Разграбленный город
– И когда начинается эта школа?
– На следующей неделе.
Он рассмеялся над ее недовольством и приобнял ее:
– Не смотри так мрачно. До осени обязательно куда-нибудь выберемся. В Предял[5], например.
Она согласно улыбнулась, но, оставшись в одиночестве, тут же направилась к телефону. Она нуждалась в утешении и позвонила единственной знакомой англичанке своего возраста – Белле Никулеску, обычно ничем не занятой и всегда готовой поболтать. Тем утром, однако, Белла сказала, что не может говорить, что наряжается к обеду, и пригласила Гарриет зайти потом на чай.
Дождавшись пяти часов, Гарриет отважилась нырнуть в уличную жару. В это время здания уже начали отбрасывать небольшую тень, но на бульваре Брэтиану, где жила Белла, все дома снесли, чтобы возвести многоквартирные высотки, однако до войны успели построить всего несколько. Среди выжженных пустырей не было никакого укрытия от зноя.
Летом здесь ночевали нищие и безработные крестьяне, и под палящими лучами солнца из пропитанной мочой земли выпаривался своеобразный аромат – мутный, сладковатый, переменчивый.
Дом Беллы возвышался над бульваром, словно корабль. Один из нищих смастерил у его подножия хижинку, где торговал овощами и сигаретами. Дремавшие в тени хижины попрошайки при виде Гарриет попытались подняться и что-то неубедительно заныли. Один из них оказался знакомым: она встретила его в свой первый день в Бухаресте. Тогда скандальный и настырный бродяга предъявил ей свою изъязвленную ногу и отказался довольствоваться предложенной милостыней. В те времена она боялась нищих, особенно этого. После трехдневного путешествия к восточной границе Европы она увидела в нем дурное предзнаменование своей судьбы, ожидавшей ее в этом странном полувосточном городе, куда привело ее замужество.
Гай тогда сказал, что ей придется привыкнуть к нищим, и в некотором роде она действительно привыкла. Она даже смирилась с этим конкретным бродягой – а он смирился с ней и принял несколько мелких монет, которые получил бы от любой румынки, с неудовольствием, но без протеста.
Запахи бульвара не проникали в дом, воздух в котором кондиционировался. Попав в эту прохладную, дистиллированную атмосферу, Гарриет ощутила, как в голове у нее проясняется, и с нежностью подумала о Белле, на компанию которой могла рассчитывать на протяжении всего этого пустого лета. Она с удовольствием предвкушала их встречу, но стоило ей войти в гостиную, как стало ясно: что-то не так. Было настолько очевидно, что ей не рады, что она замерла в дверях.
– Садитесь же, – раздосадованно сказала Белла, как будто Гарриет допустила бестактность, ожидая приглашения.
Присев на краешек голубого дивана, Гарриет заметила:
– Здесь такая чудная прохлада. На улице, кажется, жарче прежнего.
– Что ж вы хотели? Сейчас июль.
Белла позвонила в колокольчик и нетерпеливо уставилась на дверь, словно не зная, что еще сказать гостье.
Вошли служанки: одна с чаем, другая с пирожными. Белла наблюдала за ними, недовольно хмурясь. Гарриет растерянно молчала, не зная, о чем говорить. Вдруг ее взгляд упал на вечернюю газету, которая лежала рядом. Когда девушки вышли, она заметила:
– Значит, суд над Дракером всё же состоится?
Белла склонила голову.
– Как по мне, пусть хоть сгниет там. Притворялся, что поддерживает Британию, но курс держал в пользу Германии. Многие считают, что его банк разрушал страну.
Она говорила раздраженно, но напыщенно, и Гарриет вспомнилось их первое чаепитие, когда Белла, подозревая в ней не то богатство, не то знатное происхождение, пыталась поразить гостью своей светскостью. Постепенно, однако, Белла успокоилась и продемонстрировала горячую любовь к сплетням и скабрезностям, и Гарриет в своем одиночестве привязалась к ней. Теперь же ее подруга восседала в неестественной позе, словно классическая статуя, вновь укрывшись за своим лучшим чайным сервизом. По неизвестной причине они вновь вернулись к тому, с чего начинали.
– Я один раз встречалась с Дракером, – сказала Гарриет. – Его сын учился у Гая. Очень гостеприимный человек, очень обаятельный.
Белла хмыкнула:
– Семь месяцев в тюрьме вряд ли пошли на пользу его обаянию!
Ей так хотелось продемонстрировать свою осведомленность, что она устроилась поудобнее и многозначительно кивнула.
– Как и все красавцы, он был большим бабником. Это его и сгубило. Если бы Мадам не сочла его легкой добычей, то не попыталась бы выманить у него нефть. Его отказ она восприняла как личное оскорбление. Пришла в ярость. Как и любая женщина. Поэтому она нажаловалась Каролю, а тот увидел шанс получить его деньги и выдумал это обвинение в незаконном обороте валюты. Дракера арестовали, а его семья сбежала.
Гордая своим изложением истории падения Дракера, Белла расплылась в улыбке. Почувствовав, что атмосфера смягчилась, Гарриет спросила:
– Как вы думаете, что с ним теперь будет?
– Его сочтут виновным, тут и думать нечего. Нефти он лишится, конечно, но у него припрятано немало средств в Швейцарии. Кароль не может до них добраться, так что если Дракер отдаст эти деньги, то легко отделается. Румыны не звери, знаешь ли.
– Но Дракер не может отдать эти деньги, – сказала Гарриет. – Они записаны на сына.
– Кто вам это сказал? – резко спросила Белла, и Гарриет пожалела, что вообще заговорила: она не могла раскрыть свой источник информации.
– Где-то слышала. Гай был очень привязан к Саше. Хотел узнать, что с ним.
– Он наверняка сбежал вместе с семьей.
– Нет. Его забрали, когда арестовали отца, но он не в тюрьме. Никто не знает, где он. Просто исчез.
– Надо же!
Белла привыкла выступать авторитетом по всем румынским вопросам, и рассуждения подруги тут же ей прискучили. Почувствовав это, Гарриет решила заговорить о том, что всегда вызывало интерес Беллы.
– Как поживает Никко?
Как и большинство румын, Никко состоял на военной службе и часто уезжал. Его свобода покупалась на деньги Беллы.
– Его снова вызвали, – мрачно сказала она. – Все перепугались из-за Бессарабии.
Раньше Гарриет услышала бы эту новость еще с порога, и Белла жаловалась бы битый час.
– А где он сейчас?
– На венгерском фронте. Чертова линия Кароля, – не то чтобы там была какая-то линия, конечно. Очень она поможет, если придут мадьяры.
– Но вы же сможете его вызволить?
– Ну конечно. Придется снова раскошелиться.
Белла вновь умолкла, и Гарриет, чтобы хоть как-то поддержать беседу, заговорила о том, как изменилось отношение румын к англичанам.
– Они ведут себя с нами как с врагами. Причем врагами поверженными, жалкими.
– Не замечала такого, – ответила Белла сухо. – Но я, конечно, в ином положении.
Последовало долгое молчание. Гарриет утомили попытки достучаться до Беллы, и она сказала, что хочет пройтись по магазинам. Казалось бы, Белла должна была испытать облегчение, но вместо этого подруга посмотрела на Гарриет встревоженно, словно между ними остался какой-то нерешенный вопрос.
Они вышли в холл, и Гарриет в качестве последней попытки предложила, как обычно, выпить кофе в «Мавродафни».
– Может быть, завтра утром?
Белла ухватилась своей пухлой белой рукой за нитку жемчуга и уставилась на клетчатый мраморный пол.
– Не знаю, – сказала она, трогая черный квадрат носком белой туфельки. – Всё сложно.
Зная, что у Беллы нет никаких дел, Гарриет нетерпеливо спросила:
– Что здесь сложного? Что происходит, Белла?
– Ну… – Белла сделала паузу, задумчиво водя туфелькой. – Я же англичанка, замужем за румыном. Мне надо быть осторожной. Надо же думать о Никко.
– Ну разумеется.
– Мне кажется, нам лучше не появляться в «Мавродафни» вместе. И звонки пока что лучше прекратить. Мой телефон могут прослушивать.
– Это невозможно. Здесь же британская телефонная компания.
– Но там работают румыны. Вы не знаете эту страну так, как знаю ее я. Любой предлог – и они арестуют Никко, просто чтобы получить за него выкуп. Так вечно происходит.
– Мне не кажется… – начала Гарриет и умолкла, видя, как жалобно смотрит на нее Белла. – Но мы же как-нибудь повидаемся?
– Обязательно, – кивнула Белла. – Обещаю. Но мне надо быть осторожной. Зря я играла в «Троиле». Это было своего рода декларацией.
– Чего? Того, что вы англичанка? Все и так это знают.
– Я бы не была так уверена. – Белла отодвинула ногу. – Румынский у меня почти идеальный. Все так говорят.
Она подняла порозовевшее лицо и с вызовом уставилась на Гарриет.
Полгода и даже три месяца назад Гарриет отнеслась бы к этим страхам с презрением, но теперь ей стало жаль Беллу. Возможно, скоро англичане будут вынуждены уехать, и Белла останется здесь без единого соотечественника. Она вынуждена готовиться к этому времени. Гарриет коснулась ее руки:
– Понимаю. Не беспокойтесь, вы можете мне доверять.
Белла смягчилась, выпустила бусы и накрыла руку Гарриет своей.
– Я обязательно к вам зайду, – сказала она. – Вряд ли меня кто-то заметит. Не могут же они лишить меня друзей.
3
Тем же вечером супруги по пути в парк Чишмиджиу встретили Кларенса Лоусона.
Кларенс был не из чиновников: Британский совет направил его на английскую кафедру местного университета, а когда началась война, он вместе с Инчкейпом перешел в Бюро пропаганды. Когда работа – или, вернее, отсутствие работы – прискучила ему, он занялся помощью полякам и организовал вывоз интернированных польских солдат.
– Мы собираемся выпить в парке, – сказал ему Гай. – Присоединитесь?
Кларенс был таким же высоким, как и Гай, но заметно более тонким. Печально ссутулившись, он обдумывал это предложение, с сомнением отирая узкое лицо рукой.
– Не знаю, получится ли… – ответил он и чуть отклонился, словно его уже манили куда-то срочные дела.
– Ну давайте, Кларенс, – подбодрила его Гарриет. – Прогулка пойдет вам на пользу.
Кларенс искоса глянул на нее и что-то пробормотал о работе. Гарриет рассмеялась. Прекрасно понимая, что его тянет к ней, она взяла его под руку и повела по Каля-Викторией.
– Ну ладно, ладно, – протянул он, – только ненадолго.
Они шли сквозь толпу, которая явно смирилась с потерей Бессарабии и пребывала в прекрасном настроении. Гарриет уже привыкла к тому, как быстро оправляется от несчастий этот народ, переживший восемьсот лет притеснений и более дюжины завоеваний. Теперь люди выглядели чуть ли не довольными.
– Они как будто что-то празднуют, – заметила она.
– Может, и так, – ответил Кларенс. – Новый кабинет отказался от англо-французской гарантии. Новый министр иностранных дел раньше возглавлял «Железную гвардию». Поэтому теперь они определились. Всецело преданы Гитлеру и ждут его защиты. Думают, что худшее уже позади и… – он показал на заголовок в газете Bukarester Tageblatt[6], который гласил: «FRIEDEN IM HERBST»[7], – что с войной тоже покончено.
У ворот парка он остановился, бормоча, что ему в самом деле пора, но Принглы двинулись дальше, не обращая внимания на его слабые возражения, и он пошел за ними следом.
Войдя с модных улиц в немодный парк, они из суматохи переместились в атмосферу покоя. Уличный шум стих, тишину нарушало только шипение оросителей. В воздухе сладко пахло мокрой землей. Здесь было всего несколько крестьян, которые восхищались tapis vert[8]. В такую жару цвели только канны, и в их пылающих алых и желтых цветках отражалось закатное небо.
Под каштанами у пруда, как обычно, скромно стояли торговцы рахат-лукумом и кунжутным печеньем. По небольшому пирсу можно было пройти к кафе, где обычно сидели приказчики и мелкие клерки. Здесь Гай договорился встретиться со своим другом Дэвидом Бойдом.
Пройдя по неверным доскам на искусственный островок, Гарриет увидела, что Дэвид уже сидит за столиком вместе с еврейским экономистом по фамилии Кляйн.
Гай и Дэвид познакомились в 1938 году, когда оба впервые приехали в Бухарест. Дэвид, изучавший балканскую историю и языки, хотел увидеть Румынию. Следующей зимой он вернулся: его отправили в Британскую миссию в качестве специалиста по румынским делам. Будучи ровесниками, Гай и Дэвид были похожи и внешне; кроме того, оба верили, что марксизм – единственное спасение для пострадавшей от неумелого феодального правления Восточной Европы.
Завидев супругов, Кляйн вскочил на ноги и двинулся к ним с распростертыми объятиями. Принглы лишь дважды виделись с ним, тем не менее Гай, словно обрадованный медведь, тут же сгреб коренастого розовощекого человечка в охапку, и они любовно похлопали друг друга по спине. Наблюдая за этим приветствием, Дэвид ухмыльнулся.
Когда Кляйна отпустили, он восторженно повернулся к Гарриет, чтобы поприветствовать и ее. При этом он залился румянцем до самой лысины.
– И госпожа Прингаль! – воскликнул он. – Ну до чего же хорошо!
Он попытался присоединить ко всеобщему ликованию и Кларенса, но тот отшатнулся, неловко улыбаясь.
– Как хорошо, ну как хорошо! – повторял Кляйн, приглашая Гарриет занять его место у перил.
Вечер был жаркий. Гай нес свой хлопковый пиджак в руке и даже небрежно закатал рукава рубашки, что среди румын считалось крайне неприличным. Завсегдатаи кафе – потрепанные, потные и недалеко ушедшие от своих крестьянских предков – застегнули темные костюмы на все пуговицы, чтобы продемонстрировать свою респектабельность. Они смотрели на Гая неодобрительно, но Кляйн тоже снял пиджак, выставив на всеобщее обозрение подтяжки и стальные браслеты, придерживавшие рукава его полосатой рубашки. Выпростав галстук из-под воротничка, он со смехом сказал:
– В этой стране не принято раздеваться, но здесь-то какая разница?
Меж тем Дэвид, который ранее встал в знак приветствия, опустился обратно на стул, словно желая намекнуть, что пора уже покончить с любезностями и возобновить серьезный разговор. Новоприбывшим нашли стулья. Наконец все расселись.
Льняной костюм, подсевший от стирки, только подчеркивал грузность Дэвида. Его смуглое лицо блестело от пота. Поправив очки на мокром носу, он обратился к Кляйну:
– Так что вы говорили…
Призванный к порядку Кляйн оглядел собравшихся и сообщил:
– Вам следует знать, что Антонеску угодил в тюрьму.
– За то, что снова сказал правду? – спросил Дэвид.
Кляйн с ухмылкой кивнул.
Гарриет не знала, чем Дэвид занимался в Миссии, а Гай, если и знал, держал эту информацию при себе. Дэвид часто уезжал из Бухареста. Он говорил, что отправляется наблюдать за птицами в дельте Дуная.
Инчкейп утверждал, что как-то раз в Брашове[9] встретил Дэвида в обличье греческого православного священника. Инчкейп поздоровался и спросил, какого черта тот так вырядился, но Дэвид прошел мимо, провозгласив: «Procul, o procul este, profani!»[10] Неизвестно, была ли эта история – и ее подразумеваемое толкование – правдой, но Дэвид, специализировавшийся на истории Балкан, регулярно демонстрировал глубокие познания о происходящем в Румынии. Часть информации он получал от своих доверенных лиц, одним из которых был Кляйн.
– Такая история! – сказал тем временем Кляйн и заказал еще одну бутылку вина. Пока вино разливали, он молчал, не отрывая взгляда блестящих глаз от бокалов. Когда официант ушел, он продолжил: – Кто я такой? Всего лишь незаконный иммигрант, которого выпустили из тюрьмы, чтобы он послужил правительству. Что я могу знать? С чего им меня бояться? Кляйн, говорят мне, ты просто глупый еврей.
– Но что послужило причиной ареста Антонеску? – нетерпеливо перебил его Дэвид.
– Ах, ареста! Как вам известно, он был во дворце в ночь ультиматума. Попросил аудиенции короля, но ему было отказано. Урдэриану не пустил его. Они подрались. Вы же слышали об этом? Да, подрались, прямо во дворце. Жуткий скандал.
– И за это его арестовали?
– Не за это, нет. Вчера его вызвал сам король. Опасаясь, что чувства не дадут ему говорить свободно, Антонеску написал письмо. Ваше величество, написал он, наша страна рушится. А я ведь говорил, что эта страна рухнет. Помните? Я сравнил Румынию с человеком, который получил крупное наследство, но по глупости промотал его.
– Что еще написал Антонеску? – вмешался Кларенс, и, заслышав его медленный низкий голос, Кляйн удивленно обернулся. Обрадованный присоединением Кларенса к беседе, он продолжил:
– Антонеску написал: «Ваше величество, я молю Вас спасти наш народ» – и попросил короля избавиться от своих ложных друзей. Прочитав это письмо, король немедленно отдал приказ об аресте. Для Урдэриану это большая победа.
В голосе Кляйна звучало сожаление, и Гай спросил:
– Какая разница? Урдэриану жулик, но Антонеску – фашист.
Кляйн выпятил нижнюю губу и покачал головой.
– Это правда, – сказал он. – Антонеску поддерживал «Железную гвардию», но он в своем роде патриот. Стремится покончить с коррупцией. Нельзя сказать, как он повел бы себя, придя к власти.
– Стал бы очередным диктатором, – заявил Гай.
Разговор перешел на критику королевской диктатуры.
– У короля есть свои недостатки, но его нельзя назвать бесчувственным, – неожиданно заметил Кларенс. – Узнав о потере Бессарабии, он расплакался.
– Рыдал над съеденными устрицами – над теми, которых пришлось выплюнуть, – вставил Дэвид, ухмыляясь собственному остроумию.
– Кто угодно может заплакать, – заметила Гарриет. – В Румынии это ничего не значит.
Кларенс оскорбленно взглянул на нее и, отодвинувшись от своих жестокосердных соседей, протянул:
– Я бы не был так в этом уверен.
Последовало всеобщее молчание, после чего он добавил:
– Это наш единственный друг. Когда пробьет его час, нам придется бежать – и это если повезет.
– Это так, – согласился Дэвид, – и мы сами в этом виноваты. Если бы мы защищали страну от короля, а не короля от страны, положение дел было бы совсем иным.
Кляйн вытянул свои пухлые ручки и ослепительно улыбнулся.
– Я же говорил, что, если вы останетесь, будет очень интересно. Вы еще и половины не видели! Новое правительство уже решило нормировать выдачу мяса и бензина!
Все потрясенно уставились на него, а он закинул голову и расхохотался.
– Новое правительство! Я в жизни так не смеялся. Сначала они отказались от англо-французской гарантии. Это было просто; всем кажется, что главное уже позади. Но чем же заняться теперь? Одному пришла в голову идея. Давайте, говорит, закажем каждому большой стол, вращающийся стул, шикарный ковер! Все согласны. Потом встает новый министр иностранных дел. Он был никем, а теперь стал большим человеком. Вызывает меня и велит сделать ему список румынских поэтов. Я кланяюсь и спрашиваю: в каком порядке? Иногда, мол, такой список составляют по принципу литературной значимости. Так наивно! Так субъективно! Почему бы не расположить их по росту, весу, по году военной службы? Хорошо, говорит министр, сделай список по году военной службы. Я предложил, чтобы эти поэты написали стихи во славу великого лидера «Железной гвардии» Кодряну, который умер, но дух его живет среди нас. «Господин премьер-министр, что вы об этом думаете?» Тот что-то мямлит. Что ему сказать? Кодряну ведь был врагом короля. «Мое мнение, – повторяет он, – мое мнение» – и тут замечает меня. Кляйн, спрашивает он, какое у меня мнение? Вы считаете, что это хорошая идея, господин премьер-министр, отвечаю я.
Истории Кляйна следовали одна за другой. Все прочие рады были предоставить ему сольную партию.
Закат угасал. На перилах вокруг кафе зажглись разноцветные электрические лампочки. Последний розовый мазок окрасил западную часть неба, отразившись в оливковой толще воды. Гарриет смотрела на деревья на другом берегу: в темноте они словно сгущались, мрачные и значительные, будто на старом гобелене.
– На днях, – продолжал Кляйн, – его величество вошел и заявил, что решил, мол, продать стране свой летний дворец в Добрудже[11]. Это будет подарок народу, поэтому он просит за него всего миллион миллионов леев. «Но когда Болгария захватит Добруджу, они заберут и летний дворец», – воскликнул премьер-министр. «Что?! – восклицает король. – Вы что, предатель? Болгарии никогда не достанется наша Добруджа! Мы будем сражаться до последнего румына! Я сам поведу их в бой на своем белом коне!» Все вскакивают и аплодируют, а потом поют национальный гимн, а потом понимают, что им теперь предстоит купить дворец за миллион миллионов.
Смеясь вместе со всеми, Гарриет неотрывно смотрела на озеро, откуда доносилось поскрипывание уключин и плеск воды. Она опустила взгляд на кремовую прибрежную пену, в которой плавали ветви бузины, плоские и кружевные: лодочники выуживали их из воды и выбрасывали. Откуда-то донесся аромат левкоев и так же бесследно растворился в воздухе. По радио звучал «Туонельский лебедь»[12], навевая мысли о какой-то зеленой северной стране, где в озерах отражается серебристое небо. У нас есть всё, что нужно для покоя, подумала она; и вместе с тем, сидя здесь, болтая и смеясь, они вместе со всем городом пребывали в непрестанном нервном напряжении.
Ей вспомнилась Англия и последний взгляд, брошенный на бесконечные белые холмы, на белесо-голубое небо и искристое море, терзаемое ветром. Этот пейзаж должен был взволновать их, заставить сожалеть о содеянном, но они повернулись к нему спиной, предвкушая перемены и ожидавшую их совместную жизнь. Гай обещал, что они вернутся домой на Рождество. Если бы их спросили, чего они ждут от жизни, они ответили бы: «Чего угодно». Частью этой жизни были постоянные перемены и туманное будущее. Ей меньше всего на свете хотелось оседлой жизни в единственном городе. Теперь же ее мнение переменилось. Ей недоставало стабильности.
– …И тут новый премьер-министр выступил с речью. – Кляйн поднял руку и торжественно оглядел их. – «Настало время по-настоящему важных вопросов, – сказал он. – Не пристало волноваться о мелочах…» – и тут же умолк. Показывает на что-то у себя на столе. Глаза так и мечут огонь. «Сигареты! – восклицает он. – Пастилки, минеральная вода, таблетки от несварения, аспирин, Августа! Пойди сюда немедленно! Сколько раз тебе повторять, что должно быть у меня на столе? Где аспирин? Так вот, я продолжу. Настало время великих дел…»
Цыганка-цветочница в пышном шифоновом платье цвета резеды подошла к столу, положила перед Дэвидом несколько тугих букетиков бузины и молча протянула руку. Он отодвинул цветы и велел ей уходить. Она застыла на месте, молча, словно усталая лошадь, довольная передышкой, и продолжала тянуть руку. Если бы они не обращали на нее внимания, она бы так и простояла всю ночь.
– Ради всего святого! – неожиданно вспылил Дэвид и сунул ей несколько леев, после чего застенчиво, с иронической улыбкой пододвинул цветы к Гарриет.
В парке стемнело. В начале лета его освещали, но, когда Париж пал, фонари выключили и больше не включали. Лодки стягивались к кафе, которое напоминало светящийся остров. Несмотря на всю непритязательность этого заведения, у него были свои правила. Сюда не пускали лиц в крестьянской одежде, но зато им дозволялось нанимать дешевые старые лодки. Остановившись на самом краю круга света, лодочники с завистливым уважением наблюдали за посетителями в городских нарядах.
– И тогда премьер-министр говорит: «Вот отчет, но его нельзя показывать герру Дорфу, понимаете?» Секретарь пишет на отчете: «Не показывать герру Дорфу». Дверь открывается, и входит герр Дорф. Секретарь прижимает отчет к груди. Он скорее умрет, чем расстанется с ним! Но что же говорит премьер-министр? «Нет, – говорит он, – надо показать отчет Дорфу. Я всегда играю в открытую».
Гай расхохотался, и тут лодочники поняли, что перед ними иностранцы. Такой шанс нельзя было упускать. Взявшись за весла, они подплыли поближе. Один из них начал выделывать простенькие акробатические трюки, после чего кое-как встал на руки. Остальные нетерпеливо наблюдали за англичанами. Когда с акробатикой было покончено, они запели печальную песенку, после чего стали застенчиво просить подаяния. Гарриет единственная видела это представление и бросила им несколько монет. Они еще покрутились неподалеку, надеясь на добавку, но не осмеливаясь просить, после чего наконец уплыли.
Разговор перешел на дело Дракера. Именно Кляйн разузнал для Гая то немногое, что удалось выяснить об исчезновении Саши Дракера. Пока его расспрашивали о суде, он гримасничал, отвечая, что его не слишком интересует этот Дракер, который «хорошо жил, а теперь ему уже не так хорошо».
– Немцы защитят его? – спросил Гай.
Кляйн покачал головой.
– Он вел дела с Германией, – заметил Кларенс. – Не расценят ли этот суд как жест, направленный против Германии?
Кляйн рассмеялся.
– Может, и жест, да только не против Германии. Они пытаются показать, что Румыния по-прежнему свободная страна. Румыны не боятся привлечь богатого банкира к ответу на глазах у всего мира. К тому же суд отвлекает людей. Они уже не думают о Бессарабии. Но что с того немцам? Дракер им уже не нужен. Ах, госпожа Прингаль! – Он наклонился к ней, и розовый свет окрасил его щеку. – Я был прав, не так ли? Я же говорил, что если вы останетесь, то увидите всё самое интересное. Всё чаще приходится откупаться от Германии едой. Поверьте мне, придет день, и это, – он указал на блюдца с овечьим сыром и оливками, которые подали с вином, – будет настоящим пиром. На ваших глазах вершится история, госпожа Прингаль! Останьтесь – и вы увидите, как умирает страна.