Одиночное плавание
Так из корабельного меню навсегда исчезли не только «украинские борщи», но и «киевские свекольники».
Себе в утешение помощник завел себе новое хобби – чеканку на грузинские темы: девушки с кувшинами, старцы с винными бочками.
4В кормовом отсеке, не дожидаясь официального отбоя, уже подвесили койки, раскатали тюфяки… Никто не думал, что старпом появится в столь неурочный час.
– Картина Репина «Не ждали», – комментирует Симбирцев всеобщее замешательство. Он выдерживает мхатовскую паузу. – Товарищи торпедисты большой дизель-электрической подводной лодки! Ваш отсек можно уподобить бараку общежития фабрики Морозова. Бабы, дети, мужики лежат, отгородившись простынями… Я понимаю, – усмехается старпом, – вы измучены вахтами у действующих механизмов, вы не отходите от раскаленных в боях за Родину стволов… Ирония зла, ибо самые незанятые люди на лодке – торпедисты. Никаких вахт у действующих механизмов они не несут. Вижу, румянец пробежал по не-ко-то-рым лицам! Есть надежда, что меня понимают…
Последнюю фразу Симбирцев тянет почти благодушно и вдруг рубит командным металлом:
– Учебно-аварийная тревога! Пробоина в районе… дцать седьмого шпангоута. Пробоина подволочная. Оперативное время – ноль! Зашуршали!
Щелкнул секундомер, щелкнул пакетный включатель, отсек погрузился в кромешную тьму. Темнота взорвалась криками и командами.
– Койки сымай!
– Аварийный фонарь где?
– Федя, брус тащи!..
– Ой, баля… По пальцам!
Разумеется, «пробоина» была там, где висело больше всего коек. Теперь с лязгом и грохотом летели вниз матрасные сетки, стучали кувалды, метались лучи аккумуляторных фонарей, выхватывая мокрые от пота лица, оскаленные от напряжения зубы, бешеные глаза… Работали на совесть, знали: старпом не уйдет, пока не уложатся в норматив.
– Зашевелились, стасики, – усмехался в темноте Симбирцев, поглядывая на светящийся циферблат. Зажглись плафоны. Красный аварийный брус подпирал пластырь на условной пробоине. Вопрошающие взгляды: «Ну как?» Но старпом неумолим.
– Это не заделка пробоины. Это налет гуннов на водокачку. Брус и пластырь в исходное. Повторим еще раз. Учебно-аварийная тревога! Пробоина…
На глаза Симбирцеву попадается раскладной столик с неубранным чайником и мисками. Все ясно, «пробоина» будет в том углу.
– …в районе задней крышки седьмого торпедного аппарата!
Злополучный столик летит в сторону. Нерадивому бачковому теперь собирать миски под настилом… И снова:
– Это не есть «вери велл»… Пробоина в…
Мы возвращаемся в центральный пост. Круглые латунные часы на переборке штурманской рубки показывают время политинформации. Беседы с матросами проводят все офицеры – от доктора до механика. Сегодня мой черед. Обычно народ собирается либо в кормовом торпедном отсеке, либо в дизельном – там просторнее. Но сейчас объявлена «боевая готовность – два, надводная», все должны быть на своих местах, поэтому я включаю микрофон общелодочной трансляции и разглаживаю на конторке вахтенного офицера свежую газету. Впрочем, она мне не нужна. То, о чем я прочитал утром, весь день не выходит из головы… Я рассказываю, как рыбаки зацепились за что-то на дне тралом. Спустили аквалангиста, и это «что-то» оказалось подводной лодкой, типа «щука», погибшей в начале войны. К месту находки подошло аварийно-спасательное судно. Водолазы сумели открыть верхний рубочный люк, и из входной шахты вырвался воздух сорок первого года. Люди в скафандрах проникли в центральный пост «щуки» и обнаружили скелеты подводников. Все они лежали там, где им положено быть по боевому расписанию.
Я говорю о мужестве, о воинском долге и знаю, что сейчас меня слушают все – все, кто бы чем ни занимался и в какой бы глухой лодочной «шхере» ни находился.
Щелчок тумблера. Политинформация окончена. Забираюсь в свою каютку с чувством хорошо сделанного дела. Тут и Симбирцев пролезает в гости. Диванчик под тяжестью его тела продавливается до основания.
– Зря ты, Сергеич, эту загробную тему поднимал… – вздыхает старпом.
Шутит или всерьез?
– Завтра глубоководное погружение. А ты про покойников. Мысли всякие в голову полезут.
– Ты это серьезно?
– Между прочим, завтра десятое апреля.
– Ну и что?
– «Трешер» погиб на глубоководном погружении десятого апреля одна тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. Слышал об этом?
– В общих чертах.
– Ну так вот, я тебе расскажу в подробностях. А завтра посмотришь, каково тебе будет на предельной глубине.
Они вышли из Портсмута в Атлантику – новейший американский атомоход «Трешер» и спасательное судно «Скайларк». После ремонта «Трешеру», как и нам, надо было проверить герметичность прочного корпуса. Сначала он погрузился в прибрежном районе с малыми глубинами – двести полета, двести шестьдесят метров. Ночью пересекли границу континентального шельфа, и глубины под килем открылись километровые…
Симбирцев поглядывает на меня испытующе. Я беззаботно помешиваю ложечкой чай.
– Значит, так, глубина впадины Уилкинсона, где они начали погружение, две тысячи четыреста метров. На борту «Трешера» команда полного штата и заводские спецы – всего сто двадцать девять человек.
В восемь утра они ушли с перископной глубины и через две минуты достигли стодвадцатиметровой отметки. Осмотрели прочный корпус, проверили забортную арматуру, трубопроводы. Все в норме. Доложили по звукоподводной связи на спасатель и пошли дальше. Через шесть минут они уже были на полпути к предельной глубине – метрах на двухстах. Темп погружения замедлили и к десяти часам осторожно опустились на все четыреста. На вызов «Скайларка» «Трешер» не ответил. Штурман, сидевший на связи, забеспокоился, взял у акустика микрофон и стал кричать: «У вас все в порядке? Отвечайте! Отвечайте, ради бога!» Ответа не было.
Чай в моем стакане остыл. Я без труда увидел этого американского штурмана, привставшего от волнения и кричавшего в микрофон: «Отвечайте, ради бога!»
Они ответили. Сообщение было неразборчивым, и штурман понял только, что возникли какие-то неполадки, что у них дифферент на корму и что там, на «Трешере», вовсю дуют главный балласт. Шум сжатого воздуха он слышал с полминуты. Потом сквозь грохот прорвались последние слова: «…предельная глубина»… И тишина.
На спасателе еще не верили, что все кончено. Решили, что вышел из строя гидроакустический телефон. Часа полтора «Скайларк» ждал всплытия «Трешера». Но всплыли только куски пробки, резиновые перчатки из реакторного отсека, пластмассовые бутылки…
Обломки «Трешера» обнаружили через год на глубине двух с половиной километров. К нему спускался батискаф «Триест» и поднял кое-какие детали. Но по ним так ничего и не определили…
– Но какую-то версию все-таки выдвинули?
– Версий было много. Американские газеты писали про «тайную войну подводных лодок», мол, его, «Трешер», подстерегли и всадили торпеду. Но это чушь, и они сами это признали. Возможно, кто-то из личного состава ошибся, и они пролетели предельную глубину. Но скорее всего, в сварных соединениях были микротрещины. Очень спешили в море, не провели дефектоскопию… Ладно, Сергеич, пойду посижу на спине. – И усмехнулся: – Спокойной ночи!
Я тоже раскатываю тюфяк, застилаю диванчик простыней и укладываюсь между стальной боковиной стола-сейфа и бочечным сводом правого борта.
Подводная лодка вздрагивает от шквальных порывов, будто лошадь от ударов хлыста. Поскрипывает дерево обшивки. Покачивает. Я лежу, как в колыбели. Лишь одна мысль отравляет душевный покой: «Зачем вызывают в особый отдел?»
На языке вертятся слова из шуточной весляровской песни: «На утро вызывают в особенный отдел: «Что же ты, подлюга, в лодке не сгорел?!»
И все-таки – зачем?
Еще два дня жить с этим неотвязным вопросом – как под дулом пистолета.
5. Башилов…А наутро ударили весенние морозы. Буря стихла. Море затянуло летучим паром, будто рваное облако расстелилось по заливу. В одной из проредей мелькнула усатая голова то ли нерпы, то ли тюленя.
Торпедный кран медленно катится по рельсам причала. Промерзший металл визжит и хрустит словно битое стекло под катком.
Рубка изнутри обсахарена инеем. Торпедоболванка на пирсе серебристо-пушистая и похожа на елочную хлопушку. Вахтенный у трапа греется в клубах пара, бьющего из дырявой трубы под причальным настилом. Морозно. Бр-р…
Команды подводных лодок вышли на расчистку снежных заносов. «Объект внешней приборки», закрепленный за нашим экипажем, – многомаршевый деревянный трап, ведущий на вершину пологой с берега, но крутой с моря сопки. На картах она именуется «гора Вестник», и это весьма точно определяет роль высоты в жизни подплава. С ее голой вершины идут в штаб вести о штормах и циклонах, летящих к Северодару. Казалось, именно там находится главный диспетчерский пункт, по приказам которого все эти бураны, шквалы, вьюги отправляются по своим маршрутам.
Лестницу так замело, что она превратилась в скат многоярусного трамплина. Матросы скалывают «карандашами» – корабельными ломами – лед со ступенек. Сбоку, у перил, я замечаю чьи-то узкие следы. Они не могли быть оставлены ни разлапистыми матросскими «прогарами», ни офицерскими ботинками. Это был женский след, след Королевы, и он вел в рубленый домик музыкальной школы. При одной только мысли, что я могу сейчас ее увидеть, сердце забилось резкими клевками. Шапка стала тесной и жаркой… Я стащил ее, потом надел… Поглядел по сторонам: ближайший ко мне матрос – Данилов, длинный худой москвич, – равнодушно долбил лед, никто на меня не смотрит…
Я поднимаюсь по трапу, и дома, корабли, люди становятся все меньше, все мельче… Зато открылись вершины дальних сопок и кручи островов. Базальт бугрился округлыми вспучинами, и видно было, что лестница взбиралась по застывшему в яростном бурлении каменному вареву древнего вулкана. Лунный ландшафт сопки состоял сплошь из наплывов, складок, впадин, точно вокруг были свалены скульптуры неких гигантских тел, и они полусплавились так, что округлости одного перетекали во впадины другого…
Посреди первозданного хаоса стоял бывший храм Николы Морского с сетью антенн, заброшенных в невидимый океан эфира. Но и храм этот был повержен, ибо, вопреки христианским канонам, в алтаре его, хоть и бывшем, волховала живая богиня.
Отсюда, с вершины Вестника, зимнее море в белой кайме припая открывалось широко и плоско – до самого горизонта, пушисто размытого дымкой. Его не заслоняли ни скалы, ни острова, ни извивы фьорда. Пожалуй, только отсюда и виден был тот синий мир, в толще которого жили рукотворные рыбины – наши странные корабли.
Лодка Медведева с белыми цифрами «105» на рубке вытянулась под горой во всю свою змеиную длину. За ее острым черным хвостом оставался бело-зеленый след взбитой винтами воды. «Сто пятая» уходила в «автономку».
На мостике торчали три головы в зимних кожаных шапках: Медведева, его старпома и боцмана у сигнального прожектора. Потом появилась еще одна – и что-то блеснуло над перископной тумбой. Присмотревшись, я узнал «колокольчик» – выносной динамик громкоговорителя. «Колокольчик» направили раструбом на нас, то есть на гору Вестник, и вдруг на всю гавань грянуло удалое руслановское:
Живет моя отрадаВ высоком терему.А в терем тот высокийНет входа никому!Людмила поигрывала уголком шали. Королева Северодара слушала серенаду. Жаль, что магнитофонную…
Песня металась в гранитной теснине, разбивалась на эхо, так что в домик долетало и «отрада» и «никому» – сразу.
С рейдового поста замигал прожектор. Людмилин помощник, оторвавшись от метеокарты, читал семафор по слогам:
– «Ко-ман-диру ПЛ. Что за ре-сто-ран «Поп-ла-вок». Вопрос. Объявляю выговор. Контр-адмирал Чернецов».
Медведев отсемафорил: «Вас понял. Благодарю за пожелание счастливого плавания. Командир ПЛ».
Так уходила «сто пятая»…
Я был уверен, что от такой серенады растает сердце любой женщины. Но Королева вдруг разозлилась.
– Ага! – повернулась она ко мне. – Так это по вашей милости я летела сегодня с лестницы?! Вы знаете, что я из-за вас чулок порвала?!
– Запишите его на наш лицевой счет! – попробовал я отшутиться. Но женщины меньше всего склонны потешаться над порванными чулками.
– Вас бы по этой лестнице спустить! За зиму ваши матросы могли хоть раз здесь появиться?!
Как хорошо, что я не успел сказать, что у матросов были более важные дела, чем скалывать лед со ступенек.
– Еще раз так запустите лестницу – буду звонить командиру эскадры!
Я пообещал, что гидрометеослужбе не придется обременять адмирала подобными просьбами, и ушел, гордо расправив плечи. Но едва я спустился на злополучный трап, как поскользнулся и лихо проехал по забитым снегом ступенькам. Вскочил, отряхнулся… Кажется, никто не заметил.
Боже, скорей бы в море! Если только выпустят особисты. Зачем я им?
И тут я понял, в чем дело! Косырев!
Бригадный пропагандист. Пропаганец. Вынюхал и заложил.
За полчаса до конца политзанятий я всегда объявлял матросам:
– А теперь всем писать письма!.. – И раздавал бумагу, чтобы не драли листы из конспектов.
У матроса-подводника в базе почти нет свободного времени. Письма домой пишут редко, урывками. Почта работает преотвратно, так что многие родители месяцами не получают весточек от пропавших на северах сыновей. Абатуров передал мне уже несколько тревожных запросов: «Где мой сын? Почему от него нет писем?»
Пусть лучше они пишут письма, чем выводят под запись липовые цифры грандиозных планов. Я понимаю, что для нашего начпо (у него на эскадре две клички – «НачЧМО» и «Папа-Гестапо») это чудовищная крамола. Но тут никто из матросов меня не заложит.
Всякий раз, когда я вынужден талдычить им об успехах нашей промышленности и сельского хозяйства, меня прошибает тихий стыд. Кому я вешаю лапшу на уши – этим ребятам, которые во сто крат лучше меня знают, что творится в их разоренных деревнях, в их рабочих трущобах, это им-то, наглотавшимся чернобыльской пыли и такой же кыштымской – радиоактивной водицы, детям спившихся родителей я должен втолковывать про преимущества социалистического образа жизни?
Мне стыдно.
Я закончил московский университет. В его стенах учились Лермонтов и Полежаев… Мне стыдно нести всю эту околесицу и всю эту самозабвенную ложь, которой меня усердно пичкают со страниц ГЛАВПУРовских пособий и разработок.
Я выхожу из положения так.
– Вот что, орлы, – говорю я своим слушателям в синих фланелевках. – Сейчас быстро запишем то, что должно остаться в ваших конспектах, а потом я расскажу вам кое-что интересное…
Двадцать стриженых и не очень, двадцать разномастных, разнодумных голов с тяжелым вздохом склоняются над тетрадями. Я диктую им фразы, которые должны остаться в их конспектах. Для проверяющих из отдела «Папы-Гестапо». На это уходит минут десять-пятнадцать. Все остальное время я рассказываю им про то, что они должны были знать на уроках истории и географии. Но они, после своих десятилеток, ни черта не знают!
Я был поражен, когда матрос Марусеев не смог показать на карте Москву. Матрос Дуняшин на вопрос «Как зовут президента Америки?» после напряженных раздумий выдал: «НАТО».
Гидроакустик Костышин не знал таблицы умножения, и лейтенант Федоров, начальник РТС, день за днем проходит с ним столбцы. Костышин уже дошел до «семь на…».
Я рассказываю им про Средиземное море, куда мы пойдем, про Великое Море Заката, как назвали его древние греки, про пиратов и путешественников, про подводных археологов, которые нашли на древнем затонувшем корабле, близ турецкого города Каш, золотую печать Нефертити, про ее мужа фараона Эхнатона, властителя Верхнего и Нижнего Египта, про Сент-Экзюпери, чей самолет покоится на дне все того же Великого Моря Заката…
Дневальные дважды сообщали мне, что Косырев трется у дверей ленкомнаты, подслушивая мои речи.
Заложил, гад, пропаганец!
6Башилов с трудом дождался понедельника. Но с утра политзанятия. Даже визит к начальнику особого отдела не может быть причиной опоздания.
По дороге в подплав встретил Людмилу, поздоровались. Она даже улыбнулась ему, как старому приятелю. Этой улыбкой и жил он весь препротивный день.
На политзанятия в старшинской группе вошли посреди лекции кот Базилио и лиса Алиса – пропаганец Косырев и бригадный «комсомолец» (помощник командира бригады по работе с комсомолом) лейтенант Нестерчук.
– Почему нет наглядных пособий? – спросил Косырев, помечая в своем кондуите еще многое из того, чего у Башилова не было «для проведения полноценной политической учебы».
– Я отвечу вам на этот вопрос, – мрачно процедил капитан-лейтенант, – после занятий.
– А почему не сейчас? – поинтересовался «комсомолец».
– А потому, что бестактно проводить разбор занятий, когда они еще не закончились, да еще в присутствии подчиненных. Прошу покинуть кубрик!
Башилов дерзил. Предстоящий поход к эскадренному чекисту наполнял душу бесстрашием обреченного.
– Ну, ну, не очень-то, – отступал к дверям Косырев. – Я тебя по должности старше. Имею право.
Он выдал эту тираду плаксивым бабьим голосом и лишь потом удалился. Старшинам выходка зама очень понравилась, и до конца урока Башилов чувствовал на себе их одобрительные взгляды.
Лишь после обеда и «адмиральского часа» можно было наведаться к полковнику Барабашу.
Дверь начальника «особенного отдела» оббита черной кожей, простегнутой гитарными струнами. Набрав в грудь воздуха, Башилов толкнулся в жутковатый кабинет, где, казалось ему, все души просвечивают как на рентгене.
– Прошу разрешения! – выдохнул он.
Массивный дядя в черной тужурке с краснопросветными погонами полковника береговой службы листал на широченном столе бумаги. Башилов сразу же отвел от них глаза, чтобы чекист не уличил его в попытке прочесть названия этих, надо было полагать, сверхважных для государственной безопасности документов.
– Капитан-лейтенант Башилов по вашему приказанию прибыл, товарищ полковник!
Барабаш приостановил свое священнодействие. Он глянул из-под портрета Дзержинского, скопировав пронзительный взгляд «железного Феликса»:
– Ну, так что же это вы, Алексей Сергеевич, вводите в заблуждение и командование, и партию, и органы, наконец?
У Башилова противно похолодело в груди, и мерзкий холодок пополз вниз живота.
– Не понял, товарищ полковник, – с трудом выдавил он из пересохшего рта четыре слова.
– А чего же тут не понимать-то? В анкетах пишете, что родственников за границей не имею, а сами наследство через Инюрколлегию получаете.
– Наследство? – опешил Башилов. – Через что?! – Изумление его было столь неподдельно, что эскадренный чекист, слегка смягчившись, позволил себе сделать уточнения:
– Извещение вам пришло от иностранной юридической коллегии СССР. А извещают вас о том, что Башилов Дмитрий Сергеевич, скончавшийся в городе Ницца, оставил в наследство некую недвижимость.
Сбивчиво и косноязычно Башилов принялся излагать семейное предание о том, что «деда Дима» погиб в шестнадцатом году на линкоре «Императрица Екатерина» и что… Но Барабаш перебил его излияния, прихлопнул тяжелой короткопалой ладонью листок извещения.
– Но вот же документ! Какие, к черту, линкоры. Сбежал ваш дедушка с беляками за кордон и вас забыл о том в известность поставить. Такое бывало. И не раз. И я охотно верю, что вы ничего не знали. Но что нам с наследством-то делать?
– Не знаю! – испуганно пожал плечами капитан-лейтенант.
– Есть два пути, – со знанием дела начал Барабаш. – Первый – отказаться от наследства в пользу нашего государства, и тогда эпизод с вашим дедушкой можно будет замять для ясности. Второй путь – принять наследство. Но тогда вам придется положить на стол партбилет, а к нему кортик и погоны. Советский офицер не может быть домовладельцем в Ницце. Надеюсь, вы это понимаете?
– Да, конечно…
– Выбирайте!
– Да какой уж тут выбор. Я в моря хочу!
Барабаш хлопнул в ладоши и довольно потер руками.
– Вот слово настоящего офицера! Именно это я и хотел услышать. Молодец! Уважаю! – Он протянул горячую ладонь и пожал ледяные башиловские пальцы. – А теперь слушай сюда, – доверительно перешел он на «ты». – Об этом извещении никто не должен знать. Даже начло. Знаем об этом только ты да я. Да Инюрколлегия. Понял?
– Понял.
– Ни хрена ты не понял. Но сейчас поймешь. Ты у нас вроде как не замужем?
– Холост.
– Пора, пора… Я в твои годы уже пеленки сушил. Но и спешить не след. Мне дед говорил: женись за неделю до смерти – вот так наживешься. Если доверяешь, я тебе жену подыщу. Красавицу. Блондинку. Языки знает. Мечта!
Башилов изумленно уставился на полковника: шутит? разыгрывает? издевается? Барабаш вдруг резко переменил тему.
– Иди сюда! – подозвал он его к карте Средиземного моря. – Смотри, вот она твоя Ницца. А вот рядом Тулон, главная военно-морская база Франции. А с этого бока Генуя – главная судостроительная база Италии. А чуть ниже, – палец его скользнул на Сардинию, – крупнейшая американская база атомных подводных лодок… Сечешь, в каком местечке тебе твой дедушка дом оставил? Это ж волшебник, а не дедушка. Прямо старик Хоттабыч! А ты от наследства вздумал отказываться. Надо брать! Надо жениться и жить на берегу Лазурного моря. А невеста для тебя есть – эх, сам бы три раза женился!
– Я плавать хочу, товарищ полковник, – насупился Башилов, поняв, к чему клонит особист.
– Ну и плавай себе на здоровье. Мы тебе яхту подарим. А хочешь – катер?
– Я хочу служить на подводной лодке.
– Вот заладил! Дались тебе эти лодки. Ты ж университет кончал, а не какую-нибудь учебку! Хватит матросам про пиратов Средиземного моря и прочую чушь мозги засе…ть. Ты Родине нужнее в другом месте. Ну?
– Разрешите подумать, – выдохнул Башилов, ошеломленный не столько предложением Барабаша, сколько тем, что пропаганец Косырев заложил-таки его…
– Подумай, подумай… – отечески похлопал его Барабаш по погону. – Малый ты головастый, сам поймешь все как надо. Хотя чего тут думать?! Ты только представь себе объявление на столбе: «Меняю – дом в Ницце на каюту плавказармы в Северодаре». Ха-ха-ха! Ну, жизнь, блин, смешная. И человек еще думает. Нет, ты думай, думай… Шаг серьезный. Я не тороплю. Мне в Москве должность предложили, и то – думал… Но пока ты думаешь, домик-то мы оформим. Нельзя таким наследством разбрасываться. В Москве давно не был?
– С прошлого отпуска.
– Ну вот. Бери три дня «по семейным обстоятельствам». Начпо я шепну. Отпустит. В Москве зайдешь в свой военкомат… Откуда призывался?
– Из Краснопресненского.
– Зайдешь в Краснопресненский, возьмешь свой старый гражданский паспорт. Военкома предупредим. И с паспортом по гражданке придешь на Горького три – в Инюрколлегию. Там все сделают. Действуй! И думай. Если хочешь, дам адресок. Посмотришь на будущую супругу.
Башилов ушел. Глядя ему в спину, Барабаш придумал оперативную кличку: Конек. Троянский. Точнее, Ниццский. Конек, который вывезет его на более серьезные дела, чем ковыряться в подноготной эскадры. В Москве еще не знают о наследнике из подплава. Это его находка. Это его конек…
7. БашиловПсихологи называют это «сшибкой» – когда в мозгах, в сознании сшибаются как машины лоб в лоб разнополярные понятия и веления. Я ожидал всего, только не того, что услышал. Поражало не извещение о наследстве, хотя и это давило на психику, поражало то, что дед все эти годы был жив! Жил в Ницце, наслаждался райской жизнью и ни разу за полвека не дал знать о себе.
Бабушка боготворила его, портрет «деды Димы» с заретушированными погонами висел у нее над кроватью. Дедом тайно гордились, вполголоса поминами при случае, ставили свечи в церкви… И вот он жив, был жив до самых последних лет! Это не укладывалось в голове, как не находило в ней места и предложение Барабаша. Идти в разведку? Быть шпионом? Жить в Ницце под видом торгаша, диссидента, заправщика на бензоколонке – или кем там еще, кого они придумают? – мне совсем не хотелось. Конечно, побывать во Франции, пожить в этой всегда притягательной для русской души стране мечталось лишь в самых призрачных грезах. Но ведь на другой чаше весов лежали глубины не пройденных морей и океанов, подводная лодка, мой корабль, где я не пассажир, а заместитель командира, член экипажа, в котором такие парни, как Гоша Симбирцев или боцман Белохатко… Наконец, этот странный город с его Снежной Королевой.
Право, в мире не было другого такого города – на красных скалах, у зеленой воды, под голубым небом – в полярный день, под радужным всполохами – в арктическую ночь.
Но самое главное – здесь жила Снежная Королева, и жила она в подъезде моего дома – двумя этажами выше. Это было ошеломительное открытие!
8Англичане говорят: «От соленой воды не простужаются». Простужаются. Заболел. В голове мерный ткацкий шум. Глазам жарко от пылающих век. Сердце выстукивает бешеную румбу.
Я возвращаюсь из офицерского патруля. Надо бы спуститься в гавань, разыскать у причалов лодку, сдать «заручное оружие» – пистолет – дежурному по кораблю, а затем снова подниматься в город. Но дом рядом, и я захожу выпить чаю.