После войны и в первые годы коммунистического режима Фишер делал уверенную академическую карьеру, в конце 40-х исполнял обязанности ректора университета Палацкого в Оломоуце. Однако в 1954 году он подверг публичной критике школьную реформу, и оказался в опале; в 1955-м был исключен из компартии (куда снова вступил в феврале 1948 года). Еще несколько лет преподавал в Оломоуце и Брно, но в 1960 году его вынудили уйти на пенсию. Либерализация середины 60-х позволила Йозефу Фишеру вернуться к работе; он публиковался в научных журналах и вновь преподавал в университете Палацкого, но в конце десятилетия снова и уже окончательно вышел на пенсию.
Личное знакомство с Иржи Паукертом состоялось дома у Гавела. Иржи потом вспоминал, что ожидал встретить кого-то вроде Евгения Онегина, а повстречал Обломова.
Творчество Паукерта (он писал стихи под псевдонимом Кубена) отличал причудливый сплав католической мистики и гомосексуальной эротики – сочетание явно сложное для понимания большинства тогдашних читателей и не слишком перспективное для литературной карьеры в социалистической стране. Сексуальная ориентация могла стоить Иржи и расположения друзей – он был влюблен в Ивана Гавела и летом 1954 года, когда шестатржицатники собрались в Гавлове, пытался добиться взаимности, что вызвало резкое отторжение у многих товарищей. Ситуацию удивительным образом сгладила Божена Гавлова: почти все, пишущие о «Шестатржицатниках», сходятся на том, что она очень тепло, ласково и покровительственно относилась к Кубене, а он с той же теплотой и почитанием – к ней. И практически все сходятся на том, что гомосексуальность Иржи напоминала пани Гавловой о девере Милоше.
Описать «Шестатржицатников» как литературную группу довольно трудно. Все ее участники преследовали разные цели и руководствовались разными мотивами. Так, для Радима Копецкого группа была скорее местом политических дебатов, для Гавела же на первом месте стояло искусство. При этом у кружка не было ни принципиальных эстетических установок, ни идеологических рамок. В первый год существования группы ее участником стал мальчик по имени Милан Калоус – страстный поклонник Гитлера, Муссолини и Франко. Вот этого ребята выдержать не смогли, и Калоус «Шестатржицатников» покинул. «Компромисс не был достигнут никогда, наоборот, все дебаты лишь утверждали в каждом его собственные убеждения», – констатировал Копецкий уже через год67.
«Серебряный ветер»
Пражским шестатржицатникам нужно было где-то собираться. Заказывать пиво подростки не могли, поэтому со временем они обосновались в кофейне «Славия» – через дорогу от Национального театра, там, где Национальный проспект упирается во Влтаву.
Они стараются знакомиться с известными литераторами, что им, кстати, удается. Навещают Витезслава Незвала и будущего нобелевского лауреата Ярослава Сейферта, знакомятся с вдовой Карела Чапека, актрисой и писательницей Ольгой Шайнпфлюговой. Гавел посещает полуопального классика чешской поэзии Владимира Голана. «Только Сейферт, Голан и Незвал идут собственным путем», – пишет Гавел в это время Иржи Паукерту68.
Шестатржицатники вдруг обнаруживают, что богемная жизнь Праги протекает гораздо ближе, чем они думали. Когда Гавел пришел к поэту Иржи Коларжу, он вдруг узнал в хозяине человека, который часто сидел рядом в кофейне «Славия». За столом Коларжа в «Славии» он познакомился со своим будущим другом Зденеком Урбанеком – писателем, который перевел на чешский огромное количество англоязычной классики от Шекспира до Джойса. Приятелем шестатржицатников становится молодой, всего на год старше Гавела, но уже идущий в гору драматург Йозеф Тополь – его первая пьеса вышла на сцену в 1955 году, когда Тополь еще был студентом.
Группа выпускает журнал «Диалоги 36» (за два года вышло пять номеров, дизайн обложки создала Божена Гавлова) и альманах «Серебряный ветер» (название взято из романа чешского писателя-анархиста Франи Шрамека).
В 1953 году Гавел серьезно увлекается Маяковским и даже признается, что благодаря Маяковскому мог бы стать коммунистом. В то же время семнадцатилетнего юношу явно воротит от официальной пропаганды того времени. В марте, после смерти Сталина он напишет у себя в школьной тетради совершенно издевательский текст: «Отче наш, иже еси в Кремле, да святится имя твое, да будет воля твоя, яко в Советском Союзе, и во всем мире, за хлеб наш насущный тебя благодарим. Охраняй святость марксистской идеологии, как и мы следим за своими ближними и находим злодеев и классовых врагов»69.
В 1953 или 1954 году Гавела якобы впервые приглашают для неофициальной беседы в StB (Státní bezpečnost – государственная безопасность). Никаких записей об этом в архивах службы не нашлось, да и серьезных намерений в отношении Вацлава у сотрудников явно еще не было – юный литератор вспоминал, что следователь с усмешкой спросил у него, лирику или эпос он пишет70.
Первые итоги существования «Шестатржицатников» Гавел подведет в эссе 1953 года с названием «После года скульпторской работы»:
Есть скульпторы, которые никогда не заканчивают свои произведения. Их скульптуры никогда не кажутся им полностью готовыми, совершенными <…> Похоже дело обстоит и с человеческой душой. Человек неустанно совершенствуется, постоянно прибавляет, меняет и формирует свои взгляды, свои убеждения, до самой смерти. <…>
По своему замыслу Шестатржицатники были прежде всего состязанием, но состязанием добрых друзей, и его цель – не какой-то манифест или принятая общим голосованием резолюция, а создание как можно большего числа скульптур, чтобы через дискуссию, познание, сравнение просеивалось наше личное мнение.71
Остановимся еще на двух важных текстах 1953 года. В эссе «Гамлетовский вопрос» Гавел рассуждает о самоубийстве и свободе воли. Он приходит к мысли, что само наличие сознания и свободы воли подталкивает человека к осознанию себя как части природы. В таком случае самоубийство становится отрицанием человеческой природы, природы как таковой и Бога: «Природа (бог) в нас, а мы в ней. А еще она каждому из нас напоминает, что его любовь к жизни, жизненная сила и вера в собственный труд – лишь малая рябь на реке точно такой же веры всего человечества»72.
В эссе «Пустота» Гавел высмеивает подражания модному у молодежи французскому экзистенциализму:
Слабые поэты всегда отстают на 30 лет от своего времени. В 1920 году они писали как Сватоплук Чех, в 1945-м как Андре Бретон, и если теперь они пишут как Альбер Камю, то копируют вещи всего лишь пятнадцатилетней давности. И к тому же просто копируют, не осознавая, что экзистенциализм – это великое проникновение в тайну жизни и царство зла и уродства. Обычно это бывает так.
Ничего. Я. Иду. Тьма. Мне кажется, что мир не имеет смысла. Мной овладевает страшная тревога. Мне усмехается проститутка с сифилитическим носом. Все мужчины – гомосексуалисты. Все женщины – лесбиянки. Проще говоря, весь мир это навоз и моча. И в этом месте автор-экзистенциалист обычно на сегодня заканчивает, потому что его зовет мама:
– Франтик, булочки на столе! А ты хотел идти на футбол!
И наш экзистенциалист с булочкой в руке бежит со всех ног на футбольное поле и насвистывает. И, быстро сбрасывая одежду на зеленую траву, он уже обычно забывает, что он вообще экзистенциалист, а мир и жизнь – это всего лишь канализация с людскими нечистотами.73
Несложно заметить, что в «Пустоте» Вацлав высмеивает, может быть неосознанно, и самого себя – начитанного подростка, который успешно сочетает и булочки от мамы, и довольно наивные рассуждения на философские темы, и первые юношеские попойки. Друг Гавела, актер Ян Тржиска, вспоминает, как в середине 50-х несколько раз приходил к Вацлаву в дом на набережной (к тому времени уже не Рашина, а Энгельса) и молодые люди хлестали дешевое подслащенное вино, бросая бутылки за окно.
Не обошлось и без создания собственной философской системы: оптимализма, или гуманистического оптимализма. «Я диалектик и вижу путь в слиянии двух крайностей – монополистического капитализма и марксистского коммунизма – и создании нового социализма, который бы сочетал хорошие стороны их обоих. И должен сказать, что такой порядок уже понемногу рождается в США», – писал Гавел Радиму Копецкому74. К тому времени внутри кружка родилось еще несколько философских теорий, от «эволюционного детерминизма» до просто «измизма».
«По возрасту шестатржицатники были просто компанией тинейджеров. Конечно, речь шла о компании достаточно исключительной – компании тинейджеров с литературными, политическими и философскими амбициями, которые целенаправленно расходились с литературными, политическими и философскими течениями своей эпохи, самых темных сталинских лет. Речь шла о компании тинейджеров, из которых хотя бы некоторые <…> вступили, каждый сам по себе, в чешскую или даже мировую культурную историю. Тем не менее тексты, которые создавались в “золотой век” шестатржицатников, были все же текстами тинейджеров, и именно так их нужно воспринимать», – пишет Мартин Путна в своей книге «Вацлав Гавел: духовный портрет в раме чешской культуры»75.
Павел Косатик, написавший о «Шестатржицатниках» большую книгу, считает, что политическая ситуация в стране предопределила странное положение этих ребят. В своих культурных поисках и запросах они пытались не дистанцироваться от поколения своих отцов, что было бы вполне логичным. Нет, члены кружка пытались восстановить порванную связь с ушедшей эпохой. «Мы были своего рода первым поколением, лояльным к своим отцам, в данном случае – к поколению Первой республики. Мы хотели за кем-то следовать, но за коммунистами следовать не могли и потому логично обратились к своим родителям и авторитетам их эпохи», – согласен Иржи Кубена76.
«Сомнения в программе»
В 1956 году Иржи Коларж выпускает альманах, в котором Гавел и Паукерт участвуют вместе с будущими признанными классиками чешской литературы: Йозефом Шкворецким и Богумилом Грабалом. (Последний известен не только русскому читателю, но и русскому зрителю. Сразу несколько его книг были экранизированы режиссером Иржи Менцелем. За фильм по повести «Поезда под пристальным наблюдением» Менцель получил в 1967 году премию «Оскар».)
Осенью 1957 года Гавел пишет «Инструкцию для выживших». Надо сказать, что содержание этого текста не так драматично, как предполагает его пафосное название, зато биографы находят в нем большой список авторов, которые наиболее важны для двадцатиоднолетнего Вацлава. Этот список довольно эклектичен, там есть место Эдгару По и Бодлеру, Луи-Фердинанду Селину и Синклеру Льюису, Толстому и Ахматовой.
В 1956 году Гавел получает возможность выступить в журнале «Květen» (по-русски – «Май») с критической статьей «Сомнения в программе» – очень важной для понимания взглядов юного литератора, хотя ее содержание теперь трудно отделить от творческого контекста эпохи.
Журнал «Кветень» появился на свет в 1955 году, и вокруг него объединились молодые литераторы, заявившие о приверженности «поэзии повседневности». Где-то на периферии этой группы находились весьма известные в будущем прозаики: Людвик Вацулик (не только писатель, но и выдающийся публицист, чьи тексты сыграли огромную интеллектуальную роль в будущих политических событиях) и Ладислав Фукс (автор фантасмагорической антиутопии «Мыши госпожи Моосгабр», доступной и на русском языке). А лидеры группы сами пригласили литературное сообщество к обсуждению своих программных заявлений.
Гавел пишет, что поэты «Кветня» как раз не предлагают последовательную программу, а кроме того, не могут говорить от имени всего молодого поколения: «Право на существование имеет и другое понимание задач молодой литературы <…> всегда, когда какая-то художественная программа ненароком выдавала себя за единственно возможную программу поколения, это приносило литературе вред». Гавел заявляет, что группа уклоняется от критического обсуждения методов социалистического реализма; указывает, что «Кветень» игнорирует наиболее свежие тенденции в чешской поэзии и вместе с тем боится говорить об опальных и неудобных авторах77.
Публикация в «Кветне» принесла любопытные плоды. Прежде всего, за статью Гавел получил первый в своей жизни литературный гонорар, и ему пришлось сдержать данное когда-то обещание: пропить его. А кроме гонорара Гавел получил приглашение на конференцию молодых писателей, которая проходила в ноябре 1956 года в Добржишском замке.
Добржиш – небольшой городок в Среднечешском крае. Маленький барочный замок после Второй мировой войны достался Союзу чехословацких писателей, став своего рода рабочим пансионатом. Его посещали Фадеев и Эренбург, Поль Элюар и Луи Арагон, Пабло Неруда и Жоржи Амаду. Три десятилетия спустя в книге «Заочный допрос» Гавел вспоминал:
Мое выступление в какой-то мере оказало влияние на ход той конференции – все дискуссии в зале и в кулуарах так или иначе касались тем, о которых говорил я в своем выступлении. Это была довольно гротескная ситуация: хотя там сидело много известных авторов, имеющих на своем счету не одну изданную книгу, много редакторов и публицистов, в основном, естественно, членов партии и Союза писателей, тон разговору был задан совершенно неизвестным лицом <…> затесавшимся туда бог знает как <…> В этой растерянности отражалось что-то от общей растерянности того времени: сталинский режим пал, в Венгрии истекала кровью революция, в Польше садился на трон чуть ли не из тюрьмы привезенный Гомулка.78
Текст речи Гавела первоначально планировали напечатать. Когда Вацлав дал матери прочесть свое письмо Кубене, она оставила возле упоминания об этом пометку «думаю, что они этого в конце концов не сделают» – и оказалась абсолютно права. При этом текст не только не дождался официальной публикации в социалистической прессе, но и не был выпущен ни в самиздате, ни после 1989 года и, к сожалению, давно утрачен.
Частичное представление об эстетических воззрениях Гавела дает статья «Поэт нашего времени», вышедшая в декабрьском номере «Кветня». Не сказать, что в ней можно найти прямые политические выпады, но определенный политический подтекст там все же есть:
Был повержен культ исключительного человека как воображаемого гениального учителя народов, воображаемого ударника, выполняющего план на 1500%, или же воображаемого целеустремленного и безупречного человека завтрашнего дня с бесчисленных высокопарных плакатов. Понемногу, но уверенно исчезает и культ человека искусства – многократного лауреата высочайших премий, специального украшения парламента и первомайских трибун, придворного поэта или автора огромных полотен <…> И мы ощущаем потребность думать в первую очередь о простом герое наших дней, похожем на тысячи других, не боге и не святом, а обычном человеке, полном обычных человеческих проблем, человеческих недостатков и достоинств, простом повседневном человеке, проживающем большие и маленькие события своей жизни, счастливом и несчастном, хорошем и плохом, радостном и грустном.79
Конечно, в этом тексте мы еще не видим будущего диссидента Гавела. Пока это лишь молодой литератор, осторожно нащупывающий границы дозволенного в официальной коммунистической прессе.
Тем временем редакция «Кветня» предложила Гавелу самостоятельно подобрать материалы для значительной части одного из зимних номеров 1957 года. Вацлав воспринял это как шанс для продвижения литературных трудов «Шестатржицатников» и свою работу выполнил, однако собранные им тексты были отвергнуты как слабые. Можно усмотреть в этом решении руководства журнала месть за резкие суждения Гавела. С другой стороны, стоит помнить, что редакция вполне могла не публиковать и «Сомнения в программе».
Сколько именно просуществовали «Шестатржицатники»? Вопрос, который не имеет окончательного ответа. Уже за первые несколько лет своего существования они проделали путь от дружеского кружка старшеклассников к группе еще юных, но все-таки взрослых людей, каждый из которых уже искал собственный путь к славе.
Иржи Кубена закончит философский факультет Масарикова университета, будет заниматься археологией и историей искусства, почти полвека проработает в службе охраны памятников культуры и выпустит несколько стихотворных сборников. Поэтическое признание обретет довольно поздно. Виола Фишерова в 1968 году уедет за границу, будет работать на радио «Свободная Европа»; уже в 90-х сможет раскрыться как поэтесса. Вера Лингартова станет искусствоведом и будет устраивать выставки, которые принесут ей славу великолепного куратора, но в конце концов испортят отношения с коммунистическим начальством. В конце 60-х годов Вера тоже эмигрирует и изберет в литературе путь Милана Кундеры – спустя десятилетие после отъезда перейдет в своем творчестве на французский язык.
Кто-то прослеживает общий путь «Шестатржицатников» едва ли не до конца 60-х годов. Но нам кажется более логичным поставить точку на целое десятилетие раньше. Тем более что наш герой уходит в армию!
Военная служба. Театральный дебют
В армию – даже без ноги!
Как уже говорилось, после смерти Сталина и Готвальда политические репрессии старшему поколению Гавелов не грозили. И Вацлав Мария, и его жена так или иначе приспособились к новой жизни. Их дети в ту пору совершенно не чувствовали себя бунтарями или антикоммунистами. Но было как минимум одно обстоятельство, которое и во второй половине 50-х все еще преследовало Вацлава и Ивана, – стремление власти отгородить таких, как они, от хорошего образования.
Иван Гавел, окончив вечернюю гимназию на одни единицы, смог поступить в ČVUT только в 60-х и окончил электротехнический факультет в двадцать восемь лет. Вацлав, который работал в химической лаборатории, сначала предпринял довольно очевидный шаг – попробовал поступить на химический факультет, но тщетно. Успешно сдав в 1954 году все экзамены, он не получил рекомендацию от министерства образования. Правда, годом позже он смог прорваться в тот же самый ČVUT, но здесь возникла загвоздка уже личного плана – экономика транспорта, которую Вацлав там изучал, совершенно его не интересовала. Молодой человек мечтал о поступлении в FAMU – факультет кино и телевидения Академии музыкального искусства в Праге (Akademie múzických umění, AMU).
Современное кино уже давно играло большую роль в эстетическом мышлении Гавела. Он очень ценил итальянский неореализм и в письме Иржи Кубене с восторгом отзывался о фильме «Рим в 11 часов». А в начале 80-х он написал:
Я пишу с шести лет, то есть с того времени, как меня научили буквам, тем не менее писание как таковое, само по себе я никогда не ощущал (в отличие от многих других писателей) как навязчивую и прямо физическую потребность, без занятия которой просто не смог бы жить <…> Если бы в молодости я имел свободный выбор образования, то кто знает, не стал бы я скорее кинорежиссером, чем писателем. Моя жажда сочинять, творить и рассказывать тем самым что-то о мире и о себе, возможно, нашла бы в кинорежиссуре более удобный путь».80
FAMU был еще совсем молодым факультетом, его создали только в 1946 году. Одним из главных основателей стал Отакар Вавра – режиссер, до войны и во время нее много снимавший у Милоша Гавела. Выпускниками факультета становились в разные годы признанные величины чехословацкого кино: Вера Хитилова и Юрай Якубиско, Войтех Ясный и Павел Юрачек, Иржи Менцель и Ян Немец. Учились в FAMU и будущие классики кино из других социалистических стран, например Агнешка Холланд и Эмир Кустурица. Еще один известный выпускник FAMU и его почетный доктор Милош Форман писал в своих мемуарах:
Мы становились личностями под руководством лучших чешских деятелей искусства. У многих из них – сценаристов, режиссеров и людей других кинопрофессий – вряд ли нашлось бы время для преподавательской работы, но коммунистические чистки прервали их карьеру, и у них не было другой возможности заработать на жизнь. Оглядываясь на мои студенческие годы, я могу сказать, что самое главное, что они дали мне, да и моим учителям, – это возможность выстоять против страшной бури сталинизма, разрушавшей и губившей всех и вся в нашей стране.81
Поучившись два года экономике транспорта, Гавел попытался-таки пойти путем старшего лицейского товарища, но поступить не смог – считается, что преградой стали вовсе не экзамены, а личное дело. И здесь главным «грехом» Вацлава был скорее не отец-девелопер, а дядя-продюсер. Похоже, даже оттепель не могла позволить социалистической бюрократии пустить в кинематограф человека по фамилии Гавел. Не помогло и участие в приемной комиссии молодого писателя Милана Кундеры, которого Гавел уже немного знал по посиделкам в «Славии».
После ухода из университета Вацлав Гавел столкнулся с угрозой военного призыва. Служить он не очень хотел, даже пытался симулировать перед комиссией «депрессивную психопатию», чего, как пишет Жантовский, в нормальных условиях вполне хватило бы для «синей книжки» – аналога советского белого билета. «Но его актерские упражнения на комиссию впечатления не произвели. Армейский политрук якобы заявил, что “Гавел пошел бы в армию, даже если бы у него не было ноги”»82.
Некоторое время Гавел вынашивал другую идею – отправиться на учебу в СССР. В переписке с друзьями сохранились его рассуждения об этой затее: предположение, что к иностранным студентам в Союзе не столь требовательны; желание выучить в совершенстве русский язык и основательно взяться за русскую литературу; мечта повстречаться с Борисом Пастернаком и Анной Ахматовой. Но так или иначе воплощения эти замыслы не получили.
В октябре 1957 года Гавел отправляется служить в саперный полк, дислоцированный на юге Чехии, в нескольких десятках километров от Чешских Будеёвиц. Начитанный призывник, конечно же, смог найти для своего рода войск хорошую литературную аналогию и в письме домой сравнил себя с Робертом Джорданом, главным героем романа «По ком звонит колокол».
Образцовый солдат из Гавела не вышел, но именно в армии он находит свое призвание на многие годы вперед – театр. Так, он скоро знакомится с парнем по имени Карел Брында: уже в декабре они оба оказываются в лазарете. «Он остановился у моей кровати и, когда увидел, что я читаю, начал громко смеяться. Я читал роман Чернышевского “Что делать?”. Он с громким смехом сказал: “Очень симптоматичное чтение для армии”», – вспоминал потом Брында83.
Подружившись, Гавел и Брында начали обдумывать, как сделать два года службы более вольготными, и подходящим решением показалась армейская самодеятельность. С разрешения начальства они сколотили любительский театр, которым и стали заправлять. Первой большой работой начинающих постановщиков был спектакль по пьесе Павла Когоута «Сентябрьские ночи».
Павел Когоут – выдающийся писатель. На русский язык переведен его потрясающий роман «Палачка», который стоит прочитать всем, кто интересуется чешской культурой и вообще хорошей литературой: это настоящий шедевр. Летом 1967 года Когоут демонстративно прочтет на писательском съезде открытое письмо Солженицына и станет убежденным энтузиастом Пражской весны, а потом диссидентом. Именно Когоут придумал название «Хартия-77», а с Гавелом его связывает много биографических ниточек: с бывшей женой Когоута Гавел изменял своей жене; Когоут, уже будучи в эмиграции, задействовал все свои связи, когда узнал, что Гавел находится в тюремной больнице в очень тяжелом состоянии и может умереть. Но в конце 50-х это еще молодой официозный автор, член ЦК Союза писателей и ЦК Чехословацкого союза молодежи. «Сентябрьские ночи» для него – как раз начало перехода от безоговорочной поддержки режима к мягкой критике его отдельных сторон.
Сюжет пьесы таков. Руководитель учебного лагеря майор Цибулка отказывается отправить в отпуск молодого лейтенанта Забрану, у которого со дня на день должна родить жена. Лейтенант решает нарушить приказ и покидает лагерь, чтобы навестить жену в роддоме, но его выдает командиру однокурсник по военному училищу. Цибулка планирует отправить Забрану под трибунал, но в дело вмешивается своего рода бог из машины – наблюдающий за учениями мудрый полковник Сова.
Незадолго до постановки Гавела и Брынды пьесу экранизировал Войтех Ясный (режиссер, который за детскую комедию «И придет кот» получил специальный приз в Каннах, в 70-х эмигрировал, а уже в 90-х снял документальный фильм «Почему Гавел?»). Фильм встретил определенные трудности с цензурой – после премьеры на фестивале в 1959 году его на три года положили на полку за «негативизм» и «искаженный взгляд на социалистическую реальность». Интересно, что после первой постановки в Центральном театре Чехословацкой армии (нынешний Театр на Виноградах, место многолетней актерской службы второй жены Вацлава Гавела) пьеса тоже была на некоторое время снята с репертуара – спектакль не понравился министру обороны, зятю Готвальда Алексею Чепичке. Правда, уже в 1956 году политическая карьера Чепички стремительно покатилась вниз, в конце концов его выгнали из партии и отобрали орден имени собственного тестя – бывший министр еще много лет прожил в полной изоляции, страдая психическими расстройствами. Пьеса же вернулась на сцену.