Помолчав, он прибавил:
– А вот меня удивит. Но и с меня брать пример я тебе не советую… – При этом он понимал, что подобные советы противоречат его многочисленным мошенничествам.
У Эйнхорна нашлись специалисты, заставившие работать вхолостую газовый счетчик; он обхитрил электрическую компанию, подсоединившись непосредственно к главному кабелю; с помощью взяток он избежал проблем с квитанциями и налогами; тут его смекалка была неистощима. Его голову переполняли интриги и махинации.
– Я перестаю быть мошенником, когда думаю, по-настоящему думаю, – говорил он. – В конечном счете ни душу, ни жизнь размышлениями не спасти, но если ты думаешь, самым скромным утешительным призом будет мир.
Эйнхорн продолжал разглагольствовать, но мои мысли приняли другое направление. Я не хотел, чтобы моя судьба была предопределена. Детерминация всегда меня отталкивала, и становиться тем, кого из меня хотели сделать, не входило в мои планы. Я сказал «нет» Джо Горману. Сказал Бабуле и Джимми тоже. Многим. Эйнхорн это знал. Ведь он тоже хотел влиять на меня.
Чтобы уберечь от неприятностей, а также в силу привычки иметь под рукой посыльного, курьера или доверенное лицо, Эйнхорн вновь нанял меня, но за меньшие деньги.
– Смотри, старина. Я не спущу с тебя глаз.
А разве он упускал из вида кого или что-нибудь, находившееся в его ведении? Я со своей стороны не сводил глаз с него. Теперь я больше интересовался его интригами, чем прежде, когда являлся в доме всего лишь слугой и действия Эйнхорна были слишком сложны для моего понимания.
Одно из первых дел, в которых я ему помог, было очень опасным – в нем фигурировал гангстер Ноузи Матчник. Еще несколько лет назад он ничего собой не представлял, работал на одну из банд, обливая кислотой одежду в тех химчистках, которые отказывались платить дань, и все такое. Теперь он поднялся выше, имел деньги и искал, куда бы их вложить – особенно его привлекала недвижимость. Как-то летним вечером он серьезно сказал Эйнхорну:
– Мне известно, что случается с парнями, занимающимися рэкетом. В конечном счете их взрывают. Я часто это видел.
Эйнхорн заметил, что у него есть на примете неплохой участок свободной земли, который они могли бы вместе купить.
– Если будете участвовать в сделке со мной, можете не беспокоиться: все пройдет по-честному. Я буду стоять на своем, – откровенно признался он Матчнику.
Начальная цена за землю равнялась шестистам долларам. Эйнхорну уступали за пятьсот. В этом не приходилось сомневаться, поскольку владел участком сам Эйнхорн, купивший его у отцовского дружка за семьдесят пять долларов, а теперь ставший совладельцем и получивший к тому же приличную прибыль. Дельце провернули ловко и без нервов. Все кончилось хорошо; Матчник нашел покупателя и радовался: как посредник он абсолютно честно заработал сто долларов. Но если бы он узнал подоплеку дела, то пристрелил бы Эйнхорна или застрелился сам. Естественный поступок в такой ситуации, на его взгляд: ведь тут затронута честь. Я трепетал: вдруг Матчнику придет в голову обратиться в Регистрационную палату, где он узнал бы, что участком номинально владеет родственник миссис Эйнхорн. Но Эйнхорн меня успокаивал:
– Не бери в голову, Оги. Я вычислил этого человека. Он феноменально глуп. К нему нужно приставить не одного ангела-хранителя.
Вот так, не рискуя ни центом, Эйнхорн заработал на этой сделке больше четырехсот долларов. Он был горд и весел – ведь это была его идея. То был особый триумф, и он хотел большего – чтобы его жизнь целиком состояла из таких моментов. А он тем временем сидел бы рядом с зеленым сукном, за которым играют в «Двадцать шесть» и где лежит кожаный футляр для костей, и изумрудный отблеск падал на его лицо, на белую кожу и блеклые глаза. Ценные шары из слоновой кости он держал у себя в никелевой коробке из-под леденцов и внимательно наблюдал за всем происходящим в помещении.
Я не видел больше ни одной бильярдной, где за буфетной стойкой постоянно находилась бы женщина, как у нас Тилли Эйнхорн. Она подавала великолепный чили, омлеты, бобовый суп, научилась управляться с электрическим кофейником и даже точно засекла момент, когда надо бросать внутрь соль и сырое яйцо, чтобы кофе получился отменным. К такой перемене в жизни она отнеслась с энтузиазмом и, казалось, даже физически стала сильнее. Она расцвела и в мужском обществе чувствовала себя как рыба в воде. В бильярдной много шумели и кричали, некоторых слов она не понимала, но это было только к лучшему. Атмосфера в бильярдной в ее присутствии не смягчалась – Тилли не обладала решительностью английских барменш или владелиц бистро; здесь посетители были слишком резкими и вспыльчивыми и не допускали никаких влияний; крики, драки, грязные ругательства и грохот дверей здесь не прекращались никогда. Но она как-то прижилась в этом вертепе в окружении чили, сосисок, бобов, кофе и яблочного пирога.
Кризис изменил и самого Эйнхорна. При жизни Председателя у него недоставало опыта, и в некоторых вопросах он в свои годы оставался некомпетентным. Теперь он уже не был вторым, стал главой семьи, старшим, никто не должен был умереть раньше его; проблемы так и посыпались, и ему приходилось доказывать свою состоятельность. Больше никакой податливости – следовало становиться прочнее и крепче, и он стал таким. Но его отношение к женщинам не изменилось. Конечно, теперь он меньше с ними виделся. Какая женщина войдет в бильярдную? Лолли Фьютер к нему не вернулась. А что касается его – ну, я думаю, люди, которые находятся не в лучшей форме, должны предпринимать дополнительные действия, чтобы привести себя в порядок, бриться или тщательно одеваться. Для Эйнхорна наслаждение женщиной – не женой – подразумевало такую подготовку. Видимо, Лолли много для него значила: он не выпускал ее из поля зрения в течение десяти лет, пока ее не застрелил любовник-шофер, отец нескольких детей, которого она втянула в торговлю на черном рынке. Его поймали, ему грозила тюрьма, а Лолли не тронули. Потому он ее и убил со словами: «Не будет твой новый дружок жировать на мои денежки, пока я гнию в тюрьме».
Эйнхорн сохранил вырезки из газет.
– Видишь, он говорит – «жировать». Быть богатой – вот что для нее главное. Я расскажу тебе.
Он хотел, чтобы я это знал. И мог рассказать – не только мне, но и другим людям, занимавшим более высокое положение.
– Бедняжка Лолли!
– Бедная малышка! – отозвался он. – Думаю, она была обречена на такой конец. У нее менталитет «Фрэнки и Джонни». Когда я встречался с ней, она была прекрасна. Роскошная женщина. – Весь седой, усохший за последние годы, он рассуждал о ней с неподдельным жаром. – Говорят, под конец она стала неряшливой и жадной. Это плохо. От беспорядочного траханья много неприятностей. Ей на роду написано умереть насильственной смертью. Людей с горячей кровью просто так не отпускают.
В этих словах сквозило тайное желание, чтобы я вспомнил и о его горячей крови. Моя работа ставила меня в особое положение – возможно, он хотел знать мое мнение об их связи или, что по-человечески понятно, считаю ли я этот союз удачным. О, гордость, ты всюду найдешь себе место!
В этом разговоре мне непременно следовало вспомнить свой выпускной вечер. Тогда Эйнхорны были особенно расположены ко мне. Они подарили мне бумажник с десятью долларами, а миссис Эйнхорн лично приехала тем февральским вечером на выпускной бал вместе с Мамой, семействами Клейн и Тамбоу. После официальной церемонии намечалась вечеринка у Клейнов, где меня ждали. Я отвез Маму домой, и хотя мое имя не было специально отмечено, как имя Саймона, она радовалась и, когда я вел ее по лестнице, поглаживала мою руку.
Тилли Эйнхорн ждала меня в машине.
– Поезжай на вечеринку, – сказала она, когда я подвез ее к бильярдной.
То, что я окончил школу, было в ее глазах очень важным событием, и в тоне, с каким она ко мне обращалась, сквозило бесконечное уважение. Она была добрая женщина, многого не понимала; ей хотелось благословить меня, но моя «образованность» вдруг сделала ее робкой. Мы подъехали в темноте к бильярдной, было сыро и холодно; Тилли несколько раз произнесла одну и ту же фразу:
– Уилли говорит, что у тебя хорошая голова. Ты сам будешь учителем.
Перед бильярдной она поцеловала меня в щеку, прижавшись видавшей лучшие времена котиковой шубой, и слезы радости заструились по ее лицу. Должно быть, ей вспомнилось и мое «сиротство». Одеты мы были хорошо. От шелкового шарфика миссис Эйнхорн и платья с серебряными пуговицами на груди по автомобилю распространялся аромат духов. По тротуару мы прошли к бильярдной. Согласно требованиям закона нижние окна были зашторены, а вверху дождь размыл краску на вывеске. Из-за выпускного вечера народу в бильярдной было мало. Доносился стук шаров от дальних, утопавших в полутьме столов, легкий шум от столиков, где играли в кости, и потрескивание сосисок на гриле. Из глубины зала вышел Дингбат с деревянным треугольным ограничителем, чтобы пожать мне руку.
– Оги едет на вечеринку у Клейна, – сказала миссис Эйнхорн.
– Мои поздравления, сынок, – торжественно произнес Эйнхорн. – Он поедет на вечеринку, Тилли, но не сразу. Я тоже хочу доставить ему удовольствие и поведу на шоу.
– Уилли, – встревожилась жена, – отпусти его. Сегодня его вечер.
– Но я веду его не в соседний кинотеатр, а к Маквикеру, – у него представление с маленькими девочками, дрессированными зверюшками и французом из кабаре «Бал Табарин», он стоит головой на бутылке. Ну как, Оги? Тебе нравится план? Я еще неделю назад его задумал.
– Конечно. Замечательно. По словам Джимми, вечеринка будет долгой. Я могу и в полночь туда завалиться.
– Уилли, тебя может отвезти Дингбат. Сегодня Оги хочется провести вечер с молодежью – не с тобой.
– Когда меня нет, Дингбат нужен здесь. И он здесь останется, – отрезал Эйнхорн, положив конец спору.
Я не был так возбужден «своим» вечером и потому смутно чувствовал причину настойчивости Эйнхорна – она мелькнула в сознании и исчезла.
Миссис Эйнхорн безвольно опустила руки.
– Когда Уилли чего-нибудь хочет… – В ее голосе слышалось извинение.
Но я был теперь практически членом семьи, ведь никакого наследства уже не существовало. Я застегнул на Эйнхорне плащ и отнес в машину. На ночном воздухе лицо мое раскраснелось. Я был раздражен: доставить Эйнхорна в театр – нелегкая работа: надо преодолеть много ступенек и более основательных препятствий. Вначале припарковать машину, затем найти администратора и попросить два места недалеко от выхода, договориться, чтобы открыли противопожарные ворота, въехать во дворик, внести Эйнхорна в театр, опять вывести автомобиль на улицу и там снова припарковаться. А оказавшись в зале, сидеть под углом к сцене. Эйнхорн требовал, чтобы его место было рядом с запасным выходом.
– Представляешь, если случится пожар и начнется паника. Что со мной будет?
Поскольку мы видели спектакль со стороны большой оркестровой ямы, то могли хорошо разглядеть пудру и краску на лицах, но плохо различали голоса – они то гремели, то, напротив, затихали почти до шепота, и мы часто не понимали причину смеха зрителей.
– Скинь скорость, – сказал Эйнхорн на бульваре Вашингтона. – Помедленнее здесь. – Я заметил, что он держит в руке адрес. – Это недалеко от Сакраменто. Надеюсь, Оги, ты не поверил, что я потащу тебя сегодня к Маквикеру. Нет, туда мы не поедем. Я везу тебя в то место, где еще сам не бывал. Вроде бы вход со двора, третий этаж.
Я выключил мотор и пошел на разведку; найдя нужную квартиру, вернулся и взвалил Эйнхорна на плечи. Он называл себя стариком из моря, оседлавшим Синдбада. Можно было назвать его и дряхлым Анхисом, которого из горящей Трои вынес его сын Эней; и этого старика Венера взяла в любовники. Такое сравнение мне нравилось больше. Но вокруг ни огней, ни военных кличей – только ночная тишина на бульваре и лед. Я ступал по узкой цементной дорожке вдоль темных окон, а Эйнхорн громко просил меня быть осторожнее. К счастью, я недавно разобрал шкафчик для обуви и надел галоши, пролежавшие там большую часть года, и сейчас мои ноги не скользили. Но было все равно тяжело – особенно подниматься по деревянным ступеням и подлезать на площадках под веревками для сушки белья.
– Надеюсь, мы попали куда надо, – сказал Эйнхорн, когда я позвонил в квартиру на третьем этаже, – а то начнут спрашивать, какого черта я здесь делаю.
Он не сомневался, что спрашивать будут именно его.
Но мы позвонили в нужную дверь. Открыла женщина, и я, задыхаясь, спросил:
– Куда?
– Иди дальше, – послышался голос Эйнхорна. – Это всего лишь кухня.
Здесь действительно пахло пивом. Я бережно внес его в гостиную и посадил на глазах у изумленных посетителей на диван. В сидячем положении он почувствовал себя ровней остальным и осмотрел женщин. Я стоял рядом и тоже глядел во все глаза – в волнении и восторге. Отвозя куда-нибудь Эйнхорна, я всегда испытывал огромную ответственность, а сейчас – больше, чем обычно: ведь он, как никогда, зависел от меня. А мне как раз не хотелось волноваться по этому поводу. Однако он, казалось, не ощущал никаких неудобств, имел все тот же уверенный и невозмутимый вид, не чувствовал никакой неловкости оттого, что такой влиятельный человек выглядит беспомощным в щекотливой ситуации.
