Гарь

© Пакулов Г. И., наследники, 2022

© ООО «Издательство «Вече», 2022

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2022

Сайт издательства www.veche.ru

О романе «Гарь» Глеба Пакулова

Русский философ Василий Розанов когда-то написал о расколе: «… это явление страшное, это явление грозное, удивительное явление нашей истории. Если на Всемирном Суде русские будут когда-нибудь спрошены, – от чего вы никогда не отрекались, чему всем пожертвовали? – они найдутся, в конце концов, указать на старообрядцев: вот, некоторая часть нас верила, не предала, пожертвовала».

Роман «Гарь» посвящён трагедии духовной гражданской войны, глубоко потрясшей в середине семнадцатого века вековые устои России, трагедии, которая вошла в отечественную историю как русский церковный раскол. Известный исследователь раскола Д. Л. Мордовцев писал об этом: «В тяжёлые шестидесятые годы русская земля раскололась надвое – разорвалось надвое русское народное сердце, надвое расщепилось, как вековое дерево, русская народная мысль, и сама русская жизнь с этих несчастных годов потекла по двум течениям, одно другому враждебным, одно другое отрицающим…» (Мордовцев Д. Л. Великий раскол. М., 1901).

Название романа «Гарь» имеет глубокий смысл: гарь – это пожарище, в котором сгорали люди святоотеческой веры во время патриаршества «безбожного Никона» и последующих гонений на всех, кто остался приверженцем «народного», «природного», а не «казённого» православия. «Гарь» – это метафора, это обобщённое восприятие несчастья твоей Родины, твоего народа, потерявшего силу веры и оказавшегося в результате перед угрозой потери всего русского мира. Это как в известной песне – «горит, горит село родное, горит вся Родина моя».

События раскола, разделившего народ и ослабившего духовную мощь русской церкви – хорошо известны из учёных трудов, исторических монографий и даже романов. «Но роман Глеба Пакулова, – пишет известный поэт Сибири Ростислав Филиппов, – стоит в этом ряду особняком – куда ни посмотри, он везде отличен: и по замыслу, и по исполнению задуманного, и по письму, и по связи с теперешней русской душой. Уверен, подобного «Гари» произведения не создавалось ни в нашей иркутской, ни в сибирской, ни вообще – в русской литературе».

Глеб Пакулов подступал к роману не без робости: очень долго (в течение почти пятнадцати лет) изучал исторические документы, труды русских и советских историков, а главное, первоисточники – сочинения протопопа Аввакума, его сподвижников, письма царя Алексея Михайловича к патриарху Никону и Никона к царю. Не садился за роман до тех пор, пока не почувствовал трагедию раскола через личные судьбы героев, с тем, чтобы представить раскол не просто как историческую реальность, а как «события души» участников этой драмы, когда им пришлось стоять перед выбором – вступиться за народную вековую веру, обычаи и сгореть, отстаивая свою правду, либо поддаться «затеям и заводам пустошного века сего» и «потерять душу» – на наш, сегодняшний взгляд, поддаться «смертельным ласкам» Запада и самим потворствовать очередному и очень мощному его наскоку на «русский мир» в середине XVII века.

Суть расхождения старообрядцев с «никонианами», Аввакума с Никоном и царём, общеизвестна. В романе нет прямого ответа на вопрос – кто прав, кто виноват, кто кого одолел, насколько сумели старообрядцы, по словам Николая Клюева, «разнести по русской шири, как вьюга, искры серебра от пустозерского костра» и, наконец, имели ли реформы Никона законную силу, т. е. канонические и исторические основания – об этом пусть спорит наука. Главное, что хотелось писателю – создать индивидуальный, неповторимый облик человека нового «бунташного» времени, людей ренессансной мощи и страсти, сложных и мятежных, каким было и время, их породившее.

В центре повествования «великий упрямец и гениальный виртуоз русского письма» протопоп Аввакум, навсегда оставшийся образцом стойкости, твёрдости духа, готовности к жертвам и лишениям во имя своих убеждений. Он из тех людей, которые не позволят себе пребывать в состоянии «окаменелого нечувствия», если Родина в беде, если рушатся заповеданные предками устои жизни: для Аввакума коренное «древлее» православие накрепко связано с народной жизнью и судьбой Светлой Руси. Без страха и сомнения протопоп Аввакум пошёл дорогой страдальцев за «русскую правду», дорогой митрополита Илариона, летописца Никона, автора «Моления» Даниила Заточника, Максима Грека, прошедшего все известные тогда тюрьмы. Писатель хочет постичь смысл Аввакумовых страданий, его душевной боли, кричащей с писаных лучинкой берестяных листков его пустозерских «Посланий». В романе показано, как Аввакум на разных этапах своей многострадальной жизни разоблачал пагубность новин заёмной «бесовской веры» и сознательно, принимая это как Божье веление, выбрал тернистый путь – отстаивать свою правду посредством Слова. Аввакум понимал, что его ждёт – ведь служение Слову, литературе традиционно приобретает в России черты жертвенности и мученичества. «Рубите голову, надевайте на неё венец нетленный!» – в минуту страданий кричал своим мучителям «огнеязыкий» протопоп, «последний истинно верующий на Руси», по определению В. Розанова. Эта решимость и сделала протопопа Аввакума великим писателем земли русской, первым провидцем, понявшим – откуда грозит «Святой Руси» главная опасность: «…возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя».

«Алексей Михайлович, Никон со своими присными – уже история, от глубины которой закипает кровь» – пишет один из исследователей раскола С. А. Алексеев (Алексеев С. А. Мир и мы. М.: Хранитель, 2008). Глеб Пакулов тоже ощущает время исторической драмы раскола как ещё не до конца пережитое и отболевшее. Он ясно показывает, что, по словам В. Распутина, «расплевавшись со своим староверием, Россия оказалась втянута в староверие чужое». Для Пакулова время религиозного раскола века сродни нынешнему – и сегодня безжалостно ломают народную жизнь и все нестроения проходят через сердце художника. «Современность проникает из его книги в читательское сознание, как хоровое пение из стен храма», – пишет Р. Филиппов. Если бы автор не видел эту связь времён, если бы не верил в то, что наработанные веками русской жизни «древлие» устремления могут умерить навязываемые нам сегодня страсти безудержного потребления, если бы не верил в приоритет духовных начал в жизни людской – вряд бы он бы взялся за перо.

В результате Глебу Пакулову удалось написать роман, который привлёк внимание не только любителей художественного слова, философов, но и психологов. Как пишет московский поэт и критик М. Аввакумова, «писателю оказались доступны толкования загадок человеческого поведения: от низости до героики».

С главным героем романа, протопопом Аввакумом, читатель знакомится с первых его страниц: он в толпе москвичей, встречающих, как и другие «ревнители благочестия», мощи святителя Филиппа. Все они, в том числе и Никон, единомышленники – назрели перемены, народ стал пошаливать, в церкви Божии ходит с ленцой, а «пьёт гораздо», да и попы не отстают. Г. Пакулов характеризует Аввакума разными средствами. Иногда автор смотрит на протопопа глазами его друзей и соратников, иногда врагов, в том числе и Никона, сказавшего на собрании «ревнителей благочестия»: «изрядно начитан ты, Аввакум… а грамотеи нужны будут», тем самым писатель сразу раскрывает читателю свою позицию: борьба приверженцев «старой» веры с «нововерцами» – вовсе не бунт малограмотных провинциальных попов, как ещё и сейчас пытаются представить раскол иные церковные и светские историки, а исторически закономерная, естественная попытка людей, не понаслышке знающих «предание святых отец», отстоять свои идеалы. Аввакум – не рядовой протопоп, с самим царём знаком, с его духовником, Вонифатьевым, дружен, у царицы «в верхах» его родной брат служит. Везде в романе, и в начале своего духовного поприща, в Москве, и в мытарствах по «тундряной» Сибири, и на Священном соборе Аввакум является полнокровным, живым, ярким человеком: он может с юмором отнестись к вольным, рискованным шуткам весёлых молодых попцов, которые едут с ним по Клязьме, стойко и с достоинством выносить издевательства сибирского воеводы Пашкова, жестокие «казни кнутобойные», и при этом сохранить до смертного часа душу, полную любви и жалости к людям, даже к своим мучителям («бес до меня лют, а люди добры»).

Несмотря на явные симпатии писателя к старообрядцам, противник Аввакума, Никон, предстаёт в романе не только через восприятие и оценку его личности глазами Аввакума, для которого он «рыскучий зверь, душевный погубничек». Никон раскрывается в развитии, сложен рисунок его характера.

Историк Д. Л. Мордовцев так оценивал Никона и Аввакума: «И тот и другой – борцы сильные, с железною волею. Одному почти всю жизнь везло счастье – да такое, какое редко кому выпадает на долю в истории, и только под конец жизни сорвалось, потому что самое счастье слепое, ослепило и своего любимца… Другого всю жизнь колотили – буквально колотили. Никон несколько лет самовластно правил всею Россиею, жил в царской роскоши, считался «собинным другом» царя. Аввакум почти всю жизнь был нищим, как апостол… Но едва власть ускользнула из рук Никона – он раскис и измельчал… Аввакум выдержал себя до конца – до мученического костра». (Мордовцев Д.Л. Великий раскол. М., 1901.)

Глеб Пакулов отдаёт должное Никону как государственному деятелю, организатору, строителю, достойному противнику мятежного протопопа. Писатель не без симпатии описывает его начальные шаги в устроении церковных дел. Но, получив, не без помощи «ревнителей благочестия», патриарший престол, Никон постепенно приобретает черты человека, ослеплённого всевластием – последовательно и жестоко расправляется с ослушниками патриаршей воли, с бывшими единомышленниками и друзьями. Толкуя вкривь и вкось вместе со своим «собинным другом», царём Алексеем Михайловичем (представшим в романе умным, дальновидным и отнюдь не «тишайшим» человеком), знаменитую филофеевскую формулу: «Москва – третий Рим», Никон возмечтал стать Вселенском патриархом, стал всех убеждать, что «священство выше царства», отчего и сам попал в царскую опалу. Писатель подробно изображает его заточение, скорее, почётную ссылку, в Ферапонтов и Кириллов монастыри, его сомненья в правоте своего дела, так круто развернувшего огромную страну, что уже и нельзя вернуться к старому. Нелегкие раздумья, неспешное чтение святоотеческих книг привели опального Никона к убеждению: «все книги добры», и (тому есть множество свидетельств современников) в последние годы монастырского сидения Никон отправлял службу по старым служебникам. Так это было на самом деле или не так, не очень уж и важно для писателя: по убеждению Глеба Пакулова – если и нет здесь исторической правды, то есть Божья.

«Книга густо населена русскими людьми всех сословий, чинов и званий. Тут и «ревнители благочестия» Неронов и Вонифатьев, и самые низы – нищие и юродивые, и народ служивый – воины и воеводы (тот же Пашков чего стоит!), и думные бояре, и разное духовенство, и подъясачный сибирский люд, и прочие, и прочие… но не подёрнуты они патиной исторического романа, а явлены в живом обличьи, как соотечественники, которых – выйди на улицу! – и встретишь, и поговоришь с ними, и ощутишь себя в кругу тех же мыслей, которые тебя давно волнуют. Роман «Гарь» даёт это острое чувство сопричастности и к истории России, и к её нынешним дням» (Филиппов Р. Превосходный роман Глеба Пакулова. ВСП, 2006). Действительно, много в романе народу и всяк со своим лицом, есть и персонажи на грани яви-видения, как Ксенушка, которая являет собой образ самой Руси, святой и грешной, погибающей и воскресающей, явленой и подспудной…

«Окунаясь в это произведение, как в «океан многозвонный», мы, читатели, неожиданно понимаем, что ничего не меняется в природе человека и сильные характеры всегда прекрасны» (Зотов С. Наш современник. М., 2006).

Необходимо сказать ещё об одном, а может быть, и самом главном достоинстве романа «Гарь», о его языке. В беседе с писателем и журналистом А. Байбородиным Глеб Пакулов сказал, что «он потрясён красотой, простотой и духоёмкостью Аввакумова вещего слова и хотел в своём романе «Гарь» донести до читателя подзабытое уже коренное его звучание» (Сибирские огни. 2007. № 6).

Перед Пакуловым встала трудная задача: писать современным языком – потерять аромат эпохи, стилизовать под старину – потерять читателя.

Дадим слово тем, кто писал о языке романа Глеба Пакулова «Гарь».

Р. Филиппов: «Не могу не сказать о блестящей грани художественности романа – о его языке. Письмо «Гари» не стилизовано под «аввакумовскую» эпоху, как это можно было ожидать, в нём нет игры с исторической лексикой, которая подчас годится для всякого сюжета о прошлом. Обаяние письма романа в том, что автор увидел, отыскал, разведал – судите о том, как хотите – особый пласт в действующем современном языке, который соединяет прошлое и настоящее, придаёт нынешним словам какой-то неизъяснимый оттенок историзма, а словам, кажется, уходящим из речевого оборота, неожиданный природный смысл, легко понятный теперешнему читателю» (Сибирь. 2006. № 4).

М. Аввакумова: «Берясь писать о великом страдальце за древлее благочестие, Пакулов очень рисковал не выдержать невольного соревнования с самим автором «Жития…». Однако вышло не соревнование, а созвучие, сотоварищество. Собственно, задумано было рискованное предприятие – пройти сибирскими дорогами страстей Аввакумовых. Карта – в самом «Житии…» Надо было сопережить всё заново, что и привело в музеи, в архивы… и затянуло на много-много лет. Зато теперь мы видим объёмные, стереоскопические картины Сибири второй половины семнадцатого века, прекрасно выписанные портреты Пашкова с семейством и окружением, чуть ли не воочию зрим ребятишек Аввакумовых, светлой тенью скользящую по страницам романа Анастасию Марковну. А уж сибирские пейзажи и состояния природы выписаны с такой любовью и проникновенностью, что целыми страницами хочется перечитывать, чтобы насладиться языком писателя. В чём тут дело? – оказывается, «великий и могучий русский язык» по-прежнему велик и могуч под пером мастера. И способен творить чудеса. Вот как сотворил со мной: благодаря роману «Гарь» я пережила чудесное чувство – радость узнавания Родины своей через древлеотеческое слово… У Пакулова «В начале было Слово». Самодостаточное, почти выжатое из городов, но всё же таинственно живущее русское слово. Ему в романе «Гарь» вольготно, родная речь льётся блаженной рекой по пространствам Сибири, докатываясь порой и за кремлёвские стены, забираясь на порожек Благовещенского собора, а то скатываясь с него на Болота… Пословицы, как живые блёстки, рассыпанные по страницам, яркие, забытые нами, заставляют глаза останавливаться и повторять их, шевеля губами. При этом сама распря, канва повествования, уходит на второй план. Она в этот момент не так и важна нам, как наслаждение Словом. Кроме нефти и газа, кроме драгоценных наших недр есть у нас и ещё ни с чем другим не сравнимая драгоценность… «И мы сохраним тебя, русская речь, великое русское Слово».

У каждого писателя есть свой «Шаманский порог» – известный в Сибири символ страстей Аввакумовых. Глеб Пакулов его достойно миновал.

Роман «Гарь» Пакулов посвятил жене. Но, конечно же, он посвящён всему многострадальному русскому народу, символом которого всё ярче выступает Аввакум Петрович. Хочется верить, что у романа будет немало благодарных, умных читателей, столь же приверженных нашей светлой богородичной России» (Аввакумова М. Мы все из Аввакумова костра // Тобольск и вся Сибирь. М. – Верона, 2007).

А теперь послушаем и насладимся словом самого Аввакума.

«Поехали из Даур, стало пищи скудать и с братиею Бога помолили, и Христос дал нам изюбря, большого зверя – тем и до Байкалова моря доплыли. У моря русских людей наехала станица соболиная, рыбу промышляет; рады, миленькие, нам и с карбасом нас с моря ухватя, далеко на гору несли… Надавали пищи, сколько нам надобно: осетров свежих перед меня привезли… Погостя у них, и с нужду запасцев взяв, через море пошли. Погода окинула на море, и мы гребми перегреблись: не больно о том месте широко, – или со сто, или с осьмьдесят вёрст. Егда к берегу пристали, восстала буря ветреная, и насилу место обрели от волн. Около его горы высокие, утёсы каменные и зело высоки – двадцать тысяч вёрст и больши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда каменная и дворы – и всё богоделанно. Лук на них растёт и чеснок, – больши романовского луковицы. И слаток зело. Там же растут и конопли богорасленные. А во дворах травы красные – и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей по морю, яко снег, плавают. Рыба в нём – осетры и таймени, стерледи и омули, и сиги. И прочих родов много. Вода пресная, и нерпы и зайцы великие в нём: на окиане-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нём: осетры и таймени жирны гораздо, – нельзя жарить на сковороде: жир всё будет. А всё-то у Христа того, света, наделано для человеков, чтоб, успокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете которой уподобится, дни его яко тень проходят; скачет, яко козёл, раздувается, яко пузырь, гневается, яко рысь, лукавает, яко бес – и не вем, како отходит – или во свет, или во тьму».

Большой соблазн поразмышлять о том, как бы развивалась русская словесность в восемнадцатом веке и даже в пушкинские времена, если бы «Житие» протопопа Аввакума не замалчивалось церковью и властями – ведь оно получило широкую известность лишь ко второй половине девятнадцатого века и сразу же стало предметом удивления и восхищения читающей публики: как удалось писателю бесстрашно соединить в своём творчестве образную мощь лексики библейских пророков и писателей христианского востока с традицией русской учительной и полемической литературы (того же Ивана Грозного и Иосифа Волоцкого, да всё это перемешать с говором московского посада?

Подобно тому, как Христос на апостольском камне (Пётр – с греческого «камень») учредил свою церковь, на камне Аввакума Петрова устоялась вся новейшая российская словесность – в каждом последующем значительном русском писателе всё та же неотрешённость от своей правды, вера в народный идеал, умение чутко слышать красоту родного слова, его неистощимую глубинность.

Высоко ценили творчество протопопа Аввакума, великого гражданина и великого писателя России, русские писатели. И. С. Тургенев, живя и вне России, не расставался с «Житием», любил повторять: «Вот книга. Каждому писателю надо её изучать!» Для Льва Толстого «Житие» было предметом домашнего чтения, и, как вспоминали домашние, читая его, Толстой часто плакал и, кстати, желал видеть Аввакумово «Житие» в школьных хрестоматиях. Алексей Толстой и не скрывал того, что при написании своего «Петра» невольно вспоминал «неистового Аввакума», считал, что с ним «… в омертвелую словесность, как буря, ворвался живой, мужицкий, полнокровный голос». (В скобках заметим, что аттестовать всю русскую доаввакумову словесность «омертвелой» несправедливо, но всё остальное в суждениях А. Толстого, безусловно, верно.) А вот мнение современного исторического писателя Валентина Пикуля: «Каждый писатель хоть раз в жизни должен прикоснуться к этому чудовищному вулкану, – этому русскому Везувию, извергавшему в народ раскалённую лаву афоризмов и гипербол, образов и метафор, таланта и самобытности». И недаром одноземелец протопопа, русский «псалмопевец-баян» Николай Клюев ставил «огненное имя» Аввакума после первого божественного небесного поэта Давида-царя, считал его «первым поэтом на земле, глубиною глубже Данте и высотою выше Мильтона».

Протопоп Аввакум – реформатор традиционной для России агиографической (житийной) литературы. Его «Житие» первой опыт автобиографии. Если строго судить, то протопоповы «реформы» русской словесности, в сущности, таковыми не являются, его письмо – плод естественного развития русского языка. Он жил в природной языковой стихии и первый сделал этот язык фактом высокого искусства. Он оградил русское слово от входившего в моду учёного, конструктивного грекоофильства и, с другой стороны, западноевропейских барочных словесных завитушек.

Протопоп Аввакум, без всякого преувеличения, родоначальник русского беспощадного реализма и замечательной публицистики от А. Герцена до В. Распутина. И ещё одна, может, первейшая, заслуга великого протопопа заключается в том, что именно благодаря ему сочинительство, литература становятся не только спасительным для души делом, обычным для православного монашенства, но и самодовлеющей культурной ценностью. Прав академик Дмитрий Лихачёв: «В тысячелетней истории русской литературы имя протопопа Аввакума горит среди ярчайших её представителей – рядом с Пушкиным, Гоголем, Достоевским и Толстым».

«Старообрядчество – явление до сих пор не разгаданное, скорее, загаданное. Ясно только, что старообрядчество – это серьёзно, это всемирное принципиальное движение; причём из него неизвестно, что могло бы ещё выйти, а из прогресса – известно что…» Так писал в своё время Андрей Платонов. И нельзя с уверенностью сказать, что «древлее православие» не грело душу подвижников никоновской церкви – ведь слышали же многие от преподобного Серафима Саровского: «Если бы решимость имели, то и жили бы, как отцы, в древности просиявшие».

Нам, как и Марии Аввакумовой, уже не понять во всей глубине и значимости для будущего России трагедии раскола. «Стойкие оловянные сродатики старой веры! Какие сгустки космической жизни насыщены ею?.. Не вем, не вем… ПРАХ НЕИСТОВОГО В ВЕРЕ АВВАКУМА СХОРОНЕН В ОГНЕННОЙ СТИХИИ МИРА» (Аввакумова М. Стихи Марии. Изд. дом «Сказочная дорога», 2014. С. 196).

Ф. М. Достоевский и Н. С. Лесков считали, что «Житие» непереводимо на европейские языки и тем не менее оно переведено на французский, английский, немецкий, итальянский, шведский, венгерский, японский, китайский, турецкий и др. языки. Творчество протопопа Аввакума тщательно изучают в европейских институтах славистики (интересно, есть ли у нас таковые?). Французский славист Пьер Паскаль (1890–1983) в своём фундаментальном труде «Протопоп Аввакум. Начало раскола» писал: «В нём, в этом гениальном человеке, обитала удивительная духовная свобода, питаемая глубокой верой в провидение и постоянным погружением в сверхчувственный мир». Ученик Паскаля Жорж Нива считал отношение к позиции староверов «мерилом русского патриотизма». Из многочисленных памятников древнерусской литературы лишь два – «Слово о полку Игореве» и «Житие» протопопа Аввакума – считаются памятниками всемирного культурного наследия.

Современные литераторы, те, которые хотят сохранить в своём творчестве «природную русскость», кого волнует русская история «во дни торжеств и бед народных», а также и читатели, которых привлекают «старинных слов узорные ларцы», будут обращаться к творчеству и судьбе Аввакума.

Поверим предсказаниям академика русской словесности В. В. Виноградова: «слава протопопа Аввакума лишь набирает силу, и грядут, грядут еще его святые, «громкопохвальные дни».

Глеб Пакулов писал «Гарь» с надеждой, что «громкопохвадьные дни» великому русскому писателю протопопу Аввакуму – уже реальность.

Бусаргиной Тамаре Георгиевне – жене и другу – надёжному посошку моему в странствиях по стёжкам-дорожкам Отечества Русского.

Пускай раб-от Христов веселится, чтучи!

Как умрём, так он почтёт, да помянет пред Богом нас. А мы за чтущих и послушающих станем Бога молить: наши оне люди будут там у Христа, а мы их во веки веком. Аминь!

Глава первая

Вторую седмицу не молкнет гуд сорока сороков московских колоколен. Звонарь Ивана Великого старец Зосима oт труда бессонного изнемог, сидит на полу звонницы, подперев костлявым хребтом каменную кладку, и, вяло помахивая рукой в сползшем на локоть пыльном подряснике, управляет малым звоном, вроде бы только пробуя настрой колоколов, а уж и теперь земля и небо постанывают. И так который день. Едва тронулся Никон с мощами святого Филиппа из далекого монастыря соловецкого, так и возликовали города попутные вплоть до Первопрестольной. В ней теперь пребывать святому, тут ему особая честь и привечание.

Отряженные в помощь Зосиме дюжие стрельцы – пятеро с одной, пятеро с другой стороны семидесятитонного колокола – чуть-чуть покачивают напруженным вервием многопудовое било.

– Бо-ом!.. Бом!..

От колоколен до теремных крыш и обратно метельными табунами шарахаются голубиные стаи. Обессилев, припадают на кровли, но новый рёв меди подбрасывает их, и они, одуревшие, соря пометом и перьями, всполошно уметываются ввысь, но тут же снежными хлопьями сваливаются обратно. Зной июльский, ярь златокупольная, переголосица стозвонная. Ни облачка, ни ветерка.