Следы следов
Следы следов
Мария Фомальгаут
Иллюстратор Мария Владимировна Фомальгаут
© Мария Фомальгаут, 2023
© Мария Владимировна Фомальгаут, иллюстрации, 2023
ISBN 978-5-0059-6431-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Рвы
Роются рыбыРоются в рифахВвысьРваные ритмы,Рваные рифмы,Рвы.Хлопают грифы,Дергают рыбуВон —Рваные ритмы,Рваные рифмыРвов.Громкие крики,Грозного трио,(Мер-)– тваРваные ритмы,Рваные рифмыРва.В рубищах-ризахКрепкие хрипыРву —Рваные ритмы,Рваные рифмыРву.Что позволяет себе число Пи
…вот что они себе позволяют, что они позволяют себе в самом-то деле?
Кто?
Да вот хоть бы число Пи, совсем уже эти числа Пи распустились, ни стыда ни совести! Хвосты свои бесконечные развесили, и ходят…
Вот что должно делать в школе всякое уважающее себя число Пи? Верно говорите, число Пи ученики должны заучивать наизусть, чем больше знаков, тем лучше, в день знаков двадцать-тридцать, в хороших школах и по пятьдесят, глядишь, к восемнадцатому классу и двести тысяч знаков вызубрят, с такими знаниями и в институт уже можно, и дальше там до миллионов знаков зубрить, чтобы академиком стать.
А число Пи что себе позволяет? Что себе позволяет, я вас спрашиваю?
Ишь чего выдумало, с кругами играть, с длинной окружности и радиусом, как-то там подстраивается к ним, да еще и ересь какую-то несет, что, видите ли, от него, числа, и от радиуса зависит длина. Не, я считаю, за такую ересь числа надо на костре сжигать, не меньше, вот что я вам скажу. И вернуть старые добрые традиции, когда зубрили число Пи по пятьдесят знаков в день, так, глядишь, кто-нибудь и до миллиарда доберется…
На циферках…
На циферках,На цыпочкахИдут года,Им цыкают,Цып-цыпаютТуда-сюда.И пятятсяИ пятятсяОт всех невзгодНа пяточках,На пяточкахИз года в год.Раз пять уже,РаспятыеНа стыках дат,НеспящиеНе спятивши,Идут года.И с цирками,И с цинкамиИ там и тутНа циферках,На цыпочкахГода идут.Дом на цепи
…доподлинно неизвестно, когда дома впервые задумались о том, что они могут не пускать в свои комнаты бесконечные орды постояльцев, жильцов, жильцов, жильцов, не слушать нескончаемый шум и гомон, не готовить завтраки на двадцать семей, не вытирать терпеливо полы за толпами и толпами ног, не сгибаться под тяжестью сервантов с дорогой посудой. Наверное, и не было какого-то первого дома, который закрыл свои двери перед людьми и сказал – нет, – просто были дома, которые не торопились открываться, ссылались на ремонт, на шаткие перегородки, еще на что-нибудь, что ну никак не позволяло пустить людей – потихоньку люди даже начинали привыкать к этим домам, которые никогда не открывали свои двери.
Тревогу забили позже – когда коттеджи и особняки, пентхаузы и многоэтажки стали потихоньку сниматься с обжитых мест и бродить по свету, останавливаться то в одном, то в другом городке, а иногда даже заходить в книжные магазины и кафе. Тогда-то и забили тревогу, и заворчали, да что это такое, да где это видано, чтобы дома ходили, куда им вздумается, читали книги, а какой-то домик уже пытается устроиться на работу, в журналистику подался, где это видано, вообще, чтобы дом ездил по свету и брал интервью? А кто будет стоять на улице и держать в своих комнатах уйму жильцов? Кто будет топить камины, по вечерам зажигать в окнах огни и задёргивать шторы? Или предлагаете нам самим готовить обед, стелить постели, и… и… и, чего доброго, самим строить себе дома?
Здесь, конечно, должен быть какой-то счастливый финал, что дома вернулись к людям и люди снова поселились в домах, – люди ждали этого счастливого конца, должен же он быть в истории, – но ничего подобного не случилось, дома все так же странствовали незнамо где, да ладно бы дома, это уже и домами нельзя было назвать, это не пойми что – где-то нет комнат, одни лестницы, где-то нет стен, только окна, где-то нелепое нагромождение крыш, где-то колонны сплошь, а то вообще видели дома, там бесконечный лабиринт, и все стены в картинах, сплошь. Ну и как в таких домах жить, как там жить, там и спать негде, и помыться негде, и холодно, и вообще.
Кто первый догадался сажать дома на цепь – конечно, не большие дома, а еще маленькие, не выросшие домики – остается загадкой. Тем не менее это отлично помогло решить проблему, теперь дома никуда не убегают и не пытаются себя перестроить, хотя, конечно, случаются и побеги, куда без этого. Так что следите в оба, чтобы они как миленькие сидели на привязи, особенно чтобы их не увел никто. А то дома сейчас хитрые пошли, да что дома, они даже не похожи на дома, с ракетными реактивными двигателями, они уже собираются подниматься в космос, где это видано, дома – и в космос? А нам что, самим дома строить?
Так что смотрите в оба, чтобы не подобрался к ним никто, дома какую угодно форму принимать могут…
…самый массовый побег домов был зафиксирован в третьем году восьмой эпохи полной луны, когда дома на привязи отпустил и увел дом, принявший форму человека – совершенно не отличимого от настоящего…
Исиду-Огасавара идет в свою каюту
…да что вы себе позволяете, говорит Кермадек, что вы себе позволяете, мы приняли ваше приглашение, уважаемая Пуэрто-Рико, мы пришли на ваш лайнер, хороший, кстати, лайнер, и кухня отличная, только что вы тут устроили, уважаемая Пуэрто-Рико, что значит, связи нет, что значит, не движемся, что значит, не можем стать на якорь, дна нет, должно же быть где-то это дно! Вы нас зачем всех сюда заманили, уважаемая Пуэрто-Рико, зачем, спрашивается? Но позвольте, уважаемый Кермадек, уж не вы ли предлагали как-нибудь всем встретиться вместе, и даже предлагали встретиться у меня! Глупости, говорит Кермадек, не было такого, это вы все выдумаете, да вы всегда все выдумываете, что вы еще можете…
…вечером собираются в ресторане на палубе, все, все – желоб Атакама, Южный Сандвичев желоб, Японский желоб, желоб Исиду-Огасавара, желоб Кермадек, Курило-Камчатский желоб, впадина Тонги, во главе стола Марианская впадина – хотят собраться как-нибудь без Пуэрто-Рико, как бы не так, вот и Пуэрто-Риуо на другой стороне стола, приветствую, дорогие гости, и все такое. Ту-то Кермадек и вскидывается, тут-то Кермадек и сердится, срывается на крик, да что такое вообще, что вы себе позволяете, вы нас сюда заманили – и тут же осекается, когда видит в глубине тумана в сумерках…
– …право по борту!
– …обнаружен океанический лайнер, трехпалубный… огни не горят…
– А что видно, что видно?
– Да ничего не видно, хотя постойте-постойте, вот, ба… да он же проржавленный весь, как будто ему лет двести, не меньше…
– Рико, у вас тут никакие корабли не тонули?
– Да у Рико здесь кто только не тонул, там на дне кладбище целое, если вообще есть какое-то дно…
– Дайте-ка я гляну…
– А своим биноклем обзавестись не судьба?
– Да погодите вы, дайте гляну… ага, так и есть…
– Что?
– Так я и думал, – говорит Кермадек.
– Да что, что же?
– Ничего не замечаете?
– Ничего, а что?
– Да как же! Название! Транш, Транш, это наш корабль!
– Постойте-постойте, он не может быть нашим, наш же… стоп… или может… Ну-ка, уважаемая Пуэрто-Рико, вы что задумали?
– Да ничего я не задумала, я сама не знаю, что там!
– А ведь пожалуй, Пуэрто-Рико права… она и правда не понимает сама себя…
Впадины хлопочут, впадины смотрят на бесконечно далекий лайнер, который покачивается на беспокойных волнах, гадают, как до него добраться, а где шлюпки, а шлюпок нет, вот так, совсем хорошо, Пуэрто-Рико, вы хоть думаете вообще, прежде чем гостей приглашать, вот встали мы посреди океана, шлюпок нет, связи нет, и дальше что?
…Курило-Камчатский желоб еще раз проверяет, чашку, да точно ли она так хорошо держится на волнах – как нелепо, как странно выглядит, говорит Исиду-Огасавара, глубочайшие океанические впадины плывут в чашке, в одной-единственной чашечке, взятой из сервиза. Ой, да перестаньте сомневаться, сердится Атакама, а то потонем все от ваших сомнений. Покчиваются на волнах, все трое, Атакама испуганно вскрикивает, Курило-Камчатский желоб шикает на неё тише, тише, потопите, вот так, осторожно, теперь поднимаемся на борт…
– …а где все?
– Да нет никого, зря мы сюда пришли…
– Что зря, надо же узнать, что случилось…
Луч фонарика скользит по темным залам, по каютам, выискивает хоть что-нибудь, не находит, все разбросано, дрались тут, что ли, или что похуже. Исиду-Огасавара идет дальше, сворачивает куда-то никуда, утыкается в спину сама себе… нет, это не опечатка, утыкается в спину сама себе, смотрит на свое собственное тело, безжизненно распростертое на полу у распахнутой двери номера…
…уже не владеет собой, протяжно кричит…
– …знаете, что, – говорит Курило-Камчатский желоб, – да вы погодите, не шарахайтесь, знаете что я заметил на этом втором Транше? А я заметил наши тела, да вы не отворачивайтесь, наши тела, всех, всех, кроме…
– …кроме Пуэрто-Рико?
– Как вы догадались?
– Это… это с самого начала было понятно…
– …но почему?
– Вот это нам и предстоит выяснить…
Это еще что, это что такое, спрашивает Кермадек, где, не понимает Пуэрто-Рико, да вот же, справа по курсу, это еще что за лайнер, что-то не нравится он мне… да вроде бы не должно здесь было быть никаких лайнеров, говорит Пуэрто-Рико, да не знаю я, откуда он взялся, ну давайте что ли сигнал отправим…
..шлют сигнал, получают ответный сигнал, будто бы отзеркаленный, черт пойми, что такое.
Дрейфуют в пустоте океана три корабля, три стороны призрачного треугольника…
А давайте снова в чашке, предлагает Атакама, ну и что, что страшно, интересно же, ну давайте, ну тихонечко, хоть посмотрим, что там такое. Спускают чашку на воду, плывут, Атакама испуганно вскрикивает, когда чашка начинает вертеться на месте, Курило-Камчатский шикает на неё, тише, тише, чашку перевернете… Атакама снова вскрикивает, когда нужно подниматься на борт, Курило-Камчатский подает ей руку, помогает подняться.
– Смотрите-ка… – не понимает Исиду-Огасавара, – а вон и Пуэрто-Риуо, как это он тут очутился, он же только что был там, с нами со всеми…
Курило-Камчатский почему-то одергивает её, чш-ш, чш-ш, не надо, чтобы они нас видели, не надо. Исиду-Огасавара не понимает, но на всякий случай настораживается, прячется за изогнутые колонны, лучше не попадаться. Смотрит, как мимо проходит Пуэрто-Рико, Кермадек, Южный Сандвичев желоб, Японсмкий желоб, Исиду Огасавара… что? Нет, это тоже не ошибка, вот, Исиду-Огасавара идет со всеми, и Курило-Камчатский, не торопясь отправляются к обеду, столы уже накрыты. Исиду-Огасавара смотрит на календарь на борту, видит тринадцатое число прошлого месяца. Куда вы, спохватывается Курило-Камчатский, стойте, а что будет, если они нас увидят, а вдруг что-то плохое случится.
Да как вы не понимаете, это же прошлое, это же наш лайнер, только в прошлом, если мы послушаем, о чем они говорят, узнаем, что было раньше, что было в нашем прошлом, из-за чего мы здесь вообще, а то я себя помню только с того момента, как оказались на лайнере посреди океана, а ведь было что-то до этого, было же! Так что давайте тихонечко прислушаемся, может, узнаем что…
Тихонечко прислушиваются, обрывки разговоров, а консоме сегодня особенно шикарно получилось, вы не находите, а канапе… Переходят на полушепот, пока нет Пуэрто-Рико, и как вы предлагаете от него избавиться, он же заподозрит, да ничего он не заподозрит, столкнуть в океан, и дело с концом. Что значит, жалко, а он сколько народу положил, их не жалко, вы хоть понимаете, сколько кораблей там, внизу, на дне лежит? Вот то-то же, так что довольно ему народ губить, пусть сам туда отправится…
Так вот оно что, спохватывается Исиду-Огасавара, вот мы зачем на лайнере собрались, осталось только и правда этого Пуэрто уничтожить, сколько смертей на его совести…
Скорее назад, спохватывается Курило-Камчатский желоб, пока они нас не увидели, а то и правда, если увидят, может случиться что-то нехорошее, непонятно, что, но нехорошее..
Тихонько идут к палубе, прислушиваются, никого ли нет, поворачивают налево, замирают – когда сталкиваются нос к носу с другим Курило-Камчатским, и другим Исиду-Огасавара… проходят мимо. Исиду-Огасавара спохватывается, да они же не видят нас, не видят, вот хорошо, обошлось, мы в разных временах, потому обошлось. И все равно, скорее назад, торопит Исиду-Огасавара, скорее, в чашку, и назад, а то что-нибудь случится, или чашки не будет, или мы потонем, пока доберемся до корабля, или еще что…
…вы не должны были ходить туда, что вы вообще себе позволяете, что тут вообще творится, – возмущается Пуэрто-Рико, я вас пригласила на лайнер, думал, мы с вами хорошо время проведем, а вы шастаете по каким-то не пойми каким лайнерам там, вдалеке, ну и что, что это тоже наш лайнер, наш, да не наш, нечего туда ходить вообще…
Курило-Камчатский понимает, что настало время действовать, – обхватывает Пуэрто, пытается сбросить его за борт, не удерживается, сам падает в волны, чер-р-рт, вот так, сейчас потонем, потонем…
– …да что вы кипятитесь, где это видано, чтобы океанические впадины тонули? – спрашивает Пуэрто-Рико, – ничего с нами не случится, ничего…
– Тогда… тогда какого черта все мертвы?
– Такого черта, что вы хоть видите, что творится, океаны пересыхают, солнце вон как палит, океаны кипят, скоро от нас вообще ничего не останется! Вот я и привел вас сюда, между Флоридой, Пуэрто-Рико и Бермудскими островами, где по слухам время останавливается, здесь мы переживем гибель земли, здесь мы будем проживать раз за разом один и тот же день, на лайнере… а теперь вы все испортили, вы напали на меня, вы меня чуть не уби… …я вас там убил? Ну а вы как хотели, на меня нападают, а я молча стоять должен? Вот то-то же… так что нечего тут, сами виноваты, все испортили… Ну, может еще не все, говорит Курило-Камчатский, может, еще все исправим, вот сейчас на ужин пойдем, консоме сегодня изумительное, а уж про канапе и говорить нечего…
Какая-то тень…
Темнящими темпами по темнотеБесплотным и смуглым шатеномВыходит из тени какая-то тень,Отбросив за спину какую-то тень,Что наземь роняет какую-то тень,– Идут хороводами тени.В невидимой всеми ночной пустотеО прошлом стеная на стенахВыходит из тени какая-то тень,Отбросив за спину какую-то тень,Что наземь роняет какую-то тень,– Идут хороводами тени.Изящно выкручивая фуэте,Настроивши в небо антенны,Выходит из тени какая-то тень,Отбросив за спину какую-то тень,Что наземь роняет какую-то тень,– Идут хороводами тени.Сражаясь немыслимыми карате,Ударом снимая смятенья,Выходит из тени какая-то тень,Отбросив за спину какую-то тень,Что наземь роняет какую-то тень,– Идут хороводами тени.И не убежишь от пугающих тем,Немыслимых перерождений —И снова выходит какая-то тень,Отбросив за спину какую-то тень,Что наземь роняет какую-то тень,– Идут хороводами тени.Агинк
Агинк… слово какое-то непривычное, чуждое слово, попахивает ангиной, – и так и хочется назвать Агником, тут хоть что-то от огня, хоть что-то понятное. Меня одергивают, меня поправляют – Агинк, агинк, что сложного-то.
Если запомнить название сложно, то сделать Агинк еще сложнее – сначала научиться писать слова, амам алым умар, потом сложнее – ʎwɐd ɐvıqw ɐwɐw, здесь уже начишаешь создавать агинк. Агинк создавать надо с умом, хорошенько подумать, что хочешь сказать этим агинком, чтобы его читали не только вчера и позавчера, но и год назад, и десять лет назад, а хорошие агинки и века переживают. С таких, конечно, и спрос больше – одно дело, заставить задуматься людей вчерашнего дня или прошлого года, а совсем другое дело достучаться до людей из прошлого, а то и позапрошлого века. Здесь надо хорошенько думать, что именно вы им хотите сказать, сможете ли вы донести до них идеалы ваших времен, чтобы от ваших слов раньше на сколько-то веков или хотя бы лет перестали приносить человеческие жертвы…
Выбравшая меня
…мне не по себе, хочу уйти, стушеваться, спрятаться – понимаю, что все взгляды прикованы ко мне, все смотрят на меня, кто-то уже начинает переглядываться, перешептываться, – хочется провалиться сквозь землю, даром, что и так под землей, ничего, земля большая, еще проваливаться и проваливаться до самой бесконечности.
Пытаюсь брякнуть что-нибудь в свое оправдание, получается еще хуже, когда выжимаю из себя:
– Я… ну не я же выбирал эту профессию в самом-то деле.
Тут же понимаю, что за чушь сморозил, ага, как же, профессию не выбирал, а кто тогда, спрашивается, кто вышел из толпы, кто приблизился к разложенным краскам, молоткам, топорам, молотам, вилам, уздечкам, кто выбирал, кто вытащил это, не пойми что, кто как не я…
– Все верно, не ты, – кивает Распределитель. Оторопело смотрю на него, почему-то представлял себе седобородого старца, а он чуть постарше меня, если вообще не моложе.
– Ну а как ты хотел, призвание, оно само человека выбирает, твое дело только сюда прийти, оно само тебя позовет… – говорит утешающе и как-то сочувственно, вроде как – ничего, держись, и похуже бывает, хотя куда уж похуже…
– А… а что это? – верчу в руках странный предмет, который я выбрал, вернее, наоборот, предмет, который выбрал меня…
– А ты… не знаешь? – Распределитель смотрит на меня удивленно, вроде как намекает – как такое можно не знать, а ведь можно не знать, и пропади оно все, не знаю я, не знаю…
– Не знаю, – кажется, мой ответ звучит слишком резко, нехорошо как-то звучит, вроде как – отстаньте от меня все…
– Ну отлично, а то я уже испугался… думал, ты знаешь… никто не знает, ты знаешь, вот будет дело…
– А правда… что это?
Тут же спохватываюсь, ну да, мне же сказали, никто не знает, нет, мы же умные, нам сто раз повторить надо, и сто первый еще для надежности…
– Вот ты и определишь… – Распределитель кивает.
– Я?
– Ну, должен же кто-нибудь…
Наконец-то взгляды поворачиваются к другим, кто выбирает скрипки, удочки, мельничные жернова, я остаюсь наедине с тем непонятным, что выбрал, вернее, не я выбрал, меня выбрали, – еще раз открываю шкатулку, которую невозможно открыть, потому что внутри все сплошь проложено тонкими листами, испещренными черточками, для прочности, что ли, или черт пойми для чего… Меня провожают сочувственными взглядами, я сам готов проводить себя сочувственным взглядом, прижимаю к себе то, что выбрало меня, что-то подсказывает мне, что не мне суждено раскрыть эту тайну…
Пустой музей
…прятать, прятать мысли, даже не мысли – мимолетные проявления мыслей, потому что он (они) чувствует их мельчайшие искорки, ничтожнейшие проблески, ловит даже не идеи – обрывки образов, которые могли бы сложиться в идеи, если бы я им позволил. Прятать – а лучше сразу перебрасывать в тогда, я не говорю «завтра» или «в каком-то там году», я говорю – «тогда», в этом «тогда» я прячу парусники, которые умеют плавать не по воде, а по воздуху, в этом «тогда» я прячу повозки, которые ездят не из отсюда туда, а из тогда в тогда. Перебрасывать нужно как можно скорее, чтобы он (они) ни о чем не догадался, только это не помогает, он все равно догадывается, он не оставляет меня, преследует, вызывает на откровенный разговор где-нибудь нигде где все помпезное, роско…
– …почему вы не хотите?
– Я не собираюсь вам ничего объяснять.
– Вы хоть понимаете, что вы в роскоши жить будете?
– Вы хоть знаете, сколько разработчики получают?
– Да я не…
– Ой, не надо, вы просто человек слабый, в себе неуверенный, вам в себя поверить надо, в люди выходить…
Еле сдерживаюсь, чтобы не дать ему (им) в морду, что ты вообще про меня знаешь, что ты вообще понимаешь, каким ты меня видишь, нарисовал себе в голове образ слабенького человечишки, развеять бы сейчас твои иллюзии, показать бы, кто я… а кто я, я такой и есть, можно подумать, я могу что-то сделать против тебя, только отправлять в тогда зеркало, которое видит звезды и чашу, которая ловит голоса звезд.
Он (они) злится, рвет и мечет, давай, давай, рви, мечи, все, чем я могу отомстить тебе – смотреть, как ты рвешь и мечешь и ничего не можешь со мной сделать, ни-че-го.
Иногда я вижу других таких же, как я, – нет, конечно же, не здесь, вернее, не сейчас, а в потом – их творения стоят на постаментах рядом с моими, и кто-то невдимый и неведомый из тогда рассказывает кому-то никому, показывая на пустые подставки – вот здесь могла бы быть машина, которая преобразует пространство во время, а здесь могла бы стоять машина, которая преобразует время в пространство, а тут вы могли бы увидеть прибор, раскрывающий другие измерения… Нет, увы, вы никогда их не увидите, их нет, им так и не суждено было появиться. Нет-нет, с их создателями все хорошо, они благополучно прожили свой век, до глубокой старости, да… Нет, они ничего не сделали, только могли бы… почему? Этого никто не знает, почему они делали так…
Этого никто не знает, скажут там.
Этого никто не знает, скажут здесь.
И даже сам я себе скажу, почему, чтобы он (они?) не слышал, хотя он (они?) и так знает, почему, – он тоже прячет свои мысли глубоко-глубоко, так глубоко, что даже сам порой не может до них добраться, мысли о тогда, но не о таком далеком тогда, где музей с пустыми постаментами, а более близком тогда, – таком тогда, в котором мир срывается с цепи, шагают воины по дорогам, лязгают клинки, грохают копыта по мощеным улицам, взмахивают палицы, льется кровь. Безумие утихает через сколько-то лет, а потом будет потом, а потом будет еще какое-нибудь потом, а потом будет еще потом, а потом будет то потом, в котором будет музей с пустыми витринами.
Я перебрасываю в музей машину, которая прокладывает рельсы от звезды до звезды, для неё уже готов постамент, завтра откроется выставка, экскурсовод будет показывать на пустоту, а здесь вы могли бы увидеть…
Струнные
Мы – раненные-ранние,Преклонные и лунныеМы – через смех, смятение и снег,Мы странные и струнные,Мы струнные и странныеПриструниваем странствия в стране.Мы умные-безумные,Слова теряя бранные,Создатели шаманов и шумих,Мы странные и струнные,Мы струнные и странныеТерявшие в пути себя самих.Поссорившись с фортунами,Цветем себе шафранами,Протаптываем топкую тропуМы странные и струнные,Мы струнные и странныеСтреноживаем бесконечный путь.Колокол, бьющий нисколько
Три тысячи какой-то там день пути, снова бросают якорь – в никуда, снова колокол бьет сколько-то там непонятно сколько, снова все идут не то на ужин, не то на завтрак, не то на не пойми что, снова кто-то кого-то спрашивает, а где чай, снова кто-то кому-то отвечает, что чай в баре, да почему он в баре, да нипочему, потому что ну вот так оно все. Потом идут в театр, там спектакль про что-то там, люди уже сами спектакли ставят про какие-то гонения и дальние края, где все будет хорошо, только бы туда добраться.
Я хочу кричать во все горло – это уже было, было, вчера было, и позавчера, и неделю назад, и год назад, вы вот так же шли по коридору и обронили перчатку – помните? – и я её подобрал – помните? – и вы сказали спасибо – помните? – и мы сидели за одним столиком, а потом вы пригласили меня в каюту – помните? А иногда я специально не проходил тем коридором, и перчатку поднимал кто-то другой, а были дни, когда вы её вообще потеряли, и не нашли. Помните? Помните? Да вы ничего не помните, где вам, вы не замечаете, что происходит.
Я хочу кричать – и понимаю, что меня никто не услышит, они не поймут, они не хотят понимать, им хорошо вот так, чтобы бросать якорь в никуда и слушать колокол, бьющий не пойми сколько.
Вечером я беру шлюпку, я приглашаю вас прокатиться, вы соглашаетесь, вы всегда соглашаетесь, мы плывем куда-то в никуда прочь от лайнера – я в который раз пытаюсь заметить, в который раз не замечаю, когда лайнер, только что бывший позади нас, оказывается спереди. Я пытаюсь обратить ваше внимание – вы киваете, ну да, был сзади, теперь спереди, и что?
Я не могу так больше, я ненавижу этот якорь, брошенный в никуда, этот колокол, звонящий нисколько, этот не то ужин не то завтрак не то не пойми что, где чай подают где-то нигде, на седьмой палубе, на какой седьмой, если их всего шесть. Я не могу перечитывать одну и ту же газету, кому-то отказали в убежище, кого-то ждет смерть на родине, мне-то до всего этого какое дело. Перебираю записи, которые, кажется, не должен не только знать, но и вообще видеть, угол падения, угол отражения…