Спецвыпуск «СовременникЪ». Антология, посвященная Екатерине Великой

Тамара Булевич – известный российский писатель, поэт, член Союза писателей России, Академии российской литературы, Интернационального Союза писателей, официальный представитель Международной гильдии писателей (Германия) по Красноярскому краю, многократный лауреат всероссийских и международных литературных конкурсов с вручением двух золотых медалей им. К. Симонова (Москва), медали «Золотой Пегас» (Хорватия); лауреат конкурса «Её величество книга!» (Германия), Международной гильдии писателей и Лейпцигской книжной ярмарки (Лейпциг, Германия) с вручением золотого диплома и медали за роман «Горячие тени»; лауреат конкурса им. Мацуо Басё (Япония). В Нью-Йорке в 2016 году в питчинге ежегодной писательской конференции получила высший балл жюри и литературных агентов за книгу «Самоцветы Сибири» на английском языке. В Центральном доме литераторов презентовала книгу «Тайга заповедная» и была номинирована Интернациональным союзом писателей на литературную премию им. Л. Н. Толстого. «Личность года 2013» Международной гильдии писателей.

С 2019 года является членом общественного Совета при министерстве культуры Красноярского края.

В 2021 году за высокое литературное мастерство получила грант губернатора Красноярского края на дальнейшую литературно-художественную деятельность.

В 2019 году принимала участие во встрече депутатов Государственной думы РФ с писателями и поэтами ИСП.

В 2022 году принята в Международную академию науки и искусства.

Изданы 24 книги прозы и поэтический сборник «Моя планета».

Живёт в г. Красноярске.

У Медвежьей горы

Рассказ

День разгулялся по-весеннему яркий, пронзительный и тёплый. Бездонная синева неба, казалось, и все земное тянула за собой ввысь. Улыбчивое солнышко весело катилось золотистым колесом к своей горке.

Андрей Амосов вёз жену и дочку на дальнее отцовское зимовье у Медвежьей горы, где они ещё не бывали. Каменистая верхняя дорога по гористой тайге во всякую погоду служила ему добрую службу, выбрасывая из-под быстрых колёс уазика красноватую глинистую пыль. Подъезжая к пихтовому яру, остановился. Оля с Настёной вышли из машины и тут же замерли от красоты – этой неотразимой, завораживающей картины изумрудно-голубого эвенкийского океана. Простёрся он безбрежным разливом на все стороны света. Андрей старался бывать здесь реже, чтобы глаз не привыкал, чтоб сердце всякий раз ликовало и праздновало неповторимое величие природы, будоражащее воображение и тешащее гордость, что родился и вырос в этой божественной колыбели. Они долго и шумно восторгались изумрудными зайчиками, скачущими в игривых радужных лучах над парящей, плещущей волнами тайгой. Её величие, вобравшее суровость древних причудливых скал, таинственность недоступных ущелий, вековой сумрак непроходимых распадков и бесконечный перезвон мелких безымянных речушек, завораживало, обновляло и укрепляло душу, снимая с неё усталость от долгой северной зимы. С высоты яра особенно хорошо были видны стройные, стремящиеся в небеса златоствольные сосняки, нежные светлохвойные лиственницы и царственно могучие красавцы кедры. Тайга пленила, заманивала в благодатные лесные дебри.

– Пап! И это всё-твоё?!

– Наше, Настенька, эвенкийское. Загляденье-то какое! Аж глаза печёт и слепит. Отогревается тайга-матушка, теплеет. От поднебесья – голубая, а от хвойников – зелёная. Жадно вбирает в себя щедрое солнышко и парит, парит. Видите, как над ней марева колышутся и бьются о горизонт? И Тунгуска в белых бурунах пёстрой змейкой вьётся по низинам и взгоркам. А то, смотрите, вдруг полетела стремительно радужной стрелой к богатырю Енисеюшке. С даром чистых вешних вод летит… Ну, любушки мои, омылись весенней свежестью, надышались ветра вольного. Теперь милости прошу на железного коня нашего. Поспешайте, однако. И вас дела ждут, а меня и вовсе – охота, охота долгожданная.

Настеньке недавно исполнилось пять лет, и её впервые взяли в тайгу. Она всю дорогу торопила отца.

– Едешь, папка, как деда Вэнко по стойбищу на собаках.

– Настёна! Ты же любишь на собаках кататься?

– Так там не по дороге, а по тропинкам. Тут хочу поскорее увидеть зимовье деды Вани. Ты, пап, помогал своему папке строиться, правда?

– Помогал. Давно это было. Тогда мы с мамой Олей ещё не нашли тебя под ёлочкой.

– А говорил, аист меня принёс на крышу.

– Да-а-а? Призабыл или что-то напутал. Нет-нет. Всё-таки под ёлочкой, в жарках. Ты ведь знаешь наш таёжный цветок?

– Знаю-знаю. Деда Вэнко и ты привозили нам с мамой букетики. Они похожи на розы, только во сто раз красивее.

– Точно, дочка. И ты похожа на весенний жарок. Такая же яркая, на тонких ножках.

Увидев избушку издали, Настя захлопала в ладоши, подпрыгивая на заднем сиденье лёгким мячиком.

– Папка! Это я нашла, я нашла зимовье деды Вани, я!

Выгрузив свежие запасы продуктов и всякую мелочь для сезонной охоты, дружное семейство быстро распределило, кому и что предстоит сделать. Маме Оле: обогреть, прибрать избушку, приготовить обед. Настеньке: нарвать букет весенних цветов для мамы. Папе Андрею: всё остальное.

Малышка первой принялась за работу. Она шумно, играючи бегала вокруг зимовья, крепко держа в кулачке недавно вылезшие на свет пушистые фиолетовые подснежники.

– С корнем, дочка, цветочки не рви. Им больно. Нежно ломай стебелёк. Тогда подснежники станут охотно расти здесь ещё много лет. И твоим деткам сгодятся.

– Пап, а я скоро женюсь на Косте Расторгуеве. Он правда- правда хороший. Мне конфетки в садик приносит.

– Ай-ай-ай, Настя! Тебе ж доктор строго запретил есть сладкое. Вот матери расскажу. Пусть хорошенько отшлёпает. И с женитьбой не торопись. Мала ещё.

– Дак… у нас в садике все женятся.

– Ладно, занимайся делами. Потом поговорим.

Андрей отгрёб от стен избушки старую хвою, наломанные ветром и вмёрзшие в ледяные бляшки пихтовые ветки. Потом не спеша принялся разбрасывать вокруг избушки ещё не обогретый, пористый наст.

– Пап! Смотри-смотри скорее! Там медвежатки! – громко и радостно вскрикнула восторженная Настя, подбегая к отцу. Размахивая подснежниками, она показывала ими на косогор и тянула отца к медвежьему семейству. Андрей едва удерживал её. Взяв дочь на руки, крепко прижал её к груди.

Неподалёку вдоль косогора лежало знакомое, давно поваленное ураганом дерево. Амосов часто наблюдал за ним. Отшлифованные до белизны корни издали казались ему множеством человеческих рук, распростёртых в немой мольбе и нетерпении к небесам. По стволу с расщепившейся, свисающей клочьями корой, играя в догонялки, кувыркаясь и переваливаясь с боку на бок, тузили друг друга два годовалых медвежонка. Здесь же, греясь в тёплых лучах полуденного солнца, стояла, слегка покачиваясь и томясь, матёрая медведица.

– Дочка! Туда нельзя! Их мама не любит, когда к деткам подходит кто-то чужой. – Андрей с дочерью на руках спокойно, без резких движений, чтобы не привлечь внимание медведицы, направился к зимовью.

– А ты, папочка, сам рассказывал сказку про девочку Машу, которая жила у медведей и съела похлёбку маленького Мишутки. – Недоверчивый и почти плачущий голосок дочери не предвещал ничего хорошего. Отцу ничего не оставалось, как приготовиться к серьёзному разговору и защите.

– А вот и нет! Девочка вовсе не жила с медведями, а просто заблудилась и случайно набрела на их домик. Дедушка Лев Толстой хотел рассказать Настеньке и всем детишкам, как живут эти умные и добрые звери.

– Почему же мы убегаем от них, если они добрые? – Настя вырвалась из объятий отца, спустилась на наст и снова попыталась бежать к весело играющим медвежатам, громко мычащим и повизгивающим от удовольствия.

– Настя, послушай и постарайся понять. Все сказки начинаются и заканчиваются в детских книжках. Они живут там. В сказках люди разговаривают со зверями и птицами человеческим голосом. Там они общаются, понимаешь, как мы с тобой, и хотят, чтобы птицам, зайчатам и лисятам было хорошо. Дружат с медведями. Но в настоящей жизни не всегда так получается. В тайге человек и медведь, если они умные и добрые, стараются не встречаться, близко друг к другу не подходить. Помнишь, мы смотрели медведей в цирке, там медведи все хорошие. Дяди учат их дружить с артистами и зрителями. Учат любить детишек. Таких, как ты.

Настя утвердительно кивнула головой.

– Но в тайге, дочка, встречаются и плохие медведи. Мы же с тобой не знаем, какие эти, правда?

– Так давай сходим к ним и узнаем. Может, наши – добрые?

– Нет, доченька, лучше оставить их одних. Видишь, как им весело без нас. Да и в сказке медведи очень рассердились, когда увидели, что в их домике появился кто-то чужой. Помнишь: сломал стульчик, смял постели. Мишутка даже хотел укусить за такие шалости Машеньку.

– Вот и неправду написал дедушка Лев толстый!

– Настенька, не толстый, а Толстой. Это его фамилия. Он великий русский писатель. Повтори!

– Дедушка Толстой – наш большого роста писатель. А я говорю дедушке Лёве, что медведи так не живут и на людей не сердятся. – Её личико обиженно скривилось, и чёрные бусинки глаз покрылись влажным перламутром. – Нам в садике Галина Ивановна говорила, что эвенкийские медведи – самые умные и любят людей и деток. Живут и спят в берлоге. Похлёбку не варят. У них нет печки, а кушают ягоды и мёд. – Настенька из-за возникших противоречий в её маленькой головке недоумённо и испуганно смотрела на отца, не понимая причины его нарастающей и как-то передающейся ей тревоги.

– Пойдём-ка, Настёна, в избу, к маме. Она заждалась нас. Наверное, наготовила всего… вкусненького. – А сам оглянулся на медведицу, которая уже обнаружила их. Встала на задние лапы, злобно рычала, кидая изо рта на сушняк жёлтую пену.

Андрей спешно посадил дочь на плечи и быстро зашагал к избушке. Настя всем своим хрупким тельцем сопротивлялась, оглядывалась и обеими ручками махала медвежатам.

– Папа, зачем дяди в книжках пишут неправду? И твой дедушка Лев – тоже. Напиши ему, чтобы он так больше не делал! – Настенька горько расплакалась. Видя быстрое их возвращение и слёзы дочери, Ольга забеспокоилась.

– Что случилось?!

Андрей молча поднёс к губам указательный палец, чтобы та замолчала. Раздев малышку, вытер рукавом рубашки её ручейки горючих слёз и усадил за столик.

– Предлагаю, мама Оля, напоить нас вкусным таёжным чаем. Мы с дочей хотим много разного варенья да полную, с горкой, вазу домашнего печенья. И сладких пирожков с морошкой – тоже. – Как ни в чём не бывало он беззаботно высказывал жене одно пожелание за другим и одновременно помогал ей в приготовлении заказанного чаепития.

Пыхтящий, ухающий, подпрыгивающий на раскалённой буржуйке чайник источал запах сочных веток смородины. По особому случаю Ольга насыпала в берестяную вазочку любимых дочкиных конфет «Мишка на Севере». Тут уж Настенькин мир сразу заискрился радостью. После чаепития Настя без умолку болтала с мамой, разбирая пакеты привезённых из дому игрушек и вприпрыжку разнося пушистых зверушек по углам и лавкам зимовья.

Воспользовавшись подходящей минутой, Андрей заторопился в лес, якобы за валежником. А сам незаметно (чтобы не насторожить дочку) снял с крючка заряженный карабин и вышел. Спрятавшись за пушистой пихтушкой, стал наблюдать за медведицей. Было видно, как два неугомонных шоколадных мячика не раз пытались вернуться к полюбившемуся им сушняку. Но медведица торопливо и умело направила игривых медвежат за косогор, к реке.

Андрей снял карабин с плеча и спрятал под куртку. «Теперь она с медвежатами сюда не вернётся: за рекой лосиные тропы. Вот и умница. Нечего нам выяснять отношения при детях».

Прошлым сентябрём Андрей пригласил двух городских парней из бригады на глухариную охоту. Всё, что знал о ней от отца, рассказал и показал им. Привёл на это токовище и продолжал учить: «Не спешите стрелять. Насмотритесь, наслушайтесь. Когда ещё удастся соприкоснуться с таким чудом! Ищите изначалие песни: что-то вроде чётких постукиваний: “тэке… тэке”. Потом звуки сольются в короткую трель и. точение! “Скжищи-скжищи-скжищи!” Слушайте дальше и ждите пятиколенную “чи-чи-фшя”. Это и есть их миг глухоты перед безжалостной пулей. Глухарь, как говорил отец, на рану крепок. Его ахиллесова пята в основании крыла. Хотя современные ружья намного мощнее прежних. Но не будем о грустном. Следуйте за глухарём сердцем. Сердцем же запоминайте все неповторимые колена так волнующей охотника песни».

Над токовищем сгущались сумерки. Урман становился темнее и тише. Только чернозобый дрозд нет-нет да и затянет своё нервозное пение, прерываемое трескучей позывкой «ка. ка». Впереди короткая ночь. Неподалёку от тока разбили палатку. Андрей разложил уютный «токо-костерок». До трёх часов ночи тянулась тихая, приглушённая беседа за травяным чаем. Но чуть посерело небо, ёкнула, встревожилась амосовская охотничья душа: «Вот что, мужики, ружья за спины – и вперёд!»

Они крадучись гуськом направились к выбранному засветло схрону. Услышав со спины нарастающий свист, Тарасов остановился и боязливо спросил у Андрея: «Что это?!» Тот чуть слышно и нервно оборвал его: «Молчи ты! Говорил жени звука! Глухарь летит».

Обернувшись на лопотание крыльев, увидел спешащего на свидание самца. Следом за ним пролетели ещё три. Потом пятый, седьмой… «Славненько натокуемся!» – порадовался бывалый охотник. Птицы разлетались по разные стороны тока и ныряли в чёрную крону деревьев. Дойдя до места, Андрей услышал звуки, скорее напоминающие негромкое щебетание пичужки, чем запев царственного глухаря. И первая долгожданная песня провалилась в ночь.

Чуть ближе на сухой осине раздалось отчётливое «тэке. тэке», пение учащалось. Отрывистые, трудно воспроизводимые звуки уже сливались в мелодичную трель, мягко, без паузы переходящую на собственно песню, более чувственную, нежную.

Парни не раз порывались к поющим соснам, но Андрей удерживал их, грозя увесистым кулачищем. И только в первых лучах разгорающейся зорьки отпустил их от себя. А сам, затаившись, продолжал слушать душой и утопать в чарующей реликтовой глухариной симфонии. И вот точения любо- страстцев стали редкими, одинокими. Амосов решил начать охоту. Прислушавшись к солисту на кружевной лиственнице, сделал несколько подскоков к ней и растворился в её шелковистых ветках. У него над головой «точил» матёрый самец. Терпеливо прослушав несколько его песен, Андрей дождался для себя стартовых «чи-чи-фшя» и хвостового щелчка – «пыр-р-р». Что-то тёплое тут же коснулось кончика его носа. «Спасибо! Будем считать – к удаче». И выстрелил. Не подходя к шумно упавшему к ногам глухарю, узрел в пятнадцати шагах низко сидящего на раздвоенном суку старой ели ещё одного, поющего…

Тарасов и Смоляков за две предрассветные зорьки тоже положили в рюкзаки каждый двух увесистых самцов. Андрей считал это даже избыточным отстрелом для удовлетворения охотничьего азарта. В оставшееся время охотникам всегда есть чем заняться: насладиться осенними дарами и красотами пылающей багрянцем тайги, отогреть душу у магических костров, омыть её небесной чистотой звёздного шатра. Почувствовать себя частичкой калейдоскопа природы и послужить ей.

Во второй половине воскресного дня, перед отъездом в посёлок, хозяин повёл гостей к речке, на песчаник, где сытые, непуганые глухари, готовясь к скорой зиме и грубой пище, набивали безмерные желудки галькой. В момент гальчевания они всегда были так увлечены, так доверчиво беспечны, что любая жестокая, бездумная рука могла в один миг уничтожить целые группы и выводки. При таких обстоятельствах и погиб его отец, знаменитый эвенкийский охотник Дмитрий Амосов. На суде преступники скажут, что он сам схватился за дуло, не давая убивать птиц, и произошёл самопроизвольный выстрел…

На песчаник слетелось около сотни прекрасных и гордых птиц. Величавые буро-рыжие копалухи, сизо-бурые, краснобровые самцы и вечно дерущийся молодняк.

Присев на песок, Андрей наблюдал редкую картину их «галечного» отрешения и не заметил вскинутые на поражение глухарей ружья гостей. Но, оказалось, их настрой был преступно твёрдым. Войдя в раж, браконьеры устроили настоящую бойню, запихивая и уминая в припасённые кули самых крупных особей.

Амосов обезумел от горя, как будто на глазах погибали один за другим родные, близкие люди. А его самого беспричинно и безнаказанно изваляли в дерьме…

Чтобы остановить этот кошмар, он вынул рожок из карабина и стал прицеливаться то в Тарасова, то в Смолякова: «Пристрелю подлецов, если не уймётесь!» Не на шутку испугавшиеся, трусоватые браконьеры, побросав ружья, кинулись бежать к «ниве», волоча за собой кричащие и стонущие кули.

Оставшись один на берегу, Андрей упал на окровавленный галечник и долго и безутешно рыдал под разрывающие душу, почти человеческие всхлипывания подранков.

Семья Амосовых прервала долгожданный отдых и вернулась домой. Андрей Амосов перевёлся в бригаду другой буровой, только бы не видеть ненавистные ему лица нелюдей. Лица убийц его доверчивых таёжных друзей.

Лосёнок Валька

Дмитрий Амосов часто бывал с сыном-крохой Андрюшей в роддоме при фельдшерском пункте, оставляя двухлетних Толю и Колю дома на попечении рано овдовевшей, бездетной сестры Сони, решившейся на время оставить солнечный Сочи и помочь брату подрастить малолетних детей. Дмитрий уволился с буровой, чтобы стать малышам и мамой, и папой.

Каждый год с весны и до первого снега семейство проживало на дальнем зимовье. Сытно кормили их неисчерпаемая тайга и большая рыбная Тунгуска. Потомственный таёжный промысловик обеспечивал семью всем необходимым. Подрастающие парнишки охотно помогали ему. Отец приучал сыновей к тайге. Теперь она им мать. Сам же любил берендеево царство всей душой, преданно и заботливо. Оберегал свои угодья от браконьеров, заботился обо всех обитателях. С раннего детства приучил мальчишек добрыми делами почитать зелёную кормилицу, строго требовал соблюдать свои лесные заповеди: «Понапрасну – не губи!», «Беззащитным – не вреди!», «На дармовое-не жадничай!» Не словами, на деле показывал, как следует жить в таёжным мире. Сыновья в своей уже взрослой жизни, жизни без отца, помнили эти наказы. Хранили в памяти и случай, как отец однажды привёз в дом маленького лосёнка, названного им Валькой. До мельчайших подробностей он запечатлелся тогда ещё подростку Андрею…

Малыш Валька едва стоял на нестойких, дрожащих, непослушных ногах. Скорее всего, был у лосихи вторым телёнком, по воле какой-то нелепой случайности отбившимся от матери. Отец, «ставя на учёт» глухариные кладки, сильно испачкался и решил спуститься к распадку, чтобы привести себя в порядок. Подойдя ближе, прислушался. Впереди что-то трещало, ёрзало и билось о воду. Рискуя безнадёжно увязнуть в вековых завалах, увидел маленького лосёнка и высвободил его из смертельно опасного плена. Смельчаку, тут же названному им Валькой, не дал и недели от роду. Оголодавший и слабый, тот отчаянно пытался самостоятельно выкарабкаться на сушу. Но скользкий трухлявый сушняк обламывался под острыми и быстрыми копытцами, крошился и снова тянул упрямца в студёную талую воду. Этот треск, услышанный Амосовым, и спас бедолагу. Не произойди встреча с отцом – ему б не жить!

В доме Валька быстро освоился, отогрелся на старом отцовском полушубке. Напился молока с манкой, отоспался. Назавтра уже шустро бегал по подворью, брыкался, высоко подпрыгивал и тузил забор. Полюбил тётю Соню, почему-то считая именно её своей матерью. Стоило той спуститься с крыльца, как чуткий Валька оставлял забавы, мчался к «мамке» стрелой, облизывал, тычась симпатичной мордочкой в её живот. А когда она выносила лосёнку пойло – молоко с кусочками размоченного хлеба, – чуть не сшибал кормилицу с ног, на лету хватая и засасывая в рот края цветастого фартука, подаренного братом ко дню 8 Марта. От фартука вскоре остались лишь жалкие, жёваные лохмотья. Прислонив ведро к забору, тётя Соня ногами и руками пыталась удерживать его в стоячем положении. Но Валька всякий раз, прежде чем приступить к очередной кормёжке, старался поддать долгожданному ведру копытом и только после этого спешно окунал в аппетитное питьё ушастую мордочку. Изредка его голова высовывалась наружу, чтобы хлебнуть воздуха. Лосёнок громко сопел, фыркал, мотал белой мокрой мордой. В такой час откладывались дела и семья с восторгом наблюдала за любимцем. К концу трапезы Валька от копыт до холки был в молоке и крошках. Пойла хватало на всех нас. Лобастый шустрик не по разу благодарно обегал семейный круг, оставляя на каждом печать телячьей нежности и признательности, а заодно изрядно пачкая одежду своих почитателей. За сутки малыш набирал около двух килограммов привеса.

– Осенью, – вспоминал Андрей, – отец навсегда разлучил нас с лосёнком. «Это зверь. Таёжный зверь! Не игрушка вам. Его место там, на лесных тропах». И увёз Вальку на дальнее зимовье, за Медвежью гору. Быстроногого, упитанного, с явно обозначившимися, набухающими на лбу бугорками.

Как-то, два года спустя, отец повстречался с ним на узкой каменистой лосиной тропе. Отец узнал его издали. Но Валька остановился первым. Задрав голову, долго смотрел на идущего навстречу человека. Чувственными влажными волосатыми ноздрями втягивал глубоко в себя летящий от него ветерок. В раздумье переминался с ноги на ногу, хрипло мычал, прижимаясь упитанным крупом к поросшему лишайником скальному выступу. И замер, словно что-то сопоставлял и припоминал…