Пока они обсуждали военный потенциал России, в который верил только Гай, к ним подобрался какой-то неопрятный человечек в сером, прижимающий к груди фетровую шляпу, и толкнул Галпина. Это был его агент, который зарабатывал тем, что вынюхивал новости и продавал одну их версию немецким журналистам в «Минерве», а другую – англичанам в «Атенеуме».
Галпин нагнулся, и агент что-то зашептал ему на ухо. Галпин с интересом его выслушал. Все надеялись узнать, в чем дело, но журналист не спешил. С сардонической ухмылкой он вытащил пачку засаленных купюр и выдал агенту сумму, которая в пересчете равнялась шести пенсам. Тот благоговейно принял гонорар. Галпин оглядел собравшихся.
– Долгожданные вести прибыли, – сказал он наконец.
– Какие же? – нетерпеливо спросил Тафтон.
– Фюрер попросил Кароля уступить Бессарабию.
– Ха! – воскликнул Тафтон, всем своим видом демонстрируя, что этого он и ожидал.
– Пришло требование? – спросил компаньон Галпина Скрюби.
– Не просто требование, – ответил Галпин. – Это приказ.
– Значит, решено, – мрачно сказал Скрюби. – Что ж, потасовки не будет?
Тафтон фыркнул.
– Румыния в одиночку против России? Никоим образом. Единственной их надеждой была поддержка Германии. Но Гитлер не хочет воевать с Россией – во всяком случае, за Бессарабию.
Покончив с выпивкой, журналисты пошли к телефонам. Никто не торопился. Новости были плохие. Румыния сдавалась без боя.
Выйдя на улицу, Принглы были поражены тишиной. Все уже знали о приказе Гитлера, но никакого протеста не последовало. Если кто-то и выразил свое недовольство, оно уже стихло. Атмосфера была вялая. Перед дворцом всё еще стояло несколько человек, словно надеясь на что-то, но большинство молча разошлись, признав, что уже ничем не поможешь.
После долгих часов ожидания эти новости, казалось, принесли не только разочарование, но и облегчение. Как бы то ни было, жизнь в Бухаресте могла продолжиться. Не было нужды идти сражаться.
На следующий день газеты постарались представить произошедшее в наилучшем свете. Румыния согласилась уступить Бессарабию и Северную Буковину, сообщили они, но Германия обещала, что после войны все провинции будут возвращены. Пока что страна подчинилась приказу фюрера и пожертвовала собой, чтобы сохранить мир в Восточной Европе. Это была моральная победа, и офицерам, выводящим солдат с потерянных территорий, следовало держаться гордо.
Флаги приспустили. Кинотеатрам приказали закрыться на три дня в знак всеобщего траура. Прошли слухи, что румынские офицеры, хлынувшие на юг, побросали своих людей, оружие и даже свои семьи в ходе панического отступления перед русскими. К концу июня Бессарабия и Северная Буковина отошли Советскому Союзу.
Когда Принглы пришли в Английский бар в следующий раз, Галпин заявил:
– Вы понимаете, что теперь до русской границы меньше ста двадцати миль? Эти ублюдки могут оказаться тут в мгновение ока!
2
Гарриет надеялась, что после окончания семестра они смогут отправиться куда пожелают. Ей хотелось сбежать отсюда, пусть даже на несколько недель, – и от городских тревог, и от нестабильности. Ей даже думалось, что они могли бы совсем уехать из Румынии. От Констанцы до Стамбула ходили лодки, а из Стамбула можно было попасть в Грецию. Воодушевленная, она рассказала о своих планах мужу, но тот ответил:
– Боюсь, я сейчас не могу уехать. Инчкейп попросил меня устроить летнюю школу. Да и вообще, он считает, что нам сейчас нельзя покидать страну. Это произведет дурное впечатление.
– Нельзя же оставаться на лето в Бухаресте!
– В этом году можно. Люди боятся уезжать. Вдруг что-то случится, и они не смогут вернуться? Между прочим, ко мне записалось уже двести студентов.
– Румын?
– Есть и румыны. Много евреев. Они очень лояльны.
– Дело не только в лояльности. Они хотят сбежать в англоговорящие страны.
– Сложно их в этом винить.
– Я их и не виню, – сказала Гарриет, которой на самом деле очень хотелось обвинить хоть кого-нибудь. Возможно, самого Гая.
Узнав мужа поближе, она стала смотреть на него критически. Десять месяцев назад, когда они только поженились, она принимала его безоговорочно, видя в нем исключительно добродетели. Когда Кларенс назвал Гая святым, Гарриет и в голову не пришло запротестовать. Возможно, она бы не стала протестовать и сейчас, но теперь ей было ясно: по крайней мере частично эта святость была замешена на человеческих слабостях.
– Что-то мне не верится, будто эту школу задумал Инчкейп, – сказала она. – Его уже не интересует ваша кафедра. Мне кажется, ты сам всё устроил.
– Мы договорились с Инчкейпом. Он тоже считает, что нехорошо летом отдыхать, пока другие сражаются.
– А чем займется сам Инчкейп? Помимо того, что будет сидеть в Бюро и читать Генри Джеймса?
– Он уже немолод, – сказал Гай, отказываясь принимать критику как в свой адрес, так и в адрес своего начальника. С тех пор как Инчкейп, будучи профессором, возглавил Британское бюро пропаганды, Гай руководил английской кафедрой с помощью трех пожилых дам, бывших гувернанток, и Дубедата, учителя младшей школы, которого привела на Балканы война. Энтузиазм Гая не угасал, и он делал куда больше, чем от него ожидали; но командовать им было невозможно. Он делал что хотел, и двигало им, подозревала Гарриет, стремление хоть как-то контролировать окружающую действительность.
Во время падения Франции он полностью погрузился в постановку «Троила и Крессиды». Теперь их румынские знакомые стали избегать их, и он занялся своей летней школой. Он не просто будет слишком занят, чтобы заметить их одиночество, – у него не хватит времени даже подумать об этом. Ей хотелось обвинить его в эскапизме, но ведь он, судя по всему, готов смотреть в лицо в опасности, готов стать мучеником. Это ей хотелось сбежать отсюда.
– И когда начинается эта школа?
– На следующей неделе.
Он рассмеялся над ее недовольством и приобнял ее:
– Не смотри так мрачно. До осени обязательно куда-нибудь выберемся. В Предял[5 - Предял – самый высокогорный румынский город, популярный курорт.], например.
Она согласно улыбнулась, но, оставшись в одиночестве, тут же направилась к телефону. Она нуждалась в утешении и позвонила единственной знакомой англичанке своего возраста – Белле Никулеску, обычно ничем не занятой и всегда готовой поболтать. Тем утром, однако, Белла сказала, что не может говорить, что наряжается к обеду, и пригласила Гарриет зайти потом на чай.
Дождавшись пяти часов, Гарриет отважилась нырнуть в уличную жару. В это время здания уже начали отбрасывать небольшую тень, но на бульваре Брэтиану, где жила Белла, все дома снесли, чтобы возвести многоквартирные высотки, однако до войны успели построить всего несколько. Среди выжженных пустырей не было никакого укрытия от зноя.
Летом здесь ночевали нищие и безработные крестьяне, и под палящими лучами солнца из пропитанной мочой земли выпаривался своеобразный аромат – мутный, сладковатый, переменчивый.
Дом Беллы возвышался над бульваром, словно корабль. Один из нищих смастерил у его подножия хижинку, где торговал овощами и сигаретами. Дремавшие в тени хижины попрошайки при виде Гарриет попытались подняться и что-то неубедительно заныли. Один из них оказался знакомым: она встретила его в свой первый день в Бухаресте. Тогда скандальный и настырный бродяга предъявил ей свою изъязвленную ногу и отказался довольствоваться предложенной милостыней. В те времена она боялась нищих, особенно этого. После трехдневного путешествия к восточной границе Европы она увидела в нем дурное предзнаменование своей судьбы, ожидавшей ее в этом странном полувосточном городе, куда привело ее замужество.
Гай тогда сказал, что ей придется привыкнуть к нищим, и в некотором роде она действительно привыкла. Она даже смирилась с этим конкретным бродягой – а он смирился с ней и принял несколько мелких монет, которые получил бы от любой румынки, с неудовольствием, но без протеста.
Запахи бульвара не проникали в дом, воздух в котором кондиционировался. Попав в эту прохладную, дистиллированную атмосферу, Гарриет ощутила, как в голове у нее проясняется, и с нежностью подумала о Белле, на компанию которой могла рассчитывать на протяжении всего этого пустого лета. Она с удовольствием предвкушала их встречу, но стоило ей войти в гостиную, как стало ясно: что-то не так. Было настолько очевидно, что ей не рады, что она замерла в дверях.
– Садитесь же, – раздосадованно сказала Белла, как будто Гарриет допустила бестактность, ожидая приглашения.
Присев на краешек голубого дивана, Гарриет заметила:
– Здесь такая чудная прохлада. На улице, кажется, жарче прежнего.
– Что ж вы хотели? Сейчас июль.
Белла позвонила в колокольчик и нетерпеливо уставилась на дверь, словно не зная, что еще сказать гостье.
Вошли служанки: одна с чаем, другая с пирожными. Белла наблюдала за ними, недовольно хмурясь. Гарриет растерянно молчала, не зная, о чем говорить. Вдруг ее взгляд упал на вечернюю газету, которая лежала рядом. Когда девушки вышли, она заметила:
