Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста
– Таможня, господа… Кто едет?
– Ваятель Фальконе из Франции со своими помощником, а также со своей ученицей и её компаньонкой… – возбуждённо ответил художник.
Дмитревской добавил из глубины кареты.
– Я – артист Иван Дмитревской, возвращаюсь из Парижа после обучения там актёрскому ремеслу…
Офицер почтительно поклонился.
– Вам всем придётся выйти, господа… Необходимо произвести кое-какие формальности, записать подорожную Вашу, багаж досмотреть… Но вам у нас скучно не будет: шевалье из Петербурга вас тут вторые сутки дожидается.
Фальконет обрадовался.
– Вот так новость! Какая приятная неожиданность!
– Егоров, – крикнул офицер солдату, – позови капитана!
Почти тотчас же на крыльце таможни появился Ласкари. Фальконет, утопая в грязи, поспешил ему навстречу.
– Я – Морис Этьен Фальконе…
Ласкари поклонился почтительно, как его успели научить.
– Моё имя – шевалье де Ласкари, я – адъютант генерала Бецкого, директора Конторы строений её императорского величества домов и садов. Мне поручена почётная миссия сопровождать Вас и Ваших спутников до Петербурга…
Фальконет просиял.
– Весьма рад… Это так любезно со стороны генерала Бецкого… Я очень тронут…
– Мсье Фальконет, – обратился к нему офицер, – я советовал бы Вашим спутникам пройти в дом, там они найдут всё необходимое для отдыха, в том числе и горячий самовар… Шевалье, быть может, Вы возьмёте на себя заботу о дамах? Мсьё Фальконет присоединится к вам позднее… Мы проведём некоторое время возле Вашего багажа, мсьё Фальконет… Вас не затруднит дать мне некоторые пояснения…
– Конечно, конечно, – с готовностью ответил ваятель, и зашлёпал по грязи обратно к карете.
Ласкари с удовольствием подал руку весёлой мадемуазель Колло, помог выйти из кареты и её спутнице с несколько помятым после сна лицом. Помощник Фальконе и Дмитревской тоже поспешили в дом вслед за дамами, с трудом передвигая затёкшие от долгого сидения ноги…
А Фальконе и офицер толкались в липкой грязи вокруг груженой подводы.
– Здесь нет ничего, что могло бы вызвать Вашу тревогу, господин офицер… Всего двадцать пять ящиков, в них личные вещи, а также всё, что мне необходимо для работы… Вот здесь книги, тут мои небольшие скульптуры, боюсь, что часть из них не выдержала дороги и разбилась… А вот здесь…
Он долго и подробно рассказывал, что лежит в его ящиках и коробках, где его личные вещи, а где вещи мадмуазель Колло и его помощника.
Теперь, когда встреча с Фальконе состоялась, Ласкари, стал думать о другом. Он передал приезжих на попечение стряпухе, которая тут же начала хлопотать о молодой девице и мадам. На длинном деревенском столе в гостиной пыхтел самовар, стояли живописной кучкой простые чашки. Стряпуха и гости шумно переговаривались, каждый на своём языке, смеясь и пытаясь понять друг друга. Ласкари незаметно выскользнул за дверь.
Выйдя на крыльцо, он убедился, что офицер и Фальконет заняты беседой и ходят вокруг телеги, груженной ящиками, а кучера, оживлённо переговариваясь, пошли к дверям, ведущим в людскую. Лошади с хрустом жевали сено из мешков, повешенных на их морды, и от удовольствия прикрывали умные большие глаза.
Ласкари пошарил под кучерскими козлами, достал какую-то поддёвку и бросил её в грязь под карету. Придерживая двумя руками треуголку, боясь запачкать парик, он забрался под экипаж, улёгся на эту кучерскую поддёвку и начал что-то мудрить с колёсами. Колёса были на пазах, и конструкцию имели весьма примитивную. Работа была сделана быстро, и шевалье собрался вылезать из-под кареты, но вдруг услышал чьи-то чавкающие по грязи шаги и замер. Это был солдат. Он подошёл совсем близко к карете, потоптался, и вдруг прямо на шляпу Ласкари потекла длинная жёлтая струя.
Шевалье боялся пошевельнуться, но жёлтая жидкость стекала по загнутым полям треуголки и слегка брызгала ему в лицо. Он крепко зажмурился, беззвучно шепча проклятия. Наконец, солдат ушёл, и Ласкари выбрался из-под кареты. Он долго и брезгливо встряхивал шляпу, с омерзением попытался надеть её на голову, но потом передумал, взял подмышку и вошёл в дом. Солдат уже мирно сидел под образами в углу и прихлёбывал горячий чай. Шевалье с ненавистью посмотрел на него и направился было к рукомойнику, но едва он повернулся спиной к сидевшим за столом, мадемуазель Колло громко расхохоталась: как ни старался он аккуратно лежать на поддёвке, всё, что было ниже спины, представляло собой ужасное зрелище.
– Бог мой, шевалье, что с Вами случилось?
Ласкари разозлился.
– Ничего такого, над чем можно было бы смеяться, мадемуазель… Я поскользнулся и упал в грязь…
Колло никак не могла сдержать смех. С этого мгновения Ласкари проникся к ней откровенной неприязнью. Мари Анн кроме чисто женской интуиции обладала также чутьём художника и безошибочно угадывала в Ласкари человека неискреннего, себе на уме. Но в тот момент она просто радовалась, что дальняя дорога осталась позади, а впереди ждала новая жизнь в незнакомой таинственной стране. Непонятным образом запачканная одежда капитана её, и в самом деле, очень рассмешила.
– Ах, простите, шевалье! Я не хотела Вас обидеть! Я думаю, у наших мужчин найдётся лишняя одежда для Вас, чтобы Вы могли переодеться…
В этот момент в дом вошёл Фальконет и услышал конец её фразы.
– Я охотно предложу Вам что-нибудь своё, не расстраивайтесь, капитан… Конечно, Вы не сможете в моей одежде ехать верхом, но у нас есть место в карете, я, думаю, мы прекрасно устроимся…
Когда вновь отправились в путь, начало смеркаться. В мужской карете стало на одного пассажира больше. Ласкари рассказывал, а Фальконет и его помощники внимательно слушали.
– Нынче в Петербурге конкурс объявлен на выбор лучшего места для монумента, пока что решения нет… Квартиру Вам сняли у Вашего соотечественника купца Мишеля. Дом его подле бывшего дворца государыни Елизаветы Петровны… Дворец давеча разобрали, а на его месте строят для Вас Портретолитейный дом… О прочих условиях тоже не извольте беспокоиться: стол Вам заказан на три серебряных куверта два раза в день, две бутылки бургонского и красного бордо ежедневно, дров, восковых и сальных свечей – всего будет достаточно… И, конечно, кухарка будет, а также экипаж с ливрейным кучером… Мною Вы можете располагать круглые сутки – я промеж Вами и генералом Бецким связным человеком определён, готов хоть сейчас к своим обязанностям приступить…
– Мне для работы много чего надобно: инструменты, глина, маска, снятая с усопшего Петра… – беспокоился Фальконет.
К концу следующего короткого осеннего дня поезд Фальконета, наконец, приблизился к окраинам Петербурга.
Ласкари, продолжая беседу, в тоже время пристально смотрел в окно кареты. Лес внезапно кончился, вдали показалась усадьба полковника Мелиссино, к которой вела хорошо накатанная дорога. Незаметно приоткрыв дверцу экипажа, Ласкари просунул руку под ступеньку и что-то там нащупал. Но голос его нисколько не изменился, он говорил ровно, повернувшись к Фальконету, лицо которого едва угадывалось в сумерках.
Наконец, незаметным для других, но резким движением Ласкари что-то оторвал под ступенькой и с облегчением вздохнул. Он плотно прикрыл дверцу кареты, она проехала ещё немного и, сделав пару беспорядочных толчков, наклонилась вперёд и встала.
Французы заволновались.
– Вот неприятность-то какая!
Шевалье вышел из экипажа, заглянул под ступеньку, повернулся к кучеру.
– Ну-ка взгляни, Ванька, чего там у тебя стряслось?
Кучер, кряхтя, встал на колени прямо в грязь, полез под карету.
– Я тут не при чём, барин… – Скоро вылез он обратно. – Мы в такой путь не собираемся, чтобы всё как есть не проверить… Это такая штука… она сама, ну, никак сломаться не могла… Так разделать её только руками можно…
Ласкари сердито замахнулся на него.
– Пошёл вон!
Кучер, обидевшись, покачал головой.
– Зря ты, барин… Мы тут не виноватые… Это нарочно кто-то вредительство сделал…
Подъехала женская карета, за ней повозка с ящиками. Мадемуазель Колло выглянула в окно.
– Что случилось, профессор Фальконе?
Три возницы стояли рядом с зарывшейся в топкую землю каретой и что-то бубнили, обсуждая происшествие. Ласкари воодушевился.
– Господа! Есть только один выход, господа… – Пока всё шло по задуманному им плану. – Вон там, видите? – Он показал рукой на усадьбу, в окнах которой понемногу загорался свет. – Это мыза полковника Мелиссино. Он человек радушный и гостеприимный … Думаю, что Вас, профессор Фальконет, он с радостью приютит на ночь… Я Вас к нему сопровождать буду… А дамам потесниться придётся, чтобы вместе с помощником Вашим благополучно до Петербурга добраться. Я думаю, господин Дмитревской не откажет в любезности сопроводить Вас в Петербурге до самого Вашего дома…
Фальконет, расстроенный происшествием в самом конце пути, совсем растерялся.
– Не знаю, что сказать, шевалье… Мы полностью Вам себя вверяем… Распоряжайтесь нами, как считаете нужным…
Иван Афанасьевич Дмитревской с готовностью согласился сопровождать именитых иноземцев до самого указанного адреса. Ласкари заторопился, вполне удовлетворённый таким ответом.
– Тогда не будем тянуть время, господа… Я помогу вам переместиться в дамскую карету… Ты, Ванька, здесь останешься и в своей карете заночуешь, утром я пришлю сюда людей… В путь, в путь, господа… Думаю, на сей раз вы без приключений до ночи достигнете Петербурга… Прощайте, господа…
Карета, а за ней повозка с ящиками и вещами вскоре исчезла в сумерках. Кучер стоял у сломанной кареты и что-то ворчал. Фальконет растерянно стоял возле Ласкари, который не мог скрыть своего удовольствия. Первый акт задуманного им представления благополучно завершился, теперь надо было переходить ко второму.
– Вперёд, профессор Фальконет… Здесь не более полутора вёрст, мы дойдём быстро, Вы даже не успеете устать…
Фальконет испуганно оглянулся.
– Стыдно признаться, шевалье, но я ужасно боюсь медведей…
Ласкари громко рассмеялся.
– Думаете, я их не боюсь? Только возле усадьбы они давно не водятся. Пётр Иваныч Мелиссино – артиллерист, он не только из пушек стреляет, но и выплавляет их также и в этом лесу испытания им проводит. И всех медведей здесь он перестрелял… А если и не перестрелял, то распугал… Идёмте, профессор Фальконет… Идёмте, вот и луна вышла, дорога, как на ладони…
Он торопливо сорвался с места и ушёл было вперёд, но Фальконет, сделав за ним несколько шагов, вдруг закричал.
– Бог мой, шевалье! Я провалился в грязь!
Ласкари, думая о своём, даже не оглянулся, только бросил через плечо.
– Ну, так что из того? Выбирайтесь на сухое место…
– Я стою на сухом…– Жалобно заныл Фальконет. – Только… У меня всего один башмак… Второго нет…
Ласкари, наконец, остановился.
– Этого только не хватало! – Пробормотал он и крикнул ваятелю. – Стойте на месте, я сейчас…
Он вернулся к Фальконету, который виновато стоял посреди дороги на одной ноге, поджимая вторую, испачканную насквозь в грязи…
Шевалье вздохнул, понимая нелепость случившегося и проклиная бестолковость Фальконета. Поразмыслив немного, он махнул рукой.
– Делать нечего… Кареты я Вам предложить не могу. Могу предложить Вам только свою спину…
– Ни в коем случае! – замахал руками Фальконет.
Ласкари обозлился.
– Профессор Фальконет, Вы хотите ночевать в грязи на дороге?!
– О, нет… Простите меня, шевалье, я такой неловкий…
Фальконет влез на спину Ласкари и тот, насколько возможно быстро, пошёл с ним по дороге. Окна усадьбы светились впереди ярко и приветливо. Ласкари был человеком неслабым, а Фальконет – негрузным, от того они продвигались довольно быстро. Фальконет даже задремал было, замученный дорогой. Но вдруг он открыл глаза и закричал.
– Медведь!
Ласкари вздрогнул от неожиданности и едва не сбросил своего седока. Фальконет сполз с его спины и стоял на земле на одной ноге, как цапля.
– Вы оглушили меня, профессор Фальконет… Я мог уронить Вас…
– Там… Там медведь!
– Где? Это дерево упало… Хотите посмотреть? – Он еле сдерживал раздражение.
– Нет, нет… В другой раз…
– Нам осталось немного. Садитесь.
Он снова посадил Фальконета себе на спину, но ваятель больше не хотел спать. Он задавал вопросы, а Ласкари односложно отвечал, понемногу начиная уставать. Но, чтобы не показаться знаменитому гостю совсем уж неучтивым, он задал какой-то случайный вопрос по поводу монумента, и тут же пожалел об этом.
Фальконет ожил, заговорил вдруг громко и воодушевлённо.
– Знаете, шевалье, я решил – мой монумент будет совсем простым… Пётр Великий – сам себе сюжет и атрибут, его остаётся только показать… Мой царь не будет держать никакого жезла, он будет простирать свою благодетельную руку…
Фальконет, увлёкшись, решил показать, как будет выглядеть эта благодетельная рука, и отпустил шею того благодетеля, который тащил его на себе. Они опять чуть не упали.
– Профессор Фальконет, – Ласкари заметно устал и с трудом перевёл дух.– Не могли бы Вы оставить свои рассуждения о будущем монументе для более подходящего общества? Я мало понимаю в Вашем деле, я всего только помощник Ваш по технической части…
Он сердито подбросил своего седока повыше на свою спину и решительно зашагал вперёд.
Усадьба была совсем близко. Фальконет, извинившись, замолчал, и до ступеней барского дома они добрались без приключений.
Дарья Дмитриевна была сегодня счастлива. Правда, счастлива она была и вчера, и позавчера, и вообще ей трудно было припомнить день, который бы вызвал её неудовольствие, но сегодня она была счастлива особенно. Во-первых, самую большую радость причинил ей обожаемый дядюшка Пётр Иваныч, который приехал третьего дня из действующей армии, не уведомив её предварительно. Правда, приехал он всего-навсего на неделю, но и того было достаточно, чтобы Дарья Дмитриевна бегала по всему дому, по его комнатам и лестницам с различными строгими распоряжениями, оглушая прислугу своим звонким голосом и появляясь в самых неожиданных местах от кухни до дворницкой. Так уж случилось, что столь же любимая ею тётушка в те дни ещё не вернулась из Малороссии, где вместе с малолетним сыном гостила в имении своей матушки. И всё хозяйство огромного дома лежало на узких плечиках её племянницы, которая жила в доме полковника Мелиссино с малолетства, поскольку осиротела на первом году жизни. Конечно, если сказать правду, хозяйством Дарья Дмитриевна интересовалась мало, и без того целый день был заполнен множеством полезных и нужных занятий. С утра сразу после завтрака в доме один за другим появлялись учителя, и прилежная ученица усердно занималась сначала французским, затем немецким, а после, хоть и поверхностно, но итальянским языком. А потом доходила очередь и до русского… Учили Дарью Дмитриевну истории и географии, кое-чему из математики и даже астрономии… Полдня с перерывом на чай пролетали незаметно. Затем бывал обед и дневной краткий сон, а вот после… после начиналось самое интересное. Дарья Дмитриевна обучалась у лучших мастеров Петербурга танцам, пению и музыке, и на этом самом поприще достигла небывалых успехов. Дядюшка Пётр Иваныч домой приезжал редко, но когда приезжал, неизменно устраивал самые серьёзные испытания знаниям своей племянницы. Сам он был человеком весьма образованным, свободно говорил на русском, французском, итальянском языках, а греческий особенно любил, поскольку батюшка его, служивший лейб-медиком при Петре Великом, был потомком древнего греческого рода, жившего когда-то на далёком острове Кефалония… Учителей для самых изящных дамских наук – пения, музыки и танцев дядюшка тоже сам определил, поскольку в тонкостях этих искусств весьма основательно разбирался.
А что до хозяйства, то в отсутствии господ им серьёзно и обстоятельно занимался воспитанник Петра Ивановича Андрей, которого Мелиссино ещё в отроческом возрасте присмотрел в мастерских Академии художеств. Паренёк оказался таким толковым и сообразительным, а голова его так была напичкана всякими техническими фантазиями, что полковник Мелиссино, весьма охочий до всяких механических фокусов и алхимии, тут же забрал его к себе в дом и после ни разу не пожалел об этом. В глубине усадьбы Мелиссино, за огромными липами, скрытая густым кустарником находилась большая мастерская со всеми нужными мастеровому человеку вещами. Рядом с ней была кузня и здесь же небольшая плавильная печь. Пётр Иваныч был большим выдумщиком и фантазёром. Чем только не занимались они с Андреем! И химией, и металлургией, сами изобрели совершенно новый состав бронзы, Мелиссино передал его в Арсенал, где по этому составу долгие годы отливали пушки для артиллерии. На фейерверки, кои они вдвоём устраивали на Рождество на поляне подле барского дома, съезжался поглазеть весь Петербург. Андрей был круглым сиротой, и потому особенно сильно привязался и к своему воспитателю, и к его домочадцам, а в отсутствии хозяина умело содержал в порядке и дом, и усадьбу…
Так что Дарья Дмитриевна хозяйством вообще-то не занималась, но сегодня день был особенный: нынче стукнуло ей немного-немало пятнадцать лет. И дядюшка приехал без предупреждения, чтобы обрадовать её, и тётушка должна к выходным вернуться, вместе с маленьким кузеном Алёшенькой, а в воскресенье в честь сего радостного события приглашены были гости, и будут танцы. Ещё не минуло и года, как дядюшка на Рождественском куртаге представил её императрице. Государыня Дарью Дмитриевну приласкала и потом непременно отмечала её участие в балетах и спектаклях, которые давались в разных известных домах… А ещё сегодня в дом Мелиссино приехал никто иной, как Денис Иваныч Фон-Визин. Дарья Дмитриевна не могла и припомнить, сколько лет знала его: Денис Иваныч был воспитанником гимназии при Московской Академии наук, коей директором служил родной брат её дядюшки Иван Иваныч Мелиссино. Иваном Иванычем он был и представлен в их доме как любимый ученик и весьма положительный человек. Дарья Дмитриевна и Фон-Визина полюбила крепко, ну, как было не полюбить такого смешного и толстого щеголя и модника, обожавшего кружева и манжеты, сытную и жирную еду, и таявшего от блаженства, при поглощении неимоверного количества всяких сладостей и десертов! А сколько новостей Денис Иваныч приносил в их дом! Как остроумен и весел он был, как без натуги смешил её до упаду, изображая в лицах всякие комические истории, случившиеся при дворе! Его ехидные и колкие стишки носились по Петербургу и Москве, и обратной дорогой залетали в дом Мелиссино, и очень веселили всех домочадцев. Служил он секретарём при Иване Перфильиче Елагине в Кабинете « при собственных его величества делах, у принятия челобитен». Ну, а как назначен был Иван Перфильич директором императорских театров и музыки (чиновников у государыни было не столь много, и все они соединяли в себе деяния министров различных ведомств в самых неожиданных сочетаниях), то Денис Иваныч настолько этим делом заинтересовался, что и Дарью Дмитриевну заразил, и Андрея в театр привлёк, чтобы на сцене всякие превращения и провалы делать.
И приехал он сегодня не с пустыми руками: Денис Иваныч привёз, наконец, черновик своей пьесы « Бригадир». Дарья Дмитриевна давно его просила об этом, да Фон-Визин всё отшучивался, да отговаривался, а сегодня вот в честь её рождения принёс. Она сидела на софе в гостиной и слушала его, почти перестав дышать. Вошёл Пётр Иваныч, за ним, словно тень, Андрей. Дарья Дмитриевна вскочила, потащила за руку, усадила дядюшку рядом с собой.
– Вы только послушайте! Рассказывайте, Денис Иванович! Ну, пожалуйста!
– Извольте… – послушно продолжал Фон-Визин. – У того Бригадира и Бригадирши сынок есть. Тем и знаменит, что в Париже побывал… Но славны бубны за горами, а кто своих ресурсов не имеет, тот и в Париже проживёт, как в Угличе… И приезжает семейство это в гости к Советнику с Советницей, да не просто так, а сватать Сына своего за дочь Советникову… Помилуйте, Дарья Дмитриевна, ничего глупее нет, чем свои пиесы пересказывать! Давайте лучше представим дядюшке Вашему те сцены, что уже написаны, хотите?
– Конечно, хочу! Сейчас мы быстро всё устроим… – Дарья Дмитриевна вскочила, закружилась вихрем по комнате.– Только Вы, дядюшка, в это кресло садитесь, мы с Денисом Иванычем тут встанем… А ты, Андрей, рядом с дядюшкой устраивайся, тут каждое слово ловить надобно, в каждом свой смысл имеется… А сейчас мы так сделаем… Я буду, женские роли представлять, Советницу да Бригадиршу, а Вы, Денис Иваныч, – мужские…
Фон-Визин в знак покорности приложил руки к своему сердцу.
Ах, как любила Дарья Дмитриевна эти представления! В балетах и спектаклях, что она устраивала для родных, разве что мыши, которые в изобилии водились в домашних чуланах, не участвовали… Другой раз она и всех дворовых тащила в гостиную, которая превращалась ею в театральную сцену. Дядюшка не препятствовал ей в этом, вспоминая и свои спектакли в Шляхетном корпусе, которые давались воспитанниками для увеселения императрицы Елизаветы Петровны. Он и в театре знал толк, а племянница его в деле этом так преуспела, что её и в другие дома стали приглашать при постановках всяких представлений, коими тешила себя столичная знать, изображая на импровизированной сцене жизнь греческих героев или всяческие моралите…
Еле сдерживая смех, Дарья Дмитриевна читала за Советницу.
– Не правда ли, душа моя, что во Франции живут по большей части французы?
Фон-Визин отвечал в тон за Бригадирского Сына.
– У Вас необычайный дар отгадывать! Всякий, кто был в Париже, имеет уже право, говоря про русских, не включать себя в их число затем, что он уже стал больше француз, нежели русский.
– Скажи мне, жизнь моя, можно ли тем, кто был в Париже, забыть совершенно то, что они русские?
– Совсем нельзя. Это не такое малое несчастье, которое скоро в мыслях могло быть заглажено…
Представление довольно быстро закончилось – Денис Иваныч набело написал только первое действие.
Пётр Иваныч всё ещё громко хохотал.
– Ну, молодёжь… Уморили Вы меня!
– Как жаль, Денис Иваныч, – вздохнула Дарья Дмитриевна,– что Вы только одно действие написали! А дальше-то, что будет?
– А вот не скажу! – Отмахнулся Фон-Визин.
– А отчего же не скажете?
– А оттого, что и сам пока не знаю.
– Бог мой! – Вздохнула Дарья Дмитриевна.– До чего же это счастье – на сцене представлять!
К тому времени в гостиной стало совсем темно. Мелиссино хлопнул в ладоши, тотчас же в зале появился лакей и торопливо начал зажигать свечи в дорогих медных канделябрах и жерондолях, расставленных по всем углам.
А как только заиграли свечи в окнах гостиной, во дворе усадьбы началось оживление. Несколько мужиков, прихватив лестницы, стали зажигать один за другим масляные фонари на витых чугунных столбах, которые тесным хороводом окружили барский дом и тянулись по накатанной дороге к воротам господской усадьбы. Два мужика с лестницей, продвигаясь от фонаря к фонарю, всё дальше и дальше подступали к воротам, как вдруг тот, что был наверху, увидел весьма странную фигуру с какой-то непонятной поклажей на спине.
– Гляди-ка, Васька, идёт кто-то… – Сказал он сверху, вглядываясь в темноту.
– Померещилось тебе, – отмахнулся его товарищ снизу. – Кто в такую пору по дороге может шастать? Разбойников тут отродясь было не видать…
– Так ей-же-ей! Еле плетётся, ноги узлом завязывает…
Верхний слез с лестницы, и оба мужика застыли в ожидании, глядя на дорогу. Луна светила ярко, странник приближался к воротам усадьбы, вскоре его можно было рассмотреть, как следует. Один из мужиков присвистнул.
– Глядь-ка! Он ведь на себе другого тащит! Случилось поди что, несчастье какое… Ну-ка, пойдём, подмогнём…
И оба заторопились навстречу распаренному от трудов Ласкари, на спине которого трясся от холода вконец заледеневший Фальконет.
А в гостиной было тепло.
–Ну-ка, Андрей, – повернулся хозяин дома к своему воспитаннику.– Узнай-ка на кухне, отчего нам до сих пор ужин не подают? – Мелиссино взглянул на тёмное окно, которое лакей задёргивал шторой.– Вот и осень на дворе… Вы, Денис Иваныч, и не думайте домой собираться – ни за что не отпущу! Кучер у Вас новый, неровён час заплутаете. А останетесь до утра – вечер длинный, авось ещё с Дарьей Дмитриевной чем-нибудь меня посмешите…
Проходя через большой вестибюль с огромными во всю стенами зеркалами, Андрей усмехнулся, заметив старого швейцара, дремавшего у дверей. Отдав необходимые распоряжения насчёт ужина, он направился было обратно. Швейцар по-прежнему посапывал и похрапывал у входа, как вдруг кто-то так громко забарабанил в широкие дубовые двери, что он встрепенулся и вскочил. Андрей удивлённо остановился.
–Что за новости такие?.. Ну-ка, Кузьмич, отвори…
Швейцар отодвинул тяжёлые засовы, выглянул за дверь, за ней загалдели мужики, что-то ему объясняя и растолковывая. Андрей подождал немного, окликнул.
– Что там стряслось, Кузьмич?