Разграбленный город

Гай отвечал ей, что такими покупками Инчкейп заполняет эмоциональную пустоту своей жизни. Для него это было своего рода самовозвеличиванием. Видимо, то же относилось к летней школе.

Понимая, что повлиять на Инчкейпа не удастся, Гарриет решила польстить ему:

– Видимо, это в самом деле важно.

Мгновенно смягчившись, он поднял взгляд и заговорил уже совсем другим тоном:

– Весьма. Это означает, что мы не побеждены. Наша мораль крепка. И нас ждет блестящее будущее. У меня много планов…

– Вы полагаете, у нас есть будущее?

– Разумеется, есть. Никто не будет нам противостоять. Румынская политика всегда заключалась в том, чтобы сидеть на двух стульях. Что же до немцев, для них главное – получить желаемое, а остальное им безразлично. Я так уверен в будущем, что выписал сюда старого друга, профессора лорда Пинкроуза. Он прочтет Кантакузеновскую лекцию.

Видя изумление Гарриет, Инчкейп удовлетворенно ухмыльнулся.

– Время напомнить о себе, – сказал он. – Традиционно в таких лекциях говорится об английской литературе. Так мы напомним румынам, что наша литература – одна из лучших в мире. И это прекрасное светское мероприятие. В прошлый раз у нас в первом ряду сидело восемь княгинь. – Он стал теснить Гарриет к двери. – Разумеется, подготовка – дело очень хлопотное. Мне надо будет найти зал и устроить Пинкроуза в гостиницу. Не знаю, один ли он приедет.

– Он может приехать с супругой?

– Бога ради, нет у него никакой супруги, – сказал Инчкейп таким тоном, словно брак был каким-то нелепым обычаем примитивных туземцев. – Но он уже не так молод. Возможно, с ним будет компаньон.

Открыв дверь, Инчкейп напоследок сообщил:

– Дитя мое, мы должны поддерживать баланс. Разумеется, это непросто, особенно когда сами мы плавимся от жары. Всего вам доброго.

Он закрыл дверь, и Гарриет вышла на улицу с ощущением, что ничего не добилась.

Незадолго до того, как гвардисты прошли мимо университета, к Гаю в кабинет пришла Софи Оресану. Раньше этот кабинет принадлежал Инчкейпу, и в письменном столе до сих пор хранились его бумаги, а полки были уставлены его книгами.

Софи с энтузиазмом присоединилась к летней школе. Теперь же она устроилась на подлокотнике кожаного кресла напротив Гая и сообщила:

– Не могу работать в такую жару.

Она безмятежно изогнулась, демонстрируя свое главное достоинство – фигуру, надула ярко накрашенные губы, после чего вздохнула и ткнула пальчиком в свою полную бледную щеку.

– В это время года в городе просто ужасно.

Равнодушно наблюдая за извиваниями Софи, Гай вспомнил подслушанную недавно беседу двух студентов:

– Ничего хорошего в этой Оресану нет, обычная вертихвостка.

– Люблю таких!

Он улыбнулся этому воспоминанию, глядя, как она ерзает на подлокотнике, поводя задом в его сторону. Бедняжка! Сирота без приданого, с вечной тягой к независимости, так вредившей ей в глазах румынского общества. Ей необходимо найти себе мужа. Вспомнив, как она огорчилась, когда он вернулся в Бухарест с женой, Гай ободряюще сказал:

– Другие студенты не вешают нос!

Она отмахнулась от самой мысли о других студентах.

– У меня нежная кожа, мне вредно солнце.

– Но в городе всё же безопаснее.

– Нет. Говорят, что русские довольны, так что теперь уже никаких проблем не будет. К тому же мне плохо в летней школе. Все студенты здесь евреи. Они настроены против меня.

– Да будет тебе! – рассмеялся Гай. – Раньше ты жаловалась, что румыны настроены против тебя, потому что ты наполовину еврейка.

– Это правда, – согласилась она. – Все против меня. Я всюду чужая. Румыны мне не нравятся. Они сидят на шее у женщин и презирают их. Все такие кичливые. А румынки такие дурочки! Сами хотят, чтобы их презирали. Если мужчина дает им un coup de pied23, они только рады.

Софи закатила глаза, изображая чувственный экстаз.

– Я хочу, чтобы меня уважали. Я образованнее их, поэтому предпочитаю англичан.

Гай сочувственно кивнул. Сам он избежал женитьбы на Софи, но с радостью выдал бы ее замуж за какого-нибудь знакомого с британским паспортом. Он пытался пробудить в Кларенсе сочувствие к ее непростой судьбе, но тот отмахнулся, заметив:

– Обычная манерная прилипала.

Сама же Софи высказалась про Кларенса следующим образом:

– Как ужасно, должно быть, живется таким непривлекательным мужчинам!

Тем временем Софи продолжала жаловаться:

– Кроме того, в Бухаресте так дорого. Каждый квартал мое содержание просто разлетается. В прошлые годы, чтобы сэкономить, я сдавала квартиру и уезжала в какую-нибудь горную гостиницу. Я бы уже уехала, но мое содержание всё вышло.

Она умолкла и, жалобно склонив голову, уставилась на Гая, ожидая обычного «Сколько тебе нужно?».

Вместо этого он сказал:

– В следующем месяце придет содержание, подожди его.

– Мой врач говорит, что мне вредно для здоровья здесь находиться. Ты что же, позволишь, чтобы я умерла?

* Пинок (франц.).

Он смущенно улыбнулся. Гарриет заставила его увидеть недостатки Софи, и теперь он гадал, как сам их не разглядел. До женитьбы он давал Софи столько, сколько не мог себе позволить, и эти займы, никогда не возвращаемые, казались ему ценой дружбы. Теперь от него зависела и жена, и родители, и ему приходилось отказывать Софи. Последние несколько месяцев она вела себя сдержанно, и мысль о том, что придется снова говорить ей «нет», причиняла Гаю острый дискомфорт.

Приняв одну из тех умоляющих поз, которые она использовала в спектакле, Софи продолжала:

– Я хорошо потрудилась в пьесе. Такой успех, конечно, приятен, но у меня мало сил. Я истощена. Я потеряла килограмм веса. Может, тебе и нравятся худые девушки, но здесь такое не считается красивым.

Так вот в чем дело! Она хотела оплаты за оказанные услуги. Он опустил взгляд, не зная, как теперь ей отказать. Его мысли обратились к Гарриет, хотя он и сам не понимал, несет ли образ жены защиту или угрозу. Впрочем, жену можно было использовать как оправдание. Софи знала, что от Гарриет она ничего не получит.

Гай понимал, что Гарриет намного сильнее его. Собственно, не то чтобы сильнее: он свято верил в свои принципы и не позволил бы ей взять верх. Но она могла проявить упорство там, где он сдавался, и, хотя он порой и противостоял ей, понимая, что иначе будет побежден, он всё же невольно подпадал под влияние ее здравомыслия и практичности. Возможно, тут играло свою роль и то, что он был в прямом смысле слова близорук. Он различал лица, только когда люди подходили совсем близко. Обычно же они напоминали булочки. Благожелательные булочки, полагал он, но Гарриет была с ним не согласна. Она ясно видела их, и они ей не нравились.

Гая тревожило, как критично она относится к его знакомым. Ему приятнее было любить людей: он понимал, что на этом основывается его влияние. Люди становились увереннее, чувствуя его приязнь, и любили его взамен. Еще он понимал, что влияние Гарриет может подорвать его успех, и чувствовал себя обязанным противостоять ей. И всё же иногда он позволял ей проявлять упорство за них обоих.

Пока он размышлял об этом, Софи умолкла. Подняв взгляд, он увидел, что девушка наблюдает за ним, озадаченная и задетая тем, что он позволил ей так долго говорить, не прервав утешениями.

– Мне нужно всего пятьдесят тысяч, не больше, – сказала она уныло, безо всяких ужимок, и Гай вдруг увидел всю ее наивность. В прошлом он полагал, что Софи – несчастная жертва обстоятельств. Совсем юной ей пришлось бороться с миром в одиночку, не имея никакого оружия, кроме того, что давал ей ее пол. Она же всего лишь напуганный ребенок, подумал он, радуясь, однако, что у него не было при себе пятидесяти тысяч.

– Теперь Гарриет заведует нашим бюджетом, – сказал он как можно более непринужденно. – Она лучше меня управляется с деньгами. Если кто-то просит меня дать взаймы, я направляю всех к ней.

Выражение лица Софи резко изменилось. Она выпрямилась, оскорбленная тем, что Гай посмел упомянуть жену, и собиралась уже возмущенно удалиться, как вдруг ее внимание привлекло пение за окном. Там звучала мелодия «Capitanul».

– Но это же запрещенная песня, – сказала она.

Они подошли к окну и увидели, как мимо университета проходят люди в зеленых рубашках. Софи ахнула. Гай уже говорил на эту тему с агентами Дэвида и поэтому куда спокойнее отнесся к возрождению «Железной гвардии». Он ожидал, что Софи начнет возмущаться, но она молчала, пока последние марширующие не скрылись из виду, после чего заметила:

– Что ж, у нас опять будут проблемы.

– Ты же была в университете в 1938 году, во время погромов?

Она кивнула.

– Это всё было ужасно, конечно, но меня не трогали. У меня хорошая румынская фамилия.

Вспомнив, что злится на Гая, Софи резко повернулась и вышла, не произнеся более ни слова. Видимо, ее не очень впечатлило появление гвардистов, но Гай, вернувшись за стол, некоторое время просто сидел, чувствуя себя потерянным. Он понимал, что над ними сгущаются тучи.

Когда они обсуждали организацию летней школы, Гай сказал Инчкейпу:

– Есть только одна сложность. У нас будет много еврейских студентов. Они могут оказаться в опасном положении из-за растущего антисемитизма.

Инчкейп фыркнул:

– В Румынии всегда рос антисемитизм. А евреи здесь только богатеют.

Гай понимал, что не сможет продолжать спор, не выдав своих собственных страхов. Инчкейп, возглавив английскую кафедру, желал открыть летнюю школу. Ему надо было чем-то оправдать свое присутствие. Кроме того, он вечно соперничал с Миссией. Когда речь заходила о британском посланнике, Инчкейп говорил: «Если этот старик не боится здесь оставаться, так чего же бояться мне?» Если кто-то указывал на то, что посланник, в отличие от Инчкейпа и его подчиненных, находится под дипломатической защитой, Инчкейп отвечал, что, пока в стране есть Британская миссия, все они защищены.

Гай знал, что нравится Инчкейпу, а потому ему нравился Инчкейп. Кроме того, Инчкейп вызывал у него восхищение. Гай не особенно верил в собственную храбрость, поэтому его привлекали смелые люди вроде Инчкейпа и Гарриет. Однако порой ему бывало их жаль. В Инчкейпе он видел одинокого холостяка, у которого не было в жизни ничего, кроме власти. Если летняя школа радовала Инчкейпа, Гай был готов его поддерживать.

Гарриет же ему хотелось защитить от недоверия к миру, причиной которого было лишенное любви детство. «Прикрой ее от ужаса в душе»[23], – говорил он сам себе, тронутый ее хрупкой фигуркой, в которой скрывалась огромная сила воли. Однако ему казалось, что ей не повезло, поскольку жизнь для нее была невероятно сложна – та самая жизнь, которая давалась ему так легко.

Он взял в руки фотографию, прислоненную к чернильнице. Ее сделали на Каля-Викторией; это был обычный портрет из тех, что делают уличные фотографы, чтобы получить permis de séjour. На овальном большеглазом лице Гарриет была написана задумчивая печаль. Она выглядела лет на десять старше своего возраста. Это так контрастировало с ее обычным оживленным выражением лица, что, увидев фотографию впервые, Гай спросил:

– Ты в самом деле так несчастна?

Впрочем, она отрицала всякое несчастье. Однако этот портрет, очевидно, выдавал внутреннюю тревогу и смятение. Он поставил карточку обратно, терзаясь сожалением: он бы помог Гарриет, если бы она ему позволила, но позволит ли она?

Ему вспомнилось, как он попытался заняться ее политпросвещением, и она отмахнулась со словами «Не выношу упорядоченные мысли» и отказалась продолжать.

До брака она работала в художественной галерее и дружила с художниками – в основном бедными и непризнанными. Он сказал ей, что, живи они в Советском Союзе, их бы почитали и вознаграждали.

– Только если бы они подчинялись властям, – ответила Гарриет.

Гай стал спорить, утверждая, что в каждой стране людям приходится так или иначе подчиняться властям.

– Чтобы создавать что-то значимое, художники должны оставаться привилегированной стратой, – возразила она. – Они не могут повторять то, что им твердят. Они должны думать самостоятельно. Поэтому тоталитарные страны и не могут позволить себе художников.

Ему пришлось признать, что Гарриет тоже думает самостоятельно и не подпадает ни под какое влияние. Хотя обычно она была женственной и нетерпимой, ей был доступен широкий взгляд на жизнь. Она происходила из самого ограниченного, самого предубежденного класса – и всё же смогла вырваться за его рамки. Тем более жаль, что она отвергает веру, которая придает его жизни смысл. Он видел, как потеряна Гарриет, как она запуталась в анархии и детском мистицизме.

Чего она хотела? Этот вопрос был для него тем более труден, что сам он не хотел ничего. Владение чем-то смущало его и казалось предательством семьи, которая вынуждена была выживать на каких-то крохах. Во время учебы он подрабатывал преподаванием. Его мать тоже работала, и вместе они оплачивали жилье и кормили семью.

Он не завидовал никому, кроме мужчин, не обремененных никакими обязательствами, могущих всё бросить и уехать воевать в Испанию. Он поклонялся Интернациональным бригадам. По сей день он с волнением повторял про себя их стихи:

Великое родится в малом:Мы дружбу водим с кем попало,Твердят нам в школе день-деньской,Как глуп и скучен люд простой,И вот в Испании война дымится,Пока Британия торгуется с убийцейВ отчаянной надежде откупиться…[24]

Появление гвардистов напомнило Гаю о сходке чернорубашечников в его родном городе, о том, как избили его друга Саймона; тогда Гай понял, что однажды ему тоже придется заплатить за свои политические взгляды.

Саймон прибыл на ту сходку позже других и сел отдельно. Прочие сидели плотной группкой, и, когда они попытались прервать собрание, их вытолкали на улицу. Саймон остался внутри и с фанатичной, почти истерической смелостью пытался продолжать в одиночку. Защитить его было некому. Его вытащили через заднюю дверь к гаражам. Там его потом и нашли без сознания.

В то время историям о фашистских зверствах верили лишь наполовину. Для цивилизованного мира это было новшеством. Гая потряс вид израненного, покрытого кровоподтеками лица Саймона. Он сказал себе, что теперь знает, чего ждать, и с тех пор ни разу не усомнился, что однажды настанет и его черед.

Пока он сидел за столом, борясь со страхом, дверь кабинета со зловещей медлительностью приоткрылась. Гай уставился на нее. В кабинет просунулась чья-то лохматая голова.

– Привет, старина! – с игривой торжественностью сказал Тоби Лаш. – Я вернулся!

Гарриет, обуреваемая тревогой, шла домой, понимая, что надо действовать. Если ей не удалось справиться с одной опасностью, надо взяться за другую. Дома тоже было не всё ладно, но, по крайней мере, она не обязана это терпеть.

Она должна объяснить Гаю, что они не могут оставить у себя и Якимова, и Сашу. Он привел их сюда. Теперь пусть решит, кто из них останется, и выгонит второго.

Однако, войдя в гостиную и увидев Якимова, ожидавшего обеда, она приняла решение сама. Саша нуждался в их помощи и защите. Якимов же мог бы позаботиться о себе сам, если бы не его лень. Она решилась. Якимову пора было уходить. Она сама его прогонит.

Развалившись в кресле, Якимов попивал из бутылки țuică, которую Деспина купила утром. При виде Гарриет он неловко зашевелился и стал оправдываться:

– Взял на себя смелость открыть бутылку, дорогая. Буквально валюсь с ног. Эта жара меня доконает. Почему бы вам тоже не выпить?

Гарриет отказалась, но села рядом с ним. Якимов уже настолько привык к ее пренебрежению, что от этой неожиданной близости зарделся и трясущейся рукой подлил себе добавки.

Ей хотелось немедленно велеть ему покинуть квартиру, но она не знала, с чего начать.

Он сидел, скрестив ноги, и одна из его туфель была обращена в ее сторону. Ступня мелко тряслась. В дыру были видны кончики пальцев и рваный фиолетовый шелковый носок. Гарриет обескуражила потрепанность Якимова. Он старался держаться непринужденно, но его взгляд больших зеленых глаз то и дело обращался на нее, и она никак не могла найти слов.

– Что сегодня в меню? – спросил Якимов, чтобы завязать разговор.

– Сегодня постный день, – ответила Гарриет. – Деспина купила речную рыбу.

Якимов вздохнул.

– Сегодня утром я вспоминал блины, – сказал он. – Мы покупали их у Корнилова. Вам приносили целую стопку блинов. Нижний надо было мазать икрой, следующий – сметаной, потом снова икрой и так далее. А потом разрезать всю стопку. Ах!

Он сглотнул, словно воспоминание было настолько восхитительным, что его сложно было вынести.

– Не знаю, почему здесь нет блинов. Икры-то много. Свежая черная лучше всего, конечно.

Он выжидательно уставился на Гарриет, но, видя, что она не предлагает тут же приготовить блинов, отвернулся и продолжил, словно желая смягчить ее невежливость:

– Конечно, с русской белужьей икрой ничто не сравнится. Или с осетровой.

Он снова вздохнул и тоскливо спросил:

– Знаете, есть такие птички – овсянки? Вкуснейшие, не так ли?

– Не знаю. Мне не нравится, когда убивают мелких птиц.

Якимов был обескуражен.

– Но вы же едите курицу! Это тоже птица. Какое значение имеет размер? Важен ведь вкус.

Не зная, что ответить, Гарриет взглянула на часы.

– Наш мальчик опаздывает, – заметил Якимов. – Чем он только занят в последнее время?

По его тону было ясно, что он чувствует себя заброшенным, поскольку Гай больше им не занимается.

– Он открыл летнюю школу в университете, – сказала Гарриет. – Вам, наверное, не хватает репетиций?

– Было весело, конечно, но дорогой Гай совсем нас загонял. Да и потом, из этого так ничего и не вышло.

– А что должно было выйти? Вы же не рассчитывали на карьеру актера? В чужой стране, во время войны…

– Карьеру? Даже и не думал о подобном.

Якимов так искренне удивился, что Гарриет поняла, что он рассчитывал только на пожизненную кормежку. Дело было в том, что он так и не вырос. Когда-то она подумала, что Якимов напоминает облако, которое под руководством Гая начало обретать форму. Но Гай оставил его, и Якимов, словно ребенок, которого забросили с рождением младшего брата, сам не понимал, что произошло.

– Я был рад помочь Гаю, – сказал он.

– Вы раньше не играли, так?

– Никогда, дорогая моя, никогда.

– А чем вы занимались до войны? У вас была какая-то работа?

Слегка оскорбленный подобным вопросом, Якимов запротестовал:

– У меня было содержание, знаете ли.

Видимо, он жил, изображая богатство, – уловка не хуже многих.

Чувствуя ее неодобрение, Якимов попытался исправить ситуацию:

– Подрабатывал по мелочам, конечно. Если случалось поиздержаться.

– И как вы подрабатывали?

Он заерзал от таких расспросов. Ступня его снова задергалась.

– Продавал автомобили. Самые лучшие, конечно: «роллс-ройс», «бентли»… У меня самого «Испано-Сюиза». Лучшие автомобили в мире. Надо вернуть ее. Прокачу вас.

– Чем еще вы занимались?

– Продавал картины, всякие безделушки…

– В самом деле? – заинтересовалась Гарриет. – Вы разбираетесь в живописи?

– Это было бы преувеличением, дорогая моя. Не претендую на звание профессионала. Помогал одному приятелю. У него была квартирка на Кларджес-стрит, мы вешали там картину, расставляли безделушки и приводили какого-нибудь толстосума, и я намекал, что не против сторговаться. «Ваш бедный старый Яки принужден расстаться с семейными драгоценностями» – что-то в этом духе. Это не работа, конечно. Так, небольшой приработок.

Он говори так, словно речь шла о какой-то уважаемой профессии, пока не поймал ее взгляд, и вдруг совершенно увял. Сев ровно и повесив голову, он уставился в опустевший стакан и забормотал:

– Мне со дня на день придет содержание, не беспокойтесь, я верну всё до гроша…

Оба они с облегчением услышали, что Гай вернулся домой. Он вошел в комнату, широко улыбаясь, словно приготовил Гарриет какой-то восхитительный сюрприз.

– Помнишь Тоби Лаша? – спросил он.

– Я счастлив видеть вас снова! Просто счастлив! – провозгласил Тоби, глядя на Гарриет с восторгом, словно это была долгожданная встреча после разлуки.

Она видела его только единожды и почти не помнила. Ей удалось произнести подходящий ответ, но на деле гость не впечатлил ее: лет двадцати пяти, ширококостный и неловкий. У него были резкие черты лица и грубая кожа, и вместе с тем казалось, что лицо было сделано из неподходящего, чересчур мягкого материала.

Посасывая трубку, Тоби обернулся к Гаю и выпалил:

– Знаете, что мне напоминает ваша супруга? Вот эти строчки Теннисона: «Она идет во всей красе, светла, как что-то там волны».

– Это Байрон, – сказал Гай.

– Господи! – Тоби зажал рот рукой, преувеличенно изображая стыд. – Вечно я путаю. Я не то чтобы не знаю, просто не помню.

Заметив Якимова, он бросился к нему с приветствиями и протянутой рукой. Гарриет ушла на кухню, чтобы сказать Деспине, что за обедом будет еще один гость. Когда она вернулась, Тоби со множеством избыточных шуточек описывал положение дел в столице Трансильвании, откуда только что сбежал.

Хотя Клуж уже двадцать лет находился под правлением Румынии, это всё еще был венгерский город. Жители только и ждали, когда всеми презираемый режим падет.

– Они даже не поддерживают немцев, – говорил Тоби, – просто ждут, когда вернутся венгры. И не хотят понимать, что следом за ними придут фашисты. Если сказать об этом вслух, они придумывают отговорки. Моя знакомая – еврейка – сказала: «Мы ждем этого не ради себя, а ради наших детей». Думают, что уже со дня на день всё случится.

Тоби стоял у открытого французского окна, и его потрепанный силуэт четко вырисовывался в лучах ослепительного солнечного света.

– Я был единственным англичанином там, и мне приходилось помалкивать, – продолжал он. – И что бы вы думали, случилось перед моим отъездом? Немцы назначили там гауляйтера – графа Фредерика фон Флюгеля. Пора делать ноги, сказал я себе.

– Фредди фон Флюгель! – радостно вмешался Якимов. – Мой старый друг! Мой дорогой друг. Когда я верну себе автомобиль, можем все вместе отправиться в Клуж и повидать Фредди. Он будет счастлив.

Тоби с открытым ртом уставился на Якимова, после чего потряс плечами, изображая приступ бешеного хохота.

– Ну вы и шутник, – сказал он. Якимов выглядел удивленным, но явно порадовался, что его сочли шутником.

За обедом Гарриет спросила Тоби:

– Вы планируете остаться в Бухаресте?

– Если удастся найти место учителя, – ответил он. – Я вольная птица, не принадлежу ни к какой организации. Приехал сюда сам, всю дорогу за рулем. Неплохое приключение вышло. Если у меня не будет работы, то и есть мне будет нечего. Всё просто.

Он умоляюще уставился на Гая:

– Слышал, у вас не хватает рук, вот и пришел.

Очевидно, речь об этом зашла не впервые, поскольку Гай всего лишь кивнул в ответ и произнес:

– Мне надо сначала узнать, что об этом думает Инчкейп.

Гарриет вновь осмотрела Тоби – не как учителя, но как потенциального соратника в трудные времена. На нем были тяжелые башмаки, серые фланелевые брюки с пузырями на коленях и мешковатый твидовый пиджак с кожаными нашлепками на локтях. Это была обычная гражданская одежда в Англии, однако на Тоби она смотрелась маскарадной. «Настоящий мужчина!»

В прошлый раз он прибыл в Бухарест, когда в очередной раз заговорили о вторжении, и он тут же в панике покинул город, однако с тех пор Гарриет хорошо узнала, что такое паника, и уже не склонна была осуждать ее у других. Как он отреагирует на нападение «Гвардии»? Это мужественное посасывание трубки, небрежный костюм… Наверняка в трудной ситуации он постарается выглядеть достойно. Она взглянула на Гая, который тем временем говорил:

– Если Инчкейп согласится, возможно, я смогу дать вам двадцать часов в неделю. На жизнь этого хватит.

Тоби благодарно склонил голову, потом спросил:

– А лекции?

– Нет, только преподавание.

– В Клуже я читал лекции по современной английской литературе. Нравится мне это дело.

Тоби глянул на Гая, словно старая овчарка, полная уверенности, что ей найдут занятие. Гарриет стало его жаль. Как и многие до него, он, верно, полагал, что Гая легко убедить. Правда же заключалась в том, что Гай мог быть абсолютно непреклонен. Даже если бы он и нуждался в лекторе, то выбрал бы того, кто не путает Байрона с Теннисоном.

– На днях, – медленно сообщил вдруг Якимов, оторвавшись от еды, – я подумал, что, как ни странно, вот уже год не видел бананов.

Он вздохнул. Принглы уже привыкли к подобным замечаниям, но Тоби так и покатился со смеху, словно усмотрев в словах Якимова уморительную непристойность.

– Я раньше очень любил бананы, – скромно пояснил Якимов.

Когда с обедом было покончено и Якимов ретировался в свою комнату, Гарриет ожидала, что Тоби тоже уйдет. Но стоило ему наконец двинуться в сторону двери, как Гай удержал его: