. Один раз молодой сержант даже врезал ему по уху. Другие деды не стали за него заступаться: видимо не хотели ронять своего достоинства, так как во времена их «молодости» якут вел себя не очень «чистоплотно», и они его недолюбливали. Теперь он был отдан ими на поругание молодым.
Якут быстро смекнул, чем это может для него обернуться и поменял тактику. Теперь он следил за молодыми и подставлял их старикам в самый неудобный момент. Таким образом он удовлетворял свои амбиции. Он-то и нашептал тому деду на Олега.
Чем больше Олег думал об этом, тем сильнее было у него желание набить морду якуту, но чувство брезгливости взяло верх и он, махнув рукой, сказал:
– Да черт с ним. Когда-нибудь он за это поплатится.
Сутулый, подождав, когда Олег выплеснет эмоции, протянул ему руку и сказал:
– Меня Сергеем зовут. А тебя?
– А меня Олег.
Познакомившись, они поболтали о дедах, об офицерах, о жрачке, и незаметно разговор перешел на доармейские времена. Олег рассказал Сергею о школе, о семье, о своих увлечениях, об Ольге – девчонке, с которой он дружил дольше, чем с другими и думал, что влюблен. Он рассказал даже о том, как целовался с ней и гладил ее грудь. Первые месяцы в армии такие воспоминания особенно сладки и дороги и не вызывают ни у кого «жеребячьего» хохота. Каждый, слушая рассказ своего товарища, вспоминает свою девчонку ту, которая его провожала. В такие моменты накатывает светлая грусть вперемешку с неистовой нежностью, под гипнозом которой «ржать» над воспоминаниями своего товарища, а значит и над своими собственными, становится абсолютно невозможно. Конечно, есть и такие, которые начинают хвалиться своими «подвигами», выставляя себя героями-любовниками, а девчонок, с которыми у них были любовные приключения, дурами. Но с такими никто не откровенничает, поэтому они становятся единственными рассказчиками, а все остальные – слушателями, думающими о своем, которое они ни за что не выставят на посмешище. Единственное, о чем Олег не спешил рассказывать Сергею, так это о снах, так как не знал, как тот отреагирует на это.
Сергей рассказал, что с пятого класса увлекался радиотехникой. Он не любил физкультуру и всячески от нее отлынивал. Зато в шестом он уже собирал серьезные приемники, усилители и еще много всякой всячины, от чего одноклассники, учителя и родители приходили в неописуемый восторг. Он рассказал, что паял даже ночью, от чего, собственно, он такой и сутулый. Правда, зрение, слава богу, испортить не успел – забрали в армию. Девчонки у него не было, ему не хватало на это времени. Хотя была одна – отличница из соседнего класса, которая нравилась ему, но она не обращала на него внимания – слишком он был неказист по сравнению с одним красавчиком из ее класса. Да он не очень и переживал по этому поводу. Куда больше он расстроился, когда «провалился» в институт, в который готовился два года и был уверен, что поступит. После этой неудачи он пошел на радиозавод, где работала его мать. В бухгалтерии там работала молоденькая девчушка с такой же «трагедией». Они подружились, но никаких более или менее серьезных отношений у них не было. Так он и ушел в армию один-одинешенек. Они долго еще проболтали, благо было личное время перед отбоем, и когда, казалось, все темы были исчерпаны, Сергей вдруг встрепенулся: