Необоримая стена
Он приподнялся на локтях, решив встать, чтобы подойти к девушке и выпить любое, пусть самое горькое лекарство, а если повезет, то и познакомиться.
Неожиданно девушка, до этого неподвижно стоявшая в дверях, подняла руки и сделала несколько плавных вращательных движений кистями, как бы зовя его к себе, но при этом не издала ни звука. Олег, насколько мог быстро, поднялся и сделал шаг к ней, с удивлением отметив, что той уже нет в проеме двери. Не смотря на то, что его сильно качало, он быстро подошел к двери и выглянул в коридор. В дальнем конце коридора у лестницы на первый этаж он вновь увидел ее. Она теми же плавными движениями звала его к себе.
Когда он двигался по коридору, в памяти его всплыл эпизод из далекого детства. Как-то он смотрел фильм про нечистую силу, полный волшебства и мистики. Смотреть было страшно, и он ни за что бы не стал смотреть, если бы рядом не сидели друзья, а то, что происходило в фильме, не было бы отделено от него экраном. По спине ползли мурашки, руки судорожно впились в коленки, а сердце каждый раз, когда на экране происходил всплеск эмоций, сопровождаемый резкой страшной музыкой, рушилось куда-то в пятки и долго сидело там, боясь высунуться. Тогда, видя, как главный герой идет по мрачному тоннелю к зовущей его ведьме в образе прекрасной девушки, Олег молча кричал ему:
– Не ходи!
А про себя точно знал, что уж он-то ни за что не пойдет так беспечно за коварной ведьмой, будь она в каком угодно обличье.
Не смотря на то, что память подсунула ему ассоциации из далекого прошлого, сейчас он не ощущал ни страха, ни тревоги. Его единственным желанием было догнать и рассмотреть, наконец, эту таинственную девушку. Его не останавливало также и то, что, идя по коридору, он не увидел ни одной живой души. Хоть была и ночь, там должен был быть дежурный санитар. Да и свет почему-то не горел. Выручала только луна, света которой хватало только на то, чтобы не переломать себе ноги да видеть силуэт девушки, плывущий впереди. Все эти странности он отмечал про себя, не обращая на них никакого внимания.
Дойдя до лестницы на первый этаж, Олег, перегнувшись через перила, взглянул вниз. Она стояла внизу и звала его безмолвно и грациозно. Олег спустился на первый этаж и, не обращая внимания на то, что был одет в больничную пижаму, вышел на улицу. Был сентябрь, погода стояла теплая – настоящее «бабье лето». Оглянувшись по сторонам, он увидел, как незнакомка медленно идет по аллее вдоль батальонных казарм по направлению к КПП.
Лунный свет, вырвавшись из тесноты лазарета, разлился, как снежная лавина по военному городку, придав ему необычный, мистический, пугающе фантастический вид. От всего этого у Олега захватило дух, едва он выскочил на улицу. В мозгу у него даже промелькнула мысль:
– Может не идти дальше? Куда она меня зовет?
Но смешанное чувство любопытства, одержимости и отсутствия тревоги отшвырнуло эту мысль куда-то на задний план, и Олег кинулся за плавно удаляющейся девушкой. Пройдя КПП, в котором также никого не было, он увидел железнодорожную станцию и стоящий на ней поезд, почему-то очень похожий на подмосковную электричку. Девушка стояла на платформе и махала ему рукой, уже не зовя его, а как бы прощаясь. До станции было рукой подать, и Олег прибавил шагу, но уже чувствовал, что не успеет. Движения его вязли в упругом, как вода, воздухе, но он упрямо старался преодолеть это сопротивление.
Он добрался до платформы, когда мимо него промчался последний вагон, поблескивая стеклами пустой кабины машинистов. Поезд растаял в темноте, а вместе с ним пропала и незнакомка. Перед глазами Олега стояла только кабина машинистов с окошками, напоминающими пустые глазницы человеческого черепа, да светящаяся табличка над ними с надписью «Нарофоминск».
Неожиданно он почувствовал, что темнота медленно рассеивается и его начинает сильно трясти. Затем свежий воздух теплой, почти летней ночи сменился резкой, колющей ноздри, вонью аммиака. И прямо перед ним, откуда ни возьмись, появилось перепуганное лицо санитара. Он тряс Олега за плечи, в то время, как второй санитар водил у него, Олега, перед носом ваткой, смоченной в растворе аммиака. Придя в себя, чем несказанно обрадовал санитаров, Олег заметил, что был разгар дня и в палате полно народу. Скоро прибежал врач и принялся щупать у него пульс и смотреть на белки глаз, слегка оттягивая нижние веки. По мере того, как проводил свои медицинские манипуляции, он все больше озадачивался и, наконец, не очень твердо произнес:
– Так, ясненько, ясненько.
Но закончил он свою фразу так:
– Постараюсь вставить вас в список первого потока демобилизующихся.
Было видно, что ему ничего не ясненько, и он хочет поскорее избавиться от пациента, у которого не все в порядке с головой и который, судя по всему, нуждается в более серьезном лечении, чем может ему предложить военная санчасть.
Как позже Олег узнал, он проспал больше суток. В конце концов, его решили разбудить. Когда санитар потряс его за плечо, Олег, лежащий на боку, откинулся на спину, никак не реагируя на прикосновение. Оторопевший санитар так шарахнулся назад, что повалился на стоящую за ним койку. Через мгновение он вскочил и с криками бросился в коридор, чем и переполошил весь этаж. Врача как раз не оказалось на месте, и на помощь первому санитару пришел второй, более опытный, который и организовал приведение Олега в чувство.
Санчасть «гудела» по этому поводу два дня, а затем потихоньку все стало утихать и забываться, тем более, что ничего подобного у Олега больше не повторялось, и чувствовал он себя лучше день ото дня. Через неделю его выписали из лазарета, а еще через три наступил и день, когда группа демобилизующихся, а в ней был и Олег, в парадной форме, с чемоданчиками, села в автобус и отправилась на вокзал.
Так закончилась служба Олега в Советской Армии. Несмотря ни на что, он вспоминал эти дни как одну из самых ярких страниц в своей жизни. И действительно, он чувствовал себя уже не пластилиновой колбаской, а стальным клинком, который прошел процесс ковки и закалки. Теперь предстояло попробовать себя в «рубке» жизни. А жизнь, как известно, даже в благополучных странах и в благополучные времена обязательно подсунет испытание, из которого во что бы то ни стало надо выйти победителем. А если не выйдешь, сломаешься, то тебя просто выбросят на помойку, что, порой, хуже смерти.
После прихода из армии, на Олега сразу свалились неприятности, связанные с его травмой. За него взялось сразу несколько медицинских учреждений. Чего с ним только не делали, каких только тестов и обследований не проводили. Порой ему казалось, что лучше бы его уже поместили в «психушку», только бы все это кончилось. Через полгода интенсивных исследований, благодаря чему пропустил подготовительное отделение авиационного института, в который собирался поступать, ему неожиданно поставили диагноз: здоров, без ограничений. По этому поводу он первый раз после армии как следует напился.
Послеармейская жизнь понеслась вскачь. В институт он все-таки поступил, хоть и набрал минимальный проходной балл. Правда специальность ему досталась не та, которую он хотел изучать, но все равно он был на «седьмом небе». Затем была учеба: лекции, семинары, стройотряды, «картошки», зачеты, экзамены, каникулы, пирушки…
Глава 4
– Вставай, сынок. – ласково сказала мать, подходя к проснувшемуся Косте. В руках у нее была крынка с молоком и кусок свежего хлеба. Хлеб был настолько свеж, что Костя издалека чуял его тонкий, мутящий разум, ржаной аромат. Мать подошла ближе и села на кровать.
– Что-то ты заспался, сынок, пора вставать…, пора вставать…, пора вставать…, вставать…, вставать – вать – вать. – голос матери странно вибрировал и, казалось, что он доносится из какой-то гулкой, неестественной дали, отдаваясь эхом в голове. Лицо матери стало расплываться, а светлая спальня меркнуть и исчезать.
– Мама! – крикнул Костя. – Мама, не уходи! Мама!
Он рванулся к ней в надежде удержать ее, но острая боль резанула его по позвоночнику, прошлась вверх до шеи и остановилась в затылке, несколько раз мощно ударив в висках. Костя застонал, застигнутый болью врасплох, и сначала даже подумал, что свалился с кровати, но действительность не дала ему долго заблуждаться. В ноздри настойчиво и даже как-то навязчиво лез запах сгоревшего тола, заставляя морщиться и то и дело прерывать дыхание: так густ и тошнотворен он был.
Костя открыл глаза. Но, сделав это, сразу почувствовал, что они наполнились песком и пылью. К боли, что привела его в чувство, добавилась еще боль в глазах, которая, видимо, была намного резче и агрессивней, потому что заставила его вскочить на локти и перевернуться вниз лицом, скинув с себя килограммов десять земли.
Приведя в порядок глаза, Костя огляделся вокруг, еле ворочая головой на непослушной, и, казалось, ставшей в два раза толще шее. Сначала он не понял, где находится. Он лежал на дне большой ямы, наполненной металлоломом, обрывками каких-то тряпок и обломками досок. Изрядно потрудившись, он кое-как сел и стал вспоминать, что произошло, и как он очутился в этой яме. Мозги, казалось, распухли, как и шея и отказывались работать. Спина уже не болела, а ныла, зато голова, начав слегка кружиться, сейчас все быстрее и быстрее «набирала обороты». В ушах появился неприятный звон, который заглушал все остальные звуки и вызывал сильную тошноту. Костя несколько раз тряхнул головой. Недовольная его действиями боль, кольнула его несколько раз в шею, и, хоть и неохотно, но все же отступила, ворча и обещая скоро вернуться.
Сознание и резкость в глазах медленно, но верно возвращались. Руки, хоть и дрожали, но уже довольно сносно слушались. Оставалось проверить ноги, и он встал. Земля качалась, как будто была не землей, а плотом на неспокойной воде. Встав, Костя, наконец, вдохнул свежего воздуха, и «качка» постепенно улеглась.
Только теперь он до конца пришел в себя и, оглядевшись, все вспомнил. Их батарею батальонных минометов накрыла немецкая артиллерия. Артналет был настолько неожиданным, что никто ничего не успел понять. Так бывает: иногда стараешься, прицеливаешься, задерживаешь дыхание, делаешь массу ухищрений, а попадания все нет и нет. И наоборот, иной раз, не целясь, по лихости даже не глядя, стреляешь и сносишь мишень, чем заставляешь ахнуть восхищенных товарищей. Так было и в этот раз, немцы засекли батарею и, дав несколько пристрелочных выстрелов, угодили прямо в нее. Снаряды были тяжелые и разнесли все в клочья. Костя был наводчиком на крайнем миномете, который находился из-за складок местности немного дальше двух других, что и сыграло такую важную роль в его жизни, но в жизни остальных членов расчета, это не сыграло никакой роли – все они погибли.
Костя увидел, что ямой была огромная воронка, металлоломом – недавно стрелявшие минометы, обломками досок – ящики от мин, а тряпьем – его недавно живые товарищи. Глаза его остановились на руке, торчавшей из земли. Подумав, что это может быть один из его товарищей, также засыпанный замлей, как и он, Костя упал на колени и стал быстро разгребать вокруг нее землю. Он работал с остервенением и выбросил уже прилично земли, но тело товарища все не появлялось. Это показалось ему странным и он, схватив руку, потянул за нее. Вопреки его ожиданиям, она легко подалась и, выскользнув из земли, повисла обрывками гимнастерки у него в руках. Костя, почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове и в ужасе отшвырнул руку. Не соображая, что делает, он на четвереньках бросился прочь, но через несколько метров споткнулся и ткнулся лбом в кучу железа. Трудно было представить, что теплая живая рука одного из его товарищей может быть такой белой и холодной. Наверняка он много раз пожимал ее, не зная, что придется пожать ее и такую.
Через несколько минут он почувствовал, что успокаивается, и мысли начинают приобретать более плавное течение. Прислушавшись, он постарался определить, где свои, где немцы, чтобы решить, что делать. С момента, как в его батарею угодил снаряд, прошло не меньше четырех часов, так как солнце уже клонилось к закату. Задачей было: задержать продвижение немцев на два часа, чтобы дать оторваться нашим отступающим частям, обремененным санбатом и беженцами. Примерно час батарея вела огонь по немецким мотоциклистам, которые преследовали по шоссе колонну наших войск. Позиция была хорошая: на обратном склоне холма, на вершине которого сидел наблюдатель корректировщик. Немцы долго не могли определить, откуда по ним ведут огонь русские минометы. Это дало возможность батарее продержаться целый час и остановить мотоциклистов.
Костя прокручивал в памяти эпизоды последнего боя, как прокручивает пленку киномеханик, стараясь найти интересующий его момент фильма. Он очень отчетливо помнил, как работали расчеты, как с их разгоряченных лиц капал пот, как блестели зеленой краской каски, как сверху, корректируя огонь, кричал, надсаживая голос, командир батареи младший лейтенант Сурков.
Огонь велся по движущимся целям, поэтому постоянно приходилось корректировать наводку. Работы у Кости было много, он едва переводил дух от одной наводки, как тут же поступала новая команда, и он снова таскал лафет вокруг опорного шарнира и ловил в перекрестие ориентир, прильнув глазом к окуляру прицела. В какое-то мгновение он поднял глаза по направлению к командиру, ловя смысл его команды.… В этом месте память, как оборванная кинопленка, несколько раз дернулась, выхватив пару молниеносно пронесшихся кадров и оборвалась, оставив в отличие от белого киноэкрана, только черную, совершенно непроглядную темноту. Костя силился вспомнить что-нибудь еще, но перед глазами стояло только дерево, на котором сидел командир.
* * *Младший лейтенант Сурков был командиром «от бога». Не зря он гонял своих людей в мирные дни до седьмого пота. Как знал, что скоро придется воевать с настоящим противником. Помимо дара предвиденья в нем сочетались: математический ум, лошадиная выносливость, понимание обстановки, умение ориентироваться на местности, владение любым оружием от ножа до орудия. А минометом он вообще владел, как бог. На спор он с трех мин разбивал ростовую фигуру с пятисот метров, при этом не пользуясь прицелом и даже лафетом. Он держал ствол руками и пользовался исключительно глазомером и интуицией. Никто из командиров минометов, да и командиров батарей не мог даже близко соперничать с ним, и поэтому все уважали его. Из-за своей любви к дисциплине он бывал иногда излишне строг и мог «сунуть» разгильдяю в зубы, за что несколько раз получал взыскания от начальства. Но за высокий уровень боевой подготовки в его батарее, который был на порядок выше, чем в других подразделениях, ему почти все сходило с рук. Да и подчиненные любили его, как любят отца, который может, в случае чего, до синевы надрать задницу, но и в обиду своих детей не даст никому.
Костя служил под его началом почти год и кое-чему уже научился. Он был лучшим наводчиком на батарее. Сурков сразу заметил в нем способности наводчика и лично пестовал его, уделяя ему несколько больше времени, чем остальным, так как чувствовал отдачу от своих трудов. Костя стремился не просто научиться обращаться с минометом, что для некоторых является уже достижением, а почувствовать его: как тот реагирует на те или иные действия наводчика, на те или иные заряды, на ветер, на мороз. Так бывает, когда стирается грань между человеком и предметом, и человек начинает ощущать предмет, как часть себя, а уж чего ждать от себя, понять намного проще.
Способности Кости не остались незамеченными и для личного состава батареи. Командир минометного расчета собирался скоро демобилизоваться и ни у кого не было сомнений насчет того, кто его заменит. Но все спутала война. В первом же бою батальон попал в окружение и лишился половины своей матчасти. Рассеянный и деморализованный, он мелкими группами прорывался к своим. Многие полегли в том бою, но были и такие, которым посчастливилось уцелеть и выйти из окружения. Среди них был и Сурков со своей батареей. Именно с батареей потому, что он сохранил не только своих бойцов, но и все три миномета. Правда, когда батарея и несколько прибившихся к ней пехотинцев вышли к своим, то оказалось, что ни у кого не то, что мины, но даже и патрона нет. Все, на что они могли рассчитывать в случае встречи с врагом, это два ножа и три граненых штыка на винтовках у пехотинцев.
Костя помнил, как Сурков гнал свой небольшой отряд, навьюченный разобранными минометами по непролазным дебрям. Дальние и изнурительные марш-броски в недалекой мирной жизни, во время которых некоторые из солдат начинали роптать на командира, теперь приносили свои плоды. Минометов за плечами никто не замечал. Страх остаться в окружении придавал силы легким и резвости ногам. Пехотинцы едва поспевали за минометчиками и с удивлением и восхищением переглядывались между собой.
Во втором бою в батарее уже были потери. Это была контратака наспех собранными частями, вышедшими из окружения. Их насчитывалось около двух полков. Немцы неосмотрительно выдвинулись вперед, оголив свой левый фланг. И хоть контратака такими силами не могла принести никакого более или менее серьезного успеха, решено было провести ее для того, чтобы задержать продвижение немцев, которые наступлением своих моторизованных частей, опять создали угрозу для линии обороны армии. Нужно было дать ей время перегруппироваться и ввести в бой резервы. Немцев удалось задержать на два часа, но они дались сводному отряду очень дорого. Контратака захлебнулась в самом начале, натолкнувшись на танки, которых наспех проведенная разведка не обнаружила. Все смешалось и потонуло в грохоте рвущихся снарядов. Контратакующие вынуждены были залечь и сами подверглись мощнейшему давлению со стороны противника, который в свойственной ему манере блицкрига, стал охватывать отряд с двух сторон, стараясь взять его в кольцо. На батарею Суркова вышло до взвода пехоты и пришлось занимать круговую оборону. Приказ об отходе спас тогда батарею от полного уничтожения. Тогда она потеряла половину своего личного состава. Третий бой стал для нее последним.
* * *Посидев минут двадцать, бестолково тряся головой и тщетно стараясь вспомнить что-нибудь еще, Костя, наконец, вернулся к действительности.
– Надо поискать, может быть еще кто-то жив. – подумал он и стал осматривать дымящиеся останки своей батареи.
Она, недавно такая грозная, теперь представляла собой жалкое зрелище. Все, что недавно называлось минометной батареей, теперь лежало под его ногами, смешанное с землей. Странно было смотреть на мощную опорную плиту одного из минометов, которая была изогнута и покорежена какой-то непостижимой силой, от попытки осмыслить которую начинало холодеть под сердцем. От одной мысли, что эта сила направлена на то, чтобы искрошить и превратить тебя в пыль, хотелось зажать уши ладонями и броситься бежать.
– Надо подняться на гору, может, командир жив. – неожиданно прожгла сознание мысль.
Костя бросился вверх, преодолевая мелкий, но густой кустарник. Бежать было тяжело, все тело ныло, но он упорно продолжал карабкаться к дереву, с которого командир корректировал огонь. Через несколько минут он был у цели. Дерево, с которого командир подавал команды, старая мощная береза, вопреки русским песням очень корявая, была мало похожа на ту, которую сохранили последние кадры его памяти. Она была почти голой. Ее густая лиственная шевелюра была сорвана сильным взрывом, сучья и ветки безжалостно обломаны и разбросаны, а кора ствола опалена. Командира нигде не было видно. Костя собрался, было искать его, как вдруг взгляд его упал на дорогу, которая была видна отсюда, как на ладони. Она выбегала из леса где-то далеко, почти у горизонта и снова ныряла в лес, не доходя полкилометра до подножья высотки, на которой стоял Костя. Он знал, что эта дорога ведет на север к райцентру, который находится километрах в десяти отсюда. Сейчас оттуда доносился грохот боя, видно немцы снова догнали отступавших и заставили принять бой.
По дороге двигалась колонна техники: тягачи с орудиями, танки, мотоциклисты, грузовики, подводы. Костя уже бывал в окружении и выходил из него, но тогда рядом были товарищи и командир, с которым было не так страшно. А теперь он был один и принимать решение ему надо было самому. На мгновение он показался себе маленьким и беспомощным, как букашка, рядом с этой армадой и почувствовал, как пробежал по спине и спрятался в сердце неприятный холодок. Первым желанием было рвануть отсюда и зарыться в землю где-нибудь в чаще леса, но что-то удержало его от этого и заставило лихорадочно соображать, как быть дальше.
– Надо быстрее найти живых, надо осмотреть минометы, надо найти оружие, – проносились мысли в его голове. – Надо спешить, пока немцы не нагрянули.
Тщетно поискав командира около опаленной березы, Костя вернулся к месту гибели батареи и принялся тщательно осматривать все, что попадалось ему на глаза. Ему показалось, что погибших меньше, чем было живых, и в его сердце закралась надежда, что он не один. Вдруг его слух уловил легкий шорох. Костя бросился на шум, даже не задумываясь, что это могли быть враги. Он остановился перед густым кустом, из которого, как ему показалось, донесся этот шорох. Не долго думая, он вломился в него, закрывая глаза от хлещущих по лицу тонких веток. Но не успел он сделать и двух шагов, как получил сокрушительный удар по голове чем-то тяжелым и почувствовал, как земля качнулась и ушла из-под ног.
Когда он открыл глаза, то увидел над собой перепачканное лицо красноармейца в расплющенной пилотке, по щекам которого текли слезы, а губы были растянуты в гримасе безутешного горя и, как заводные бормотали:
– Что я наделал, что я наделал. Очнись же, братишка, ну… очнись же. – и опять сначала.
Возвращение к Косте сознания произвело на него такой эффект, как если бы он увидел явление Христа. Он, подняв к небу лицо, произнес:
– Слава тебе, Господи, очнулся.
И обмяк.
Костю тоже вместо, казалось бы, справедливого в этой ситуации гнева, стало обволакивать чувство радости, граничащее со счастьем.
– Значит я не один, значит живем, значит повоюем…, теперь повоюем. – одна за другой проплывали в опухшем мозгу мысли.
– Ты кто? – спросил Костя слабым голосом, но тот сидел не шевелясь.
– Что это с ним, неужели «кондрашка» от радости хватила. – подумал Костя и тронул красноармейца за рукав. – Эй…
Тот встрепенулся и с виноватым видом пододвинувшись, закричал, как кричат люди, не слышащие своего голоса:
– Прости, браток, за немца тебя принял. Слава Богу, что не зашиб, в последний миг рука дрогнула. Удар и не получился. Слава Богу, слава Богу… Ты не удивляйся, что я громко говорю – я почти ничего не слышу. Контузило меня. Это пройдет. Пройдет, я знаю. У моего командира было такое, но потом прошло, через неделю.
Только сейчас Костя заметил, что под носом и в ушах у него запеклась кровь. Он продолжал бормотать и причитать, размазывая все продолжающие течь слезы по, и без того, грязному лицу.
Взгляд Кости упал на лежащую рядом корягу, похожую на палицу, которой, очевидно, его и приложил красноармеец.
– Этой бы точно зашиб, – неожиданно радостно подумал он. – Если бы рука не дрогнула.
Костя еще немного полежал, предаваясь радостным мыслям, что теперь он не один, но вдруг его, как подкинуло с земли:
– Что он орет, немцы рядом. Если услышат – конец.
И резко подскочив к красноармейцу, ладонью заткнул ему рот:
– Не ори…, – прошипел он, озираясь по сторонам, как затравленный зверь. – Немцы рядом. Не равен час нагрянут.
Красноармеец замолчал, испуганно тараща глаза, а Костя продолжил:
– Расскажи-ка лучше, кто ты такой и есть ли еще кто живой.
Красноармеец напряженно смотрел на Костю, и не надо было быть слишком проницательным, чтобы догадаться, что он ничего не понимает – не слышит.
– Вот черт, глухарь! – в сердцах чертыхнулся Костя и стал помогать себе жестами, так как не хотел кричать.
Дело пошло быстрее. Красноармеец заулыбался и снова заорал:
– Я Карпенко, заряжающий с первого орудия.
Дальше Костя не дал договорить, снова зажав ему рот. Когда он отнял ладонь, тот продолжал уже громким заговорщическим шепотом, то и дело, забываясь и повышая голос, и Костя опять заглушил его ладонью. Карпенко рассказал, что в момент артналета потянулся за очередной миной к ящику, но тот стоял несколько в стороне, и ему пришлось сильно нагнуться. После этого момента он ничего не помнил. Очнулся совсем недавно. Начал искать живых. Нашел наводчика второго орудия, который еще дышал. Сделал ему перевязку, но тот через несколько минут все равно умер. Потом услышал чьи-то шаги, испугался и спрятался. Что было дальше, Костя уже сам знал: тот принял его за немца и огрел по голове, чуть не вышибив мозги. Выговорившись, Карпенко замолчал.
Только сейчас Костя узнал того молоденького паренька, которого вчера прислали на замену убитого снайпером заряжающего первого миномета. Теперь все встало на свои места.