О вчерашнем – сегодня

– Ты чей сын? – спросил один мокша.

Я ответил.

– Вот так татарин!.. Как это вырастил?

– Это отец.

– Молодец, обставил русских, и мокшу обставил.

Русские, мокши, чуваши только удивлялись, глядя на наши огурцы, но почти никто из них не покупал. Зато татары, башкиры и передохнуть не давали. Почти в мгновение ока раскупили все наши огурцы. Я едва успевал получать деньги. Даже успел ли все взять? Не только мне, но и отцу было приятно, что мы первыми вынесли на базар огурцы и услышали за это похвалу. Позже, когда прошли годы, я понял: это необычайное явление, оказывается, не было результатом большого опыта повидавшего жизнь отца – наоборот, это было результатом его неопытности. В нашей деревне был свой издавна испытанный и ставший законом срок сева огурцов. Те, кто занимались этим делом всю жизнь, не сеяли раньше этого срока. А мы не стали учитывать, что лето ещё как следует не установилось, что впереди могут быть заморозки – взяли да посеяли на несколько дней раньше, чем остальные. Видно, на наше счастье, в том году не было заморозков…

И вдобавок осень! Благодатная осень, которая дала вызреть нашему просу, которое мы посеяли позже всех, и не огорчила заморозками, пока не собрали урожай!..

2. Октябрьские ветры. Большевики. Бабаи

Оказывается, не только осень была – была ещё и пришедшая с ветрами, ураганами весна нового времени, того времени, когда не только стали жить без царя, но когда царём стал сам трудящийся народ.

Для того, чтобы пришла такая осень, оказывается, нужна была ещё и весна 1917 года. Весна, принёсшая в царскую Россию – тюрьму народов – плохую ли, хорошую ли, но свободу!

При поддержке царских законов чувствовавшие себя господами и даже во время военных лет не испытавшие трудности, как все люди, а только набившие себе карманы зирганские баи, вообще господствующая верхушка деревни, когда был свергнут император, на какое-то время испугались, растерялись. Но почувствовав, что по существу власть попадает в руки имущих, очень скоро взяли себя в руки. По вековой привычке они решили, что и свобода эта – только для них. И значение её поняли по-своему, и народу старались объяснить так. Утверждали: пусть, мол, каждый народ будет по-своему свободен, пусть, мол, люди делятся не в зависимости от того, бедны они или богаты, а по их вере и национальности. И песни, призывающие заботиться о своей нации, снова и снова напоминающие нам, что мы – последователи пророка, видимо не случайно звучали в среде школьников.

Хотя в нашем селе татары и русские жили раздельно, на разных улицах, поля были вместе. Довольно часто на полях с одной стороны соседями были татары, с другой стороны – русские или мокша.

Большие баи деревни ещё до революции пытались поделить народу землю по-новому, так, чтобы русские с мокшей оказались отдельно от татар с чувашами. Однако, земледельцы – в ту пору ещё, главным образом, солдатки – не согласились изменить существующий порядок:

– Нечего мудрить, если надо, поговорим, когда вернутся наши мужья, нам и так хорошо, – сказали они и стали сеять на прежних землях.

Всё это я узнал позже, по рассказам. О том, как мы жили с соседями по земле, у меня сохранилось и одно собственное воспоминание. В то самое лето, когда отец возвратился с войны, должно быть, в ту самую пору, когда поднимали пар, мы вместе с нашим соседом по земле, русским по фамилии Кутлаков, вышли на пахоту – отцы вместе впрягли лошадей и сообща вспахали поле. Кутлаков тоже взял с собой сына. Это был мальчик примерно моего возраста. Кажется, его звали Колей. Пока отцы пашут, мы с ним, большей частью, проводим время возле арбы, идём за водой, кипятим чай. Он не знает татарского, я – русского. Тем не менее, мы, наверное, ни одной минуты не молчали. Спрашиваем друг у друга, как называются предметы, которые у нас в руках или перед глазами. Как по-татарски? Как по-русски? Когда иссякает разговор, Коля начинает петь частушки. Поскольку я не понимал значения, почти всё забылось. Некоторые, в которых встречались знакомые слуху слова, немного сохранились в памяти, но, когда я стал получше понимать их значение, выяснилось: оказывается, они были не совсем приличными. Хотя для меня они и очень приятные воспоминания, изложить их сейчас на бумаге невозможно. В этом, я думаю, конечно, Коля не виноват. Чего греха таить, ведь наш фольклор вообще богат такими двусмысленными, не очень приличными стишками, что поделаешь? И татарский, и русский…

Мы там не только разговаривали и пели частушки – весело играли, шутили. Боролись, катались по земле. Что светлым, отрадным воспоминанием сохранилось в памяти: у нас и в мыслях не было обидеть или унизить друг друга. Наоборот, было очень приятно чувствовать, что человек, которому ты, до этого близко не зная его, не доверял, считал врагом своей веры, оказался таким хорошим, симпатичным, что он хорошо к тебе относится, стремится подружиться с тобой. Не сомневаюсь, что в те минуты и у Коли на душе было точно такое же чувство… Удивительно сложное было это чувство. Если бы тогда сказали: для того чтобы стать равноправным с русским, надо тебе самому стать русским, то есть если бы предложили отречься от своего народа и стать русским, я не только не согласился бы, в моём сердце проснулся бы гнев к тому, кто посмел подойти ко мне с таким предложением. Это было бы равносильно тому, как если бы мне сказали: «забудь своих родителей, будь сыном такого-то человека, он ведь и сильнее, и красивее, и богаче твоего отца, ты должен с радостью согласиться на это! Ты должен благодарить его за проявление такого благодеяния!» То есть это было бы столь же бессмысленным, уму непостижимым предложением.

А так! Оставаясь татарским мальчишкой, то есть самим собой, в то же время знать, что обладаешь равными правами с мальчишками русской и других национальностей, ощущать это всем своим существом! Это было настоящим счастьем. Да, для нас было престижно иметь русского товарища. Мы гордились этим.

Это чувство, проснувшееся во мне ещё в детстве благодаря тому, что я родился в такой деревне, и впоследствии не уменьшилось, а по мере взросления только возрастало. Сближение с человеком другой национальности всегда как будто бы духовно обогащает меня, чувствуешь, как в душе пробуждаются чувства товарищества, братства, общего гражданства.

Но в сложную эпоху борьбы, в которой мы живём, встречаются иногда и такие, кто бросает грязную тень на это прекрасное чувство. Если кто-нибудь другой национальности пытается укорить меня тем, что я татарин, по отношению к такому человеку в моей душе сразу вспыхивает чувство гнева. Он представляется мне человеком низкой души. Я считаю это естественным. Потому что он, унижая меня как «татарина», оскорбляет, унижает тем самым мой народ. Это деликатное чувство имеет ещё одну особенность: если унижающие слова слышишь из уст человека более крупной нации, сердцу ещё больнее становится. По отношению к такому человеку в душе рождаются чувства обиды и ненависти. Хотя они и являются представителями большой нации, находясь, тем не менее, в отношении воспитанности ниже исторического достоинства своего народа, эти люди иногда не могут понять или почувствовать эти тонкости.

Великий Ленин понимал это во всей глубине, чувствовал во всей тонкости. Поэтому, наверное, и признали его самые честные люди всех народов своим родным вождём…

Вместе со словами «революция», «свобода» в те года в наше село пришло и имя Ленина.

После свержения царя с войны вернулся, конечно, не только наш отец. То и дело можно было услышать новость: тот вернулся да этот вернулся. К осени возвращающихся с войны стало особенно много.

В основном, из их среды появились, привлекая к себе внимание всей деревни, беспокойные, неугомонные люди. Этих людей, в большинстве одетых в шинели с оторванными погонами и серые папахи, называли большевиками. Их было не очень много. Из татар, наверное, всего-навсего человек десять-пятнадцать. Но и их было достаточно, чтобы взбудоражить всю деревню. Соединение слов «советская власть» с именем Ленина мы тоже услышали в нашем селе, в первую очередь, из их уст. К уже привычному для слуха слову «революция» прибавилось слово «контрреволюция». Стали говорить о «белых» и «красных». Теперь уже было забыто отчуждение русских и татар, среди самих татар народ разделился надвое. Даже, наверное, не только надвое…

Эти различия, явления дружбы-вражды, проявились в том, кто как относится вот к этим большевикам. На языке у всей деревни были теперь они. Кто ругает почём зря. И ругают-то по-разному. Кто хулит их горячо, во весь голос, так, чтобы все слышали; а кто проклинает шёпотом, озираясь по сторонам: скандалисты, говорят, голодранцы, завидующие чужому добру. А другие защищают. И эти по-разному: кто – смело, уверенно, открыто:

– Это, – говорят, – герои, борющиеся за справедливость, против жадных богачей. Они думают об улучшении жизни трудящихся, не жалеют жизни ради советской власти, то есть ради того, чтобы передать власть в собственные руки народа.

А кто, боясь громко при всём народе говорить о своём хорошем к ним отношении, только в кругу своей семьи шепчутся:

– Намерения у них святые, дай им бог удачи.

Многие же, особенно земледельцы, живущие своим трудом, не торопятся принимать ни одну сторону. Молча наблюдают: на чьей стороне правда?

Однако молчание – не всегда признак спокойствия или согласия. У кого может быть спокойно на душе? Весь мир переворачивается вверх дном. Решается судьба всей страны. В чью пользу решится дело? Как будет крестьянину? Чего можно ожидать от этих большевиков?.. И те, кто их ругает, по-своему правы. Разве нет среди них (большевиков) таких, кто издавна был известен как забияка, кто брал своим горлопанством? Чего ждать от людей, старающихся поймать рыбу в мутной воде, заботящихся о своей пользе?.. Но в то же время ведь большинство их – умные люди, умеющие отличить чёрное от белого, познавшие и горести и радости жизни. Люди, которые, хотя и не сумели разбогатеть, однако понимающие толк в работе, крестьянском труде, ничем не заслужившие в глазах народа дурной славы, вдобавок столько лет пробывшие на войне, в огне, повидавшие жизнь, набравшиеся опыта. Среди них даже Сайфулла, прославившийся своей храбростью на войне, награждённый всеми степенями серебряных крестов. И главарь их не какой попало человек…

Их руководителем был Валикей Зяббаров. Он, действительно, был не какой попало человек. Я довольно отчётливо запомнил: и внешним видом он отличался от других, похож был на офицера. Когда он говорил на сходах перед школой, я частенько, не в силах оторваться, глядел ему в рот.

– По-татарски заговорит – татары слушают, разинув рот, – говорили о нём, – по-русски заговорит – русские.

Да, русские. Валикей был видным человеком не только среди татар, но и среди русских. Как я узнал потом, много было и русских и мокши среди солдат, которые вернулись в одно время с ним, которые на фронте общались с большевиками и вместе с ними участвовали в революционном движении. Фамилии Суркин, Пищаев, Вдовин часто упоминались и среди татар. В деревне они очень скоро отыскали друг друга и стали собираться, говорить о том, как осуществить в своей деревне стоящие перед революцией задачи, каким образом установить в Зиргане Советскую власть, как отобрать земли у помещиков и кулаков.

Но сильные баи, занявшие главное место во вновь избранном после свержения царя волостном управлении, крепко держатся. И после совершения Октябрьской революции в России зирганские баи не хотят отдавать власть в руки бедноты, большевиков. Они намереваются, вызвав делегатов со всей волости, провести съезд и, чтобы не упустить принадлежащие баям земли, укрепить там свою власть силой закона.

Съезд назначается на 10 марта 1918 года.

Большевики тоже готовятся к этому съезду. По их инициативе проводится собрание фронтовиков, бедняков. На повестку дня ставится вопрос установления в волости Советской власти. Намечаются кандидаты для предложения в Зирганский волостной совет рабоче-крестьянских и солдатских депутатов. В этом собрании принимает участие и представитель Стерлитамакского уездного ревкома.

Наконец, намеченный день настаёт. На волостной земский съезд собираются делегаты из разных деревень. Большинство их состоит из кулаков и людей зажиточных слоёв деревни. Присланы также делегаты, выбранные из фронтовиков и бедняков.

Как только открылся съезд, вместе с большевиками входят и участники того тайного собрания. Увидев это, кулаки рассвирепели.

– Вас никто не выбирал, вы самозванцы! – начинают они кричать тем. – Ваше место не здесь!

– Нам известно и то, кто выбрал вас, – возражают большевики. Они спокойны. Начинают выборы в президиум съезда. Земство предлагает своих кандидатов, большевики – своих. Кулаки поднимают шум. Большевики тоже умеют ответить. Поднимается крик. Распалённые так, что готовы драться, кулаки начинают открыто угрожать.

– Самоуправство! Долой большевиков!

– Надо их прогнать! Что мы смотрим?!

Не успевают возбуждённые богатеи пустить в ход кулаки, как Фёдор Пищаев, направив дуло револьвера в потолок, стреляет.

Этот выстрел звучит коротким и ясным предостережением врагам революции: – Большевики пришли сюда не за тем, чтобы в страхе отступить перед кем бы то ни было! Не забывайте этого!..

Кулаки, растерявшись, на минуту замолчали. Не давая им собраться с мыслями и опять зашуметь, в зале начинает звучать сильный голос Валикея. Он призывает прогнать со съезда врагов революции, кулаков.

– Прошло их время! – говорит он. – Сейчас во всей России Советская власть! Им нет места среди трудящихся!..

Приехавшие из деревень кулацкие делегаты, увидев, куда клонится дело, один за другим стали удирать.

Через несколько минут Валикей от имени группы большевиков объявляет открытым организационный съезд зирганского волостного Совета. Принимается предложенный от имени той же группы порядок дня. И на этом съезде, ликвидировав господствовавшее до сих пор волостное земство, выбрали вместо него Зирганский волостной Совет рабоче-крестьянских и солдатских депутатов. Первым председателем Совета выбирают Валикея – Валиахмета Галиахметовича Зяббарова. Тут же утверждаются заведующие отделами волостного Совета. В то время их называют комиссарами: комиссар продовольствия – Фёдор Григорьевич Пищаев, военный комиссар – Иван Афанасьевич Суркин, комиссар транспорта – Гарифулла Каганов и другие. На этом съезде заодно организуется и Зирганский сельский совет…

Мне помнится, как раз в эти дни в деревне из этих называемых «большевиками» людей образовался вооружённый отряд. Сперва их именовали дружинниками, а потом стали называть Красной гвардией, красногвардейцами.

Эти люди в серых папахах с красной лентой, с красными бантами на груди, вооружённые кто винтовкой, кто наганом, кто с саблей на боку, а кто вообще просто с плёткой в руке, – эти люди теперь уже не выступали с длинными речами против баев и в защиту Советов. В дома, богатство которых бросалось в глаза, они входили бесцеремонно, без всякого разрешения, как в собственный дом. Если хозяин занят каким-нибудь делом, оторвут его от дела, если ест – оторвут от еды и вызовут из дома. Твёрдым голосом, выражающим убеждённость в своей правоте, объявят решение сельского Совета.

Их не могут смягчить никакие угрозы, никакая мольба, ни слёзы, ни умение располагающим голосом очень разумно, убедительно объяснить, что они не заслуживают такого наказания. Решение их твёрдо. Его не они придумали, это решение Совета. Выполняй!..

Слово «Совет» действует. Подпавшие под конфискацию, контрибуцию баи стараются проявить выдержку. Они знают: Совет – не такая власть, которая выдумана только в Зиргане. Приходится считаться. Однако баи не все одинаковы. Одни не хотят признать законными хозяевами ни Советы, ни пришедших от их имени дружинников. Они считают их силой, которая сегодня есть, а завтра нет. Не подпускают к своему добру, сопротивляются… Имея дело с такими, дружинники тоже не теряются, не стесняются и покричать, и оружие применить…

Некоторые стараются припрятать своё добро. Что ни спросят люди, пришедшие от имени Совета, эти знают одно: «нет». Красногвардейцам самим приходится отыскивать зарытый в землю хлеб, отнесённое и спрятанное на гумне или даже в лесу добро, в этом деле им активную помощь оказывают бедняки.

Я, конечно, всё это не видел собственными глазами. Но в те дни было невозможно не слышать про это, не чувствовать, что происходят такие события. Запомнилась мне из рассказов мамы история с дедушкой.

Я считал его самым богатым человеком в деревне. Потому что он имел лавку. Что бы ни понадобилось, мы, скомкав в руке деньги, бежали туда. За прилавком оказывался или сам дед, или один из его сыновей. Возьмёшь ли чаю осьмушку, фунт соли или спички – всё равно, хоть копейку – а заставит уплатить. Сам я не обращал на это внимания, думал, что так и полагается. А мама, по-видимому, придавала значение. Бывало, спросит: «Кто в лавке?» И если скажу: «Дедушка», пробурчит себе под нос: «Жадюга».

Иногда дедушка по-своему проявлял и щедрость. Правда, за купленный товар деньги берёт полностью, а потом вручит или леденец, или размером с мизинец белый пряник с красным пояском и, словно желая скорее избавиться, скажет: «Иди, беги!». А я уже стремглав мчусь к маме, не дожидаясь расспросов, спешу рассказать ей, кто был в магазине и что мне дал дед.

После, когда прошло много лет, уже вспоминая, я обратил внимание: действительно, он был как чужой человек не только по отношению к нам, но и к самой маме. В те годы, когда папа был на войне, мы зачастую были в трудном положении. Хоть бы разок дедушка помог в такое время нашей маме, то есть своей дочери! Разве что время от времени за целый день работы мама получала от него и приносила домой выжатые шкварки да объедки. Но для такой помощи, наверно, не надо и отцом быть. Или, может быть, старик был так невнимателен к нам потому, что наша бабушка была неродной? (Ещё при жизни бабушки Файзы, родной матери нашей мамы, дедушка взял вторую жену, родную бабушку я уже не застал в живых). «Если у тебя мать неродная, то и отец твой кяфир (неверный)»[30], – частенько повторяла мама и, наверное, не зря. А мы думали, что это адресуется нам. То есть, если, мол, не будете дорожить своей мамой, если не будете меня слушаться, если останетесь с мачехой, дела ваши будут плохи – мы думали, что она таким образом предостерегала нас…

То, что называлось лавкой, представляло собой небольшой кирпичный амбар, примыкающий к дому, с дверью, открывающейся на улицу. Чего только не было внутри него! О чае да сахаре нечего и говорить. Разные виды конфет, пряники! Орехи, семечки и всё такое. Хочешь ли купить тетради, карандаши, ножи, складные ножички? Серп, коса, метла, лапти, ситец или такие снадобья, как камфара, нашатырь, медный купорос, квасцы… Чего только не было в этой лавке! Мне казалось, что большего богатства и не бывает на свете. А в действительности, как я узнал потом, в списке именитых баев нашего села, занесённых в документы революционных лет, даже не упоминалось имя деда Гиляза.

Я не хочу сказать, что он и вовсе не был баем. В своём масштабе он, разумеется, был бай. И он не старался скрыть или показать меньшим своё добро – наоборот, любил гордиться тем, что дорос до уровня лавочника. Как я слышал от матери, он на самом деле вышел из бедняцкой семьи. В молодости батрачил у русских баев, пас свиней. Даже говорят, что один русский бай, видя ловкость и старательность парня, обещал ему большое богатство и красивую русскую девушку. Но для этого поставил условие креститься. Парню не хотелось оставлять свою веру. Даже уже после женитьбы он вместе с женой, то есть с матерью моей мамы, бабушкой Файзой вдвоём работали у боярина.

– Я поднялся с пастуха, с нищего, – хвастался, говорят, старик. – Никто не помогал, благодаря своим стараниям, своему уму и силе своих рук поднялся до такого вот положения! – любил он говорить, стуча себе в грудь.

Понятия «запретное», «дозволенное», и даже «богатство», «бедность», имеют в соответствии со временем разное значение, Не знаю, в какой мере тут была объективная справедливость, но во всяком случае красногвардейцы, вышедшие претворять в жизнь решения только что организованного Совета, не обошли и лавочника Гиляза. Нежданных «гостей» старик, разумеется, не встретил с распростёртыми объятиями. Услышав слово «конфисковать», стал яростно сопротивляться. Попытался никого и близко не подпустить к двери лавки. Но на его крики не обращают внимания. Его даже заперли, чтобы не мешал проводить в жизнь решения Совета. Поскольку никто из жителей деревни не жаловался на него, долго его не держали. Учли, наверно, и то, что ему было уже больше восьмидесяти. После этих событий он совсем присмирел, превратился в дряхлого, опирающегося на палочку набожного старика. В те же годы он и скончался.

И для старика, который со своей точки зрения считал себя невинным, и для его семьи оказаться в таком положении, разумеется, было страшной трагедией. Теперь я вот что думаю: а легко ли было дружинникам? Каких только людей не было среди этих баев?

Всего через улицу, как раз напротив дома нашего деда, жил человек по имени Кисакей. Я упоминал о нём, рассказывая про ту германскую гору. Только когда уже подрос, я узнал: оказывается, наречённое муллой имя Кисакея было Хисаметдин. В нижнем этаже снизу каменного, наверху – деревянного двухэтажного дома, построенного всего лишь после пожара шестнадцатого года, он тоже открыл лавку. Хотя мне и хотелось пойти в новый магазин, когда посылали что-то купить, мама наказывала покупать в старой лавке. На вопрос «почему?» она отвечала: «Дед обидится». Я понял одно: оказывается, покупая в магазине товары, мы делаем доброе дело для хозяина лавки.

Хотя бы и не за покупками, как выдержать, не зайдя, не посмотрев новый магазин? Дверь его открыта для каждого, и я заходил. Там всегда было предостаточно пришедших без всякой надобности, просто поболтать. За прилавком большей частью стоит жена Кисакея. Это была женщина, очень бойкая на язык, да и в работе шустрая. У неё не было привычки, как у других татарок, застенчиво прикрывать лицо в присутствии мужчин. По-видимому, ей это и шло, никто не осуждал её за то, что она такая. Что касается меня, мне было интересно наблюдать за самим Кисакеем. По внешнему виду он совсем не был похож на богатого человека. Он отличался от других тем, что был удивительно крупным, медвежьего сложения человеком. Роста невысокого, но раздался вширь, и ноги, руки толстые, движения неуклюжие. Я как-то раз изумлённо наблюдал, как он отвешивал одному покупателю изюм: никаким совком он не пользовался, захватит горсть изюма, положит на весы, и эта горсть оказывается больше фунта. И черты лица, и рот, и нос у него крупные, как будто смотришь на него сквозь увеличительное стекло. Несмотря на желание подробно, смакуя это своеобразие, описать его лицо, я не решаюсь на это, боюсь, что всё равно лучше Гоголя не сумею. Дело в том, что когда через много лет я прочёл Гоголя, случилась интересная вещь: из-за строк с описанием в книге «Мертвые души» образа Собакевича перед моими глазами ярко вспыхнул облик давно забытого Кисакея-абзы. Точь-в-точь такой, как будто природа очень спешила, создавая Кисакея-абзы, кое-как обтесав топором кусок бревна, придала ему облик человека и, не обтёсывая, не отшлифовывая, так и пустила жить, сказав: «Ладно, походи так, после исправим». Вот и получился Кисакей точно такой наружности, как Собакевич.

Не только по внешнему виду, но и по тому, как он сам выполнял в этом доме любую работу, точно батрак, нельзя было подумать, что он хозяин этого красивого двухэтажного дома. И то, что он оставался «Кисакеем» до пожилого возраста, как-то не вязалось с богатством. Помню я и довольно смелый по тому времени, ставший народной поговоркой афоризм, высказанный первоначально им. Видя, что он, забывая о молитвах, богослужении, слишком увлекается делами бренной жизни, один из завсегдатаев мечети будто бы сказал, желая предостеречь его:

– Ты, брат Кисакей, слишком занят мирскими заботами, но ведь всё равно за всем не угонишься, а ведь существует не только эта жизнь, нельзя забывать и о потустороннем мире, – сказал он. – Ведь и умирать придётся, что будешь делать, когда помрёшь?

– Когда помру, пускай, если надобно, используют меня как короб для навоза, – ответил ему Кисакей. – Мне дорого настоящее, то, что сейчас, пока жив…

Сумел ли он разбогатеть так, сам работая за батрака, была ли какая другая хитрость или какой-то источник дохода – я никогда этим не интересовался. Советская власть, разумеется, и его не оставила без внимания. Вместо его лавки открылся кооперативный магазин. Заставили освободить и верхний этаж дома. Но, как я знаю, самого Кисакея это не слишком волновало. Как будто ничего не случилось, он по-прежнему продолжал трудиться в своём хозяйстве, как батрак. Поразившим меня интересным открытием было ещё следующее: только став взрослым и приехав вместе с детьми в родное село, я узнал – оказывается, Кисакей был младшим братом нашего дедушки – бая Гиляза!..