Гаухаршад

Глава 1

Невольничий базар Кафы[1] с раннего утра гудел как улей. Лошади, отвыкнув в многодневных переходах от сутолоки и суеты, не слушались седоков; верблюды, почуяв воду, оглушительно ревели. Разноязыкий людской говор перекрывал горестные стоны женщин и плач детей. Надсмотрщики криками и плетьми подгоняли усталых пленников. В возках, напоминавших клети для певчих птиц, везли юных невольниц, укрытых покрывалами. Лиц красавиц до самого торжища не должен был коснуться ни любопытный взор, ни луч обжигающего солнца. Огромные колёса со скрипом тащили драгоценную ношу, а местные жители собирались по обочинам и гадали: окажется ли среди дев та, чья цена взбудоражит весь город? Долго потом в разговорах станут упоминать удачливого купца, который выгодно сбыл одалиску, и не будет сходить с уст имя счастливого обладателя прекрасной пери.

Вслед за арбами с женщинами брели невольники с галер. Их вереницы, пропахшие запахами трюмов и человеческих испражнений, тянулись от самой гавани. Невольничий рынок Кафы как магнитом притягивал живой товар, и он ручейками и целыми потоками тёк от главных ворот города и из караван-сараев, которые привольно раскинулись вблизи сердцевины работорговли. Надсмотрщики покручивали в руках тяжёлые плети, щёлкали ими, торопили, подгоняли, и их гортанная речь, подобно хлёсткому бичу, взвивалась над толпой невольников, заставляла убыстрять шаг. Несчастные наступали друг другу на ноги, скованными руками подталкивали такого же обессиленного товарища по несчастью. Люди, лишённые дома, родных, свободы, шли туда, где их неволя преподносилась как товар, – дорогой и выгодный. Они проходили мимо важного базарного зазывалы, который рано поутру открывал ворота торгов, и оказывались в ином мире, отгороженном от другого, – человеческого мира со своими жёсткими правилами и жестокими нравами. У этого мира было только три лица: невольники, хозяева и покупатели. Здесь пленённые в набегах люди становились предметом торга, лёгким в добыче и выгодным при продаже.

Временные хозяева невольников, властелины сотен судеб восседали на высоких помостах под плетёными зонтами и полотняными навесами. Мальчики, наряженные с варварской роскошью и имевшие прав меньше, чем собака господина, размеренно обмахивали работорговцев опахалами из перьев. На мальчиков, которые в этот закипавший зноем день дарили желанную прохладу, купцы обращали внимания не больше, чем на лёгкий бриз, царивший над их головами. Они сидели, развалившись в широких креслах и на оттоманках, подогнув ноги или выпустив их на свободу, и пили из фарфоровых чашек прохладный шербет или кислый, освежающий кумыс. С деланным равнодушием торговцы взирали на суматоху утреннего базара, но не забывали приветствовать соперников по ремеслу. Они рассыпались в цветистых пожеланиях благополучия и вечных удач и зорким взором окидывали товар соседа, в уме прикидывали и подсчитывали, не удачнее ли будет его торг. Весь этот цвет Кафы, разноязыкий и разноплемённый, был связан одной общей целью, имя которой – нажива. Она как соединяла, так и разъединяла их, делала порой непримиримыми врагами и безжалостными соперниками. Среди торговцев невольниками преобладали турки, хотя много было и татар, евреев, греков. Меньше встречалось прежних владетелей Кафы – генуэзских купцов, но немало их было ныне среди покупателей[2].

В этой шумной, бурлящей атмосфере возле каждого помоста с выставленными на продажу рабами собирались толпы праздного люда. Горожане и гости Кафы приходили поглазеть на мальчиков-кастратов с печальными глазами, которых ожидала участь стать евнухами в гаремах, и на трепетных красавиц. С девушек в пылу торгов порой безжалостно срывались не только покрывала, но и одежды, дабы доказать придирчивому покупателю, что у невольницы нет никаких изъянов. Разве пропустишь такое зрелище? Тут же толкались старухи отвратительного вида, славящиеся в Кафе своим особым умением. Покупатель мог обратиться к их услугам, чтобы убедиться в девственности невольницы. За красивую девственницу платились немалые деньги, на них торговцы делали большие барыши.

Хыяли ходил по базару, расталкивал широкими плечами попадавшихся на его пути прохожих. Никто и не думал толкнуть его в ответ. Достаточно было взглянуть на хмурого, коренастого мангыта с чёрным прищуром глаз, за которым неизвестно что крылось: то ли тоска, то ли желание перерезать глотку любому, чтобы торопливо отвести взгляд и поспешить дальше. Несмотря на жаркий день, на кочевнике был лисий малахай и плотный чапан[3], а поверх неприглядной одежды красовался серебряный пояс дорогой чеканки и дамасская сабля в ножнах с горевшим на рукоятке рубином.

Хыяли остановился напротив одного из помостов, сдвинул малахай на затылок и почесал вспотевшую голову. Под навесом из неплотно пригнанных досок сидели женщины – молодые, старые, и совсем ещё девочки, прижимавшиеся к своим матерям. Надсмотрщик, кривоногий кипчак, лениво прохаживался по краю помоста, постукивал длинной плетью по сапогу. По его обнажённому торсу стекал пот, оставляющий тёмные разводы на ярко-зелёных шароварах.

– Эй, друг, откуда товар? – Хыяли призывно поднял руку, чтобы привлечь внимание надсмотрщика.

Тот неторопливо повёл глазами, но, разглядев воина, с готовностью подошёл к краю помоста.

– Из Малороссии[4], с литовской границы. Если присмотрел, кого купить, то многоуважаемого купца Хусейна, да ниспошлёт ему Аллах Всемогущий процветания и благополучия, найдёшь там, под красным навесом.

Надсмотрщик указал кнутовищем в сторону, где находился его хозяин, но Хыяли уже пробирался через толпу обратно, недовольно крутя головой и расталкивая гомонящий сброд. До караван-сарая, где остановились его земляки, кочевник добрался быстро. Мангыты сидели в глубокой каменной нише под одним из навесов. Они привычно подогнули под себя ноги и неторопливо, с наслаждением подносили к губам деревянные чаши, до краёв наполненные кислым кумысом. Бурдюк с этим напитком был подвешен здесь же, на большой перекладине. Молодой мангыт при виде спешившего по двору Хыяли поднялся с места, нацедил в чашу терпкого кумыса и с почтительным поклоном поднёс воину:

– Испейте, уважаемый юзбаши[5], день выдался жаркий.

– Печёт, – проворчал Хыяли и стащил с головы малахай. – И неудачи преследуют нас.

Сидевшие в кружке подняли головы, вопросительно взглянули на Хыяли. Всем не терпелось узнать, что имел в виду сотник, но они дождались, когда заговорит старый юзбаши. От шрама, который рассекал щёку почтенного Ахмада-баши, лицо старика перекосилось, рот кривился, но воины смотрели на него, как на самого бога войны, на предводителя. Вот и сейчас он говорил за них всех, а они были согласны с каждым словом.

– Не гневи Всемогущего Аллаха, юзбаши. Мы вернулись из трудного набега без потерь, это ли неудача? Седельные сумы наших джигитов полны добычи, мы привели с собой сотню пленников, за них выручим хороший куш. О каких неудачах ты говоришь?

Хыяли жадно глотнул кумыс, смочив пересохшее горло. Бодрящая влага, подобно бальзаму, полилась по раскалённому нутру. Хыяли прикрыл глаза, он наслаждался тенистой прохладой ниши и вкусом кумыса, который каждый кочевник с детства считал божественным напитком.

– Пленников нам здесь не продать, – наконец произнёс он.

Мангыты отставили чаши, один Хыяли продолжал утолять жажду. Никто не торопил его и не заставлял объяснять причин столь неожиданной для всех новости, сама степь воспитала в кочевниках эту несуетность и умение философски наслаждаться каждым куском самой незатейливой пищи. И никто не смел прерывать это действо. Даже годы, проведённые на землях Крымского ханства, не изменили самой сущности степных жителей. Они, как и прежде, были кочевниками со своим сложным мировоззрением, с запутанной в душах религией, где наряду с суннитским исламом в памяти прочно сидел вечный Бог – Тенгри. Ему поклонялись тайно, отгородившись от чужих взглядов прокопчёнными стенами юрт, и его поминали в смертный час. А гнева Тенгри боялись не меньше адовых мук, описываемых красноречивыми муллами.

Хыяли осушил чашу до дна, обтёр бритую голову рукавом и заговорил:

– Хан Менгли и его наследник калга-солтан Мухаммад вернулись из похода. Невольничий рынок Кафы переполнен пленниками с литовского Пограничья.

– Но у нас другая добыча, – возразил старый сотник, – черкесы! Мужчины этого племени всегда пользовались спросом у мамлюкских султанов. А женщины! Черкешенки – лакомый кусочек для любого гарема.

– Всё это так, – задумчиво произнёс Хыяли, – но каирские купцы уже набрали рабов и отбыли с ними в Египет. Я слышал эту новость на базаре. А черкешенок мы продадим здесь за бесценок. Женщины из Малороссии не менее красивы, и все невольничьи помосты забиты ими.

– О Повелитель наш Небесный! – раздражённо вскрикнул Ахмад-баши, вскидывая голову. – Ты так нечасто радуешь нас богатой добычей, а теперь мы не можем её сбыть!

Привычно пробормотав слова молитвы, почтенный сотник провёл по лицу корявыми ладонями и открыл глаза. Некоторое время он с недоумением разглядывал старый потолок ниши с выщербленным кое-где камнем, не понимая, почему вместо благословенной синевы неба, к которой он обращался, перед ним предстало это убожество. Сотник недовольно крякнул и вновь взглянул на Хыяли.

– Что будем делать? Воины ждут нас с деньгами под Солхатом[6].

– Будем искать, кому сбыть мужчин и женщин с детьми. А девушек повезём в Солхат, и если понадобится, то и дальше. Крымские эмиры не останутся равнодушными к такому товару, глядишь, и сам главный поставщик ханского гарема выберет райскую гурию для своего господина. Где расположили черкешенок?

Хыяли обратился к молодому десятнику, который уже закончил трапезу и засовывал свою деревянную чашу за пояс.

– Мы разместили их в комнатах второго этажа, уважаемый юзбаши, – отозвался тот. – Пойдёмте, я вас провожу.

Хыяли поднялся по деревянной лестнице вслед за воином. В караван-сарае стоял такой же гул оживления, что и на невольничьем базаре. Сотник недовольно морщился, спешил преодолеть лестницу: постояльцы, заселявшие огромное строение, жующие, пьющие, смеющиеся и громко торгующиеся, раздражали его. В конце узкого, полутёмного коридора он разглядел присевших на корточки мангытов. Воины охраняли комнату, где был заперт наиболее ценный товар – пленённые черкешенки. Остальных невольников разместили в подземельях нижнего этажа за надёжными решётками и замками. Мужчина, первым заметивший военачальника, проворно подскочил и принялся открывать массивный замок. Дощатая дверь распахнулась, и Хыяли оказался в небольшой комнатке. Двенадцать девушек, сидевших на полу, подскочили и сгрудились в дальнем углу. Они спрятались за спину самой смелой и мужественной из них.

Глава 2

Обращённый на девушку взгляд Хыяли загорелся огнём. Гордая черкешенка стояла перед ним, вскинув изящную головку. Эту красивую голову венчал сложный убор из высокой бархатной шапочки, нитей со звенящими монетками и воздушного белого шёлка. Длинное одеяние с откидными рукавами было изорвано и испачкано, но глаза юная дева вскинула с таким величием, словно была в царском платье. По словам пленных, красавица принадлежала к княжескому роду, и ногайцы увезли её прямо со свадьбы. Знатность рода прибавляла ей цену, которая и без того обещала стать высокой. Стоило только взглянуть на белоснежную кожу, сравнимую лишь с нежным лепестком лилии, на огромные чёрные глаза с лучистыми ресницами, на гордо изогнутые брови и вишнёвые губы, к которым так и хотелось прильнуть. Одежды, перетянутые серебряным поясом, подчёркивали тончайшую талию, крутой изгиб бёдер и стройную линию ног. А при взгляде на высокую грудь, обтянутую белым плотным шёлком, у Хыяли вновь пересохло в горле. С трудом ему удалось отвести глаза от княжны и оглядеть остальных девушек. Все они были подружками невесты, захваченными на той же свадьбе. И среди них сотник приметил пару красавиц с точёными чертами лица и гордыми профилями, но ни одна не могла сравниться с той, к кому невольно возвращался непослушный взгляд.

Памятуя о том, что за его спиной замерли воины, Хыяли повернул голову к ним:

– Давно ли их кормили?

– Сегодня давали только пить. – Десятник кивнул на кувшин, стоявший в углу.

– Принесите лепёшек и мяса, – коротко приказал Хыяли. – Скоро невольницам предстоит дорога до Солхата. Мы не можем морить голодом такой дорогой товар.

Мангыт склонился к самому лицу юзбаши и тихо доложил:

– Но некоторые отказываются есть.

– Кто? – строго спросил Хыяли.

Десятник молча указал на княжну. Несколько мгновений военачальник сверлил взглядом непокорную красавицу:

– Накормите всех остальных, а эту приведите ко мне.

Воин не согласился:

– А что скажет Ахмад-баши?! Он нас всех предупредил: за княжну мы выручим большие деньги, никто не смеет и пальцем прикоснуться к ней.

Некстати прозвучавшее напоминание раздосадовало и разозлило Хыяли. Он ухватил подчинённого за отвороты чапана, процедил сквозь зубы:

– Никто не собирается причинять ей вред. Я просто заставлю её поесть. Если она умрёт от голода, мы не получим за неё и акче[7].

– Простите, господин. Я не подумал, – опустив голову, виновато пробормотал десятник.

Хыяли прошёл в свою комнату, скинул пропахший потом чапан. Он оглядел широкую, смуглую до черноты грудь, на которой виднелись следы старых и совсем ещё свежих шрамов. Последний был получен сотником месяц назад в черкесском ауле, в том самом, где были захвачены княжна и её подруги. Не потеряй он тогда, раненный, сознание, красавица стала бы его, и сейчас не нужно было бы подчиняться решению старого юзбаши Ахмада, с которым Хыяли имел равные права.

Мангыт облачился в кафтан из тонкого полотна, подпоясался кушаком. Десятник притащил упиравшуюся пленницу и взглянул на Хыяли, который уже ожидал их прихода перед низким столиком. На столике стоял медный поднос с ещё тёплыми лепёшками и кусками дымящейся конины, кувшином бузы[8] и чаркой сладкой мальвазии, которая, по словам хозяина караван-сарая, могла придать силы и выносливости пленнице.

– Оставь её здесь и закрой дверь! – властно произнёс Хыяли.

Он разломил лепёшку на две части и поднёс ко рту хлеб. Десятник поклонился и торопливо покинул комнату. А Хыяли, надкусывая лепёшку, пристально разглядывал девушку. Руки княжны были связаны, но голова, как и прежде, гордо вскинута, и чёрные глаза, сверкавшие как два алмаза, пронзали мужчину. Хыяли вдруг рассмеялся, обнажив белые, крепкие зубы, он одним сильным движением поднялся на ноги и подошёл к девушке. Вторая половина лепёшки оказалась у лица пленницы.

– Ты никогда не думала, высокородная красавица, чем пахнет хлеб?

Она отвернулась от куска, который издавал соблазнительный, душистый, ни с чем не сравнимый запах. Хыяли знал: пленница не понимает его языка, но всё равно говорил, с улыбкой наступая на пятившуюся девушку:

– Тебя кормили самым лучшим, одевали в атлас и шелка. Тебя лелеяли и холили. Взгляните только, какая кожа! А волосы! – Он ухватил длинную тугую косу, потянув девушку к себе. Та изогнулась, пытаясь вырваться, но неизбежно приближалась к лицу кочевника. Хыяли прижал лепёшку к её крепко стиснутым губам:

– Ешь! Это всего лишь простой хлеб, но для тебя он означает жизнь. И ты не выйдешь отсюда, пока я не заставлю проглотить тебя хотя бы кусочек.

Черкешенка мотала головой, она пыталась избавиться от лепёшки, которую он настойчиво засовывал ей в рот. Но сопротивление пленницы только распалило Хыяли, и он одним быстрым движением развернул девушку, прижав гибкую спину к своей груди. Сильной рукой мужчина перехватил нежное горло и вынудил княжну вскинуть голову.

– Ешь! – Он запихивал куски лепёшки меж стиснутых зубов с такой силой, что девушка сдалась и разжала рот. Но покорность оказалась притворной, улучив момент, она укусила его за руку. Хыяли вскрикнул и оттолкнул невольницу от себя. Княжна упала на пол, а мужчина, не помня себя от ярости, навалился на неё:

– Дикая кошка! Я научу тебя быть покорной!

Хыяли рванул шёлковые одежды, с изуверским наслаждением он вслушивался в отчаянный вопль. Так бы она кричала там, в далёком черкесском ауле, когда он, распалённый битвой и своей победой, взял бы эту женщину, предназначавшуюся другому мужчине. Что могло быть сладостней ощущений победителя, у ног которого весь мир и самая красивая женщина! Черкешенка сопротивлялась, но это ещё больше разжигало желание мужчины. Он обеими руками зажал её метавшееся по полу лицо, впился в вишнёвый рот, давя рождавшийся в нём хрип.

– Юзбаши! – Властный окрик остановил Хыяли. Подняв голову, он увидел сначала кожаные чувяки, а затем и самого старого сотника, возвышавшегося над ним.

– Эта добыча принадлежит всем воинам! Они ждут денег и надеются на то, что мы поделим всё, что добыли в Зихие[9], по обычаям Великой Степи! Ты – предводитель своих воинов, ты не можешь обмануть их ожиданий!

И уже тише Ахмад-баши добавил:

– Если обесчестишь эту женщину, цена её упадёт вдвое. Мы и так много теряем, ты сам сказал, что невольничий рынок забит товаром. Вся наша надежда только на эту девчонку!

Хыяли поднялся, он не глядел на съёжившуюся в комок девушку, и на Ахмада-баши не смотрел, чтобы не заметил тот ненависть, клокотавшую в соратнике.

– Она не желает принимать пищу, – угрюмо пояснил Хыяли. – Мы не довезём её до Солхата живой.

Старый воин кивнул:

– Она скоро удивит нас своим аппетитом, я кое-что придумал.

Ахмад-баши сделал знак десятнику, что-то зашептал ему на ухо. Тот засмеялся довольно, удивляясь придумке начальника, бросился исполнять приказание. А сотник похлопал по плечу хмурившегося Хыяли:

– У твоего младшего брата – унбаши[10] Турыиша больше выдержки. Он умеет управлять своими желаниями. Примирись и ты с неизбежным. Эта женщина не для тебя. Представь, что она всего лишь мешок, набитый золотыми монетами.

Старик добродушно улыбнулся, довольный своим сравнением:

– А если тебе нужна красавица на ночь, хозяин караван-сарая за сносную цену пришлёт непотребную женщину.

В комнату, кланяясь, вошла пожилая прислужница-татарка. По приказу Ахмад-баши она принялась приводить в порядок одежду и растрепавшиеся косы девушки. Хыяли старался не смотреть в их сторону, и всё же невольно скользил взглядом по разорванному платью, сквозь которые просвечивало тело невольницы. Прислужница напрасно промучилась с лохмотьями и, наконец, накинула на княжну покрывало, укутала её с головы до самых пят.

– А теперь усади девушку за стол, – приказал старик. – И сама сядь рядом, будешь переводить мои слова. Хозяин говорил, что ты понимаешь язык зихов. Это так?

Прислужница кивнула головой:

– Я смогу объяснить всё, что потребуется.

Двери комнаты в очередной раз распахнулись и впустили десятника. Следом за ним двое стражей ввели связанного рослого черкеса. Девушка с криком кинулась навстречу мужчине, но прислужница проявила расторопность и силу, вцепилась в хрупкие плечи пленницы и усадила её на место.

– Скажи ей, – обратился Ахмад-баши к прислужнице, – объяви, что нам известно, кто этот джигит.

Прислужница торопливо перевела.

– Нам известно, что это её жених, – медленно продолжал сотник, давая возможность прислужнице переводить. – И если княжна желает умереть от голода, то прежде она увидит смерть близкого ей человека.

Девушка вскрикнула и что-то торопливо стала говорить своему жениху. Мужчина мрачно молчал, он всё ниже и ниже опускал голову. Казалось, он не мог вынести своего собственного бессилия и вида растерзанного лица невесты с распухшими от поцелуев Хыяли губами. Он лишь кивнул в ответ на молящие слова княжны. Мангыты напряжённо выжидали, чем закончится этот диалог, но черкесы уже молчали, лишь их взгляды, встретившись, не отрывались друг от друга. По бледному лицу красавицы потекли слёзы, она протянула руку к подносу с едой и решительным движением оттолкнула его от себя. Лепёшки и куски мяса полетели на пол.

Хыяли взревел от ярости, кинулся к упрямице, но старый сотник вновь остановил его. Повернувшись к десятнику, Ахмад-баши подал знак. Мангыты повалили сопротивлявшегося черкеса на пол, один из них ухватил босые пятки, заломил ноги к затылку, другой потянул вверх голову. Связанные за спиной руки мужчины задёргались от боли. Ещё мгновение, и в комнате раздастся хруст сломанного позвоночника. Княжна расширенными от ужаса глазами наблюдала за ходом древней, как сами кочевники, казни. В самый последний момент, когда невозмутимый юзбаши уже вскинул руку, готовясь резко опустить ладонь, выдержка изменила девушке, она с отчаянием бросилась на грязный пол, схватила первую попавшуюся под руку лепёшку и с ожесточением вцепилась в неё зубами. Пленница словно не принимала пищу, а вгрызалась в плоть ненавистного врага. Сотник сделал знак, и воины отпустили тяжело вздохнувшего черкеса, мгновение назад уже почувствовавшего дыхание смерти. А княжна вперемешку со слезами всё глотала лепёшку, и Ахмад-баши, удовлетворённый этой картиной, приказал увести пленного джигита.

Глава 3

Дорога до Солхата в это жаркое время года была утомительной и тяжёлой. Хыяли двигался на своём коренастом жеребце впереди каравана и равнодушно вглядывался в пустынную дорогу. Местность с каменистыми холмами, заросшими кряжистыми деревьями и густым кустарником, мало напоминала родные степи. Но не о них сейчас думал предводитель мангытов: в Кафе им удалось избавиться от всех пленников, кроме девушек, которых везли в крытой повозке, оберегая их нежную кожу от нещадно палящего солнца, а воины таили в своих душах недовольство. За крепких мужчин и женщин с детьми удалось выручить совсем немного, если порубили бы полон в черкесском ауле, меньше было б хлопот и трат по их содержанию на постоялых дворах. Теперь вся надежда возлагалась на черкешенок, которых тащила неповоротливая повозка, увязавшая большими колёсами в глубокой колее.

Хыяли, третьему сыну табунщика Журмэя, пошло сороковое лето. Тридцать раз вставали травы в степи с той поры, когда он вместе с братьями покинул улус беклярибека[11] Тимера – отца крымской валиде[12] Нурсолтан. Тогда они, четверо братьев, отправились в поисках лучшей доли за мурзой Хусаином. Судьба забросила их в Казанское ханство, а затем привела в Крым. Братья верно служили мурзе Хусаину, были преданы крымскому хану Менгли-Гирею и немало услуг оказали для благородного господина во времена обороны Кафы. За эти годы при дворе повелителя нашли достойное дело двое из них. Старший – Айтула командовал «неуловимыми», состоявшими на службе при великом аге[13] мурзе Хусаине. Второй брат Акшобат возглавлял личную охрану госпожи валиде. Пожалуй, только два младших сына Журмэя – Хыяли и Турыиш вели вольную жизнь степных удальцов. Несколько раз в год они собирали сотни из таких же отчаянных батыров, ищущих лёгкой добычи, и отправлялись в набег. Деньги, вырученные за пленников, тратили легко и быстро. И вновь выносливые степные лошадки уносили их на земли литовцев, черкесов и в другие края, где можно было показать воинскую удаль, набрать добра или сложить голову в жестокой сечи.

Не доезжая до бывшей столицы Крыма – Солхата, ногайцы увидели караван-сарай. Он широким пятиугольником раскинулся на перепутье, радушно приглашал под свой кров усталых путников. Придорожный гостиный двор, куда вёл каменный портал, украшенный богатой резьбой, оказался переполнен постояльцами. Не один караван нашёл приют под гостеприимной крышей, втянулся в распахнутые ворота и отряд мангытов, сопровождая скрипучие арбы с девушками.

Хыяли, спешившись, пропустил вереницу погонщиков в полосатых халатах, которые вели на водопой во внутренний двор неторопливых, важно шествующих верблюдов. Там был устроен глиняный водопровод, наполнявший выдолбленные в дереве поилки живительной влагой. Развьюченные животные освобождались от поклажи, утоляли жажду в одном ряду с лошадьми и осликами, прижимавшими длинные уши к спине. Хозяева четвероногих животных, накормив и напоив своих подопечных, могли заняться обыденным досугом. Земледельцы из ближайших поселений отдыхали в тенистых нишах, устроенных в галереях караван-сарая. Расторопные слуги предлагали им прохладные напитки и незатейливую еду. Рядом с нишами, сваленные у глинобитной стены, дожидались погрузки полосатые харпузы[14], высокие корзины с овощами и кувшины с местным вином. В хурджинах и больших плетёных кошелях томились яблоки, груши, янтарные персики, из корзин свешивались тяжёлые виноградные кисти.

Мангыты завернули на постоялый двор, чтобы испить свежей воды. До Солхата оставался час пути, и они спешили соединиться со своими соратниками, которые дожидались своей доли в предместьях большого города. Вместе с воинами ожидал старшего брата и Турыиш. Лишь только отряд утолил жажду и напоил коней, как тут же направился к дороге.