Моё настоящее имя. Истории с биографией

О теле

Не забыть про оболочки. Их для начала три.

Первая записана на лице новорожденного – нос, рот, линия лба и ноздрей. Эту первую оболочку, со временем меняющуюся,

носим до самого конца. Когда подрастает ребенок,

на него надевают первые штаны и платье. А потом он, взрослея,

вторую тряпочную оболочку выбирает себе сам. И тут я выступаю как эксперт – эта вторая оболочка говорит

и про отношение к себе самому и к миру. Личные качества проявляются

в выборе цвета, кроя, цены, уместности и удобства-неудобства.

Пренебрежительно-безразличное отношение

столь же много говорит,

что и капризные предпочтения,

и тонкости выбора галстука, чулок, косметики,

старья или модной новинки.

Третья оболочка – дом,

который выбран, построен

продуманно и чутко или вообще без внимания:

это решение космических задач пространства

и точки в этом пространстве, плоскостей и объемов. Это героизм стояния в обороне дома-крепости,

охраны тайны гнезда и гроба.

В этих оболочках есть послание и признание

и есть запирание дверей.

Распахнутый ворот рубашки и туго стянутый галстук,

зеркальный блеск ботинок и мягкость стоптанных сандалий, разгороженная криво комната и стоящий неуместно буфет —

все это знаки личности, ее приметы.

Я читаю эту книгу, я великий шифровальщик и дешифровщик —

дама в брильянтах и мужчина

с заклеенной газетным клочком царапиной от бритья,

ненавистные модные джинсы с искусственными дырами и демонстративные заплаты на новеньких рубахах,

лейблы споротые и предъявленные.

Гордость, скромность, тщеславие, наглость, смирение —

я узнаю их по сумкам, кепкам, рваным шнуркам и полированным ногтям. Оболочки опасно прозрачны,

и со мной поосторожнее —

я их вижу.

Про другие оболочки знаю только, что они есть,

но пока не вижу и не читаю.

Тело – первая оболочка, в которой заключено

это самое люся улицкая. Это у всех и каждого – и надо узнать себя,

свое тело как материальную вещь,

научиться к нему хорошо относиться

и наладить хорошие отношения души и тела. У меня ушло на это много лет, но не могу сказать, что научилась.

Чего мне в себе самой не нравится – длинный список.

Начну с короткого – что мне нравится.

Нравится мне в оболочке не так много:

во-первых, кисти рук —

их я унаследовала от бабушки Маруси,

но у нее кисть была поуже.

Руки у меня хорошие, пальцы

длинные, суставы не разбухшие,

но стали очень рельефны синие вены,

сейчас они видны только на правой,

потому что как раз после того,

как я написала слова, что руки мои мне нравятся,

произошла большая неприятность с левой рукой —

неприятность странная и настойчивая:

в первый же день, когда я спустилась к морю

две недели тому назад,

меня слегка полоснула по руке медуза —

красная полосочка, почти незаметная.

Обошлось без последствий —

это было предупреждение.

А за несколько дней до отъезда

снова я налетела в воде на медузу,

и на этот раз она не постеснялась

и здорово меня прижгла в плечо.

Ожог сильный – довольно быстро снимался мазью,

а вот отек от медузьих поцелуев все нарастает.

Рука моя стала совсем слоновья,

и завтра лечу в Москву,

придется, видимо, лимфу как-то откачивать.

Нельзя себя хвалить,

враг из враждебного мира подслушал

и послал на меня медузу.

Руками-то всегда была довольна,

а ногти невзрачные, как у мамы и как у папы —

треугольные, хлипкие и ломкие. Бо́льшую часть жизни мама стригла ногти “наголо”, руки у нее были жесткие, шершавые, рабочие,

ловкие и без прикрас —

перчаток в своей биохимической работе не терпела,

они ей мешали и мне тоже: знаю много женщин,

которые даже посуду моют в перчатках,

а я люблю прикосновение к тому, с чем работаю.

Пожалуй, еще мне нравится моя голова. О форме, конечно, речь – не о содержании.

Я по воле обстоятельств дважды в жизни ходила с бритой головой —

первый раз, когда после химиотерапии волосы начали лезть, я их сама обрила. А второй раз случайно по собственной неаккуратности: в те годы я не стриглась ножницами,

а, выставив нужную длину на бритве мужа,

который бороду ею подстригал,

проходилась по своей голове лезвием,

выставляя отметку один-два сантиметра, чтобы волосы лежали “бобриком”. Однажды бритва соскочила,

и первый проход ото лба к затылку обнажил ровную голую полосу. Пришлось побриться наголо…

Был какой-то прием

типа букеровского или “Большой книги”,

и я иду себе лысая по лестнице и слышу,

как одна баба другой говорит: Улицкая как всегда выебывается…

Вообще-то волосяной покров у человека —

эволюционный атавизм;

сохранят ли люди растительность на теле

через тысячу лет, если сохранятся сами как вид… вопрос.

Про волосы много рассказывает культурная антропология:

дергаешь за единый волосок, и поднимается из глубины

великое разнообразие религий, привычек, мод, диктатур и множество мистических вещей. К волосам не прикасаются,

их дарят прядями, истребляют целиком,

выдергивают по волоску,

режут, жгут, закапывают в землю, колдуют,

хранят в медальонах.

Когда мне плохо, я стригу волосы. Что-то ритуальное и древнее —

срезать волосы и выбросить с ними ситуацию. Не всегда помогает,

но подъем после стрижки ощущаю. Недавно постригла себя,

а сегодня, видимо, уже надо наголо.

Так тошно…

Волосы с детства были густые и темные,

но не радикально черные,

а хорошего цвета черного кофе. Слегка кудрявые.

Еврейский мелкий бес около лба —

свидетельство близости к негроидной расе —

проявлялся только в детстве,

а потом прошел почти сам собой. Помню, что в детстве, когда носила челку, мочила ее и косыночку повязывала, чтобы была гладкая.

Первый раз постриглась сама

между седьмым и восьмым классом

и одновременно слегка потравила себя перекисью водорода.

Окраска волос в школе произвела большой эффект,

был скандал, даже устроили по этому поводу классное собрание. Мягкое руководство собранием осуществляла

замечательная тетка, завуч Александра Петровна,

крашеная блондинка, красивая, ухоженная —

класс туповато молчал – меня не то что любили,

но я в девчачьей иерархии занимала место из первых.

Одноклассницы вяло осудили за стрижку, за узкую и короткую юбку (из маминой перешитая длиной до колена, что было по тогдашним временам экстремально).

Под конец припомнили,

что видели меня на улице в обнимку с молодым человеком.

Ответила я, как теперь думаю, блистательно:

это замечательный молодой человек,

он даже член партии.

Самое смешное, что это было чистой правдой:

Игорь Коган учился в физтехе – туда было трудно поступать,

пришлось даже поработать два года на заводе: там он и вступил в партию для облегчения студенческой карьеры.

Встречала его в Израиле лет семь тому назад, он в порядке,

живет возле Ирадиона,

а прежде жил на Селезневке.

Несколько лет я волосы коротко стригла,

а потом снова отрастила.

Когда после школы работала

в Институте педиатрии лаборанткой,

уже была не то с хвостом, не то с пучком.

Парикмахерскую стрижку ненавидела

как унизительное насилие:

сидишь в белой простыне с мокрой башкой

перед зеркалом, и оттуда смотрит на тебя

испуганное “не я” —

так до сих пор я и стригу себя сама,

хорошо ли, плохо – не так важно.

Волосы у меня скорее не мамины, а папины,

что стало особенно заметно, когда я стала седеть —

седина ложится красиво, как у отца. А мама поседеть не успела – умерла раньше.

Заканчиваю с головой и волосами.

Уши мои не вызывали у меня протеста,

они всегда были великоваты,

но мне нравятся люди с большими ушами.

Уши что-то сообщают об их хозяине – я это чувствую.

Самые маленькие и изящные ушки были у Любочки,

жены моего покойного театрального поводыря

Виктора Новацкого,

и связаны были с какими-то ее мелкими недостатками,

а может даже с тайными талантами.

Как раз в последние годы к моим ушам

появилась у меня большая претензия —

стала глохнуть, и время от времени

обращаюсь к ушам с просьбой вести себя приличней

и не лишать меня окончательно слуха.

Между прочим, поразительно:

по мере ослабления слуха

я становлюсь все чувствительней к музыке

и все лучше ее слышу и понимаю. Спасибо, уши, я вас люблю

и прошу вас тормознуть по части глухоты

и продержаться подольше.

Хорошо еще, что уши выходят из строя, а не глаза…

Дальше – шея. У всех в маминой семье короткие шеи, самая короткая была у мамы.

Мне немного длинношеести прибавила бабушка Маруся. Спасибо.

Все детство я очень горевала, что похожа на папу,

а не на маму. Она была очень красивая. Все было в ее лице соразмерно и благородно:

кругловатый лоб, нос с легкой горбинкой,

крылатые брови, рот с красиво нарисованной верхней губой,

чудесный овал лица, чуть заостренный к подбородку.

Я мало что от нее унаследовала,

разве что рисунок бровей. Материнская

порода дала мне приземистости, прочности, ширококостности

и лишила достоинств отцовской линии —

длинноногости, легкокостности, светлоглазости. Вспомнила, что бабушка Маруся как-то сказала,

что сын ее сложен как Аполлон!

А сегодня в моде геркулесы

с накачанными шашечками и шишечками мышц…

Мое вполне устаревшее генетическое образование

очень глубоко во мне засело,

и, хотя я отлично знаю, что наследование признаков

гораздо более сложно, чем просто взаимодействие доминантного и рецессивного гена,

я с большим вниманием отношусь к тому,

что могла бы назвать глубоко упрятанной рецессивностью.

О, сколько всего сидит в каждом из нас в запечатанном виде,

не передано нашим потомкам первого поколения,

а хранится, как в кладовой, для дальних…

От бабушки Маруси помимо красивых рук

я унаследовала маленькую грудь с маленькими сосками,

и выкормить своих детей грудным молоком,

которого было довольно много, мне не удалось.

У моих младенцев не было сил вытянуть из меня

имеющееся молоко, и я,

помучившись три месяца с грудным вскармливанием Алеши,

с Петей решила вопрос радикально:

после родов сразу перевязала грудь полотенцем,

и молоко как пришло, так и ушло.

По материнской линии пришла не пышность груди, а склонность к раку,

он и сел десять лет тому назад мне на грудь.

Правда, рак был какой-то ослабленный, не самый яростный,

да и у мамы первый раз он объявился годам к сорока, договороспособный, и после операции отошел,

и со мной случилось то же самое.

А может, прогресс медицины,

которая от рака груди научилась спасать,

а от ретикулосаркомы, которая была записана в мамином тексте ДНК или в тексте судьбы,

пока не научилась.

От нее мама и умерла в 53 года.

А мне уже под восемьдесят.

Вот так.

Опускаюсь ниже: ребра расходятся довольно высоко, и желудку вольготно выпирать как ему угодно. Это от отца и от деда. Мы пузаты. И много едим. Я поняла это довольно поздно и стала ограничивать себя, но это не помогло, именно потому, что поздно спохватилась. По женской линии тоже все плотные дамочки, но они-то все грудастые и живот не так заметен.

От мамы также пришли суставчатые пальцы ног.

У меня еще ничего, не так страшно,

а у мамы и бабушки стопа была ужасно деформирована,

этому способствовали и высокие каблуки,

которые тогда носили с утра до ночи.

Я уже лет двадцать не ношу

обуви на каблуках,

но всю молодость проскакала на шпильках-гвоздиках.

Изящество было большое у бабушки Маруси – и в кистях, и в стопах – не зря же побывала в босоножках Айседоры Дункан…

Фотография где-то сохранилась – не балетный класс,

а нечто эвритмическое.

Некоторую свободу движения и я от нее переняла —

не сразу, к старости лет…

Итак, с кистями собственных рук я вполне согласна.

Это единственное. Нет, пожалуй, еще и рот.

Вообще-то рот как рот, ничего в нем нет особого.

Но в какой-то момент, сравнительно недавно

я заметила, что у рта есть свое собственное выражение,

которое определяет иногда и все выражение лица:

оно слегка детское.

Это я заметила на любительских фотографиях,

или когда снимают меня, а я этого не знаю.

Смотрю серьезно и с удивлением.

Рот мой умеет улыбаться,

но совершенно не умеет смеяться.

Вспомнила! Году в 1911-м, кажется,

когда бабушка Маруся работала в труппе Свободного театра,

там проводили конкурс на самую красивую ножку:

актрисы встали за занавес и высунули из-под него ножки.

И первый приз получила Маруся.

Это был бумажный башмачок, наполненный конфетами,

и на нее надели передник, на котором было написано:

“У меня самая прекрасная ножка”…

Бедная Маруся. Счастливой она не была.

…Вот Андрей бреется перед зеркалом почти каждый день, смотрит на себя в зеркало. Я-то знаю, что он себе нравится. Но смотрит он на себя, чтобы видеть, по какому еще месту бритвой пройтись.

Женщины смотрят таким же осмысленным взглядом на себя, когда красятся. Я же не крашусь. То есть раза два в год, когда под камеру вылезаю. Я-то, в отличие от Андрея, себе не нравлюсь. Но про него потом.

Последние годы я стараюсь с собой примириться, перестать враждовать и хоть немного себе нравиться, а скорее – себя принять такой, какая я есть. И к тому же я ему (телу) благодарна:

до сих пор оно не заставляет меня страдать. Даже мои сильнейшие мигрени с годами делались все легче и легче, а к старости и вообще прошли. А в последние годы даже стала испытывать нечто похожее на чувство вины перед телом, к которому относилась невнимательно, непочтительно, не прислушивалась к нему и даже постоянно его мучаю курением, которое явно не нравится моим легким, о чем они мне иногда тихонько и очень деликатно сообщают.

Никаких идей о здоровом образе жизни во времена моего детства еще не было: диеты, вес, спорт еще не обозначились как жизненные принципы.

Семья, которая мне досталась по рождению, никогда ничего общего со спортом не имела. Единственная его разновидность – игра в карты – практиковалась ежевечерне: дед играл со своим братом в преферанс. Тоже вид спорта – интеллектуального. Меня же отдали в музыкальную школу, чтобы именно там я училась играть. Тоже вид спорта. Я и училась, пока у меня не нашли первичный туберкулезный процесс и врачи предложили маме изменить образ жизни ребенка: больше времени проводить на воздухе и заниматься спортом. И мама отдала меня в детскую спортивную школу на ближний стадион “Машиностроитель”. Ни мой рост, ни физические данные не предполагали успехов. Но мама считала, что если уж я бросила музыкальную школу – пусть будет спортивная. И с дворовой подружкой Женей мы пришли на “Машинку”, как называли стадион юные спортсмены. Туда брали всех подряд. Года три мы с Женей туда ходили и даже ездили в летние лагеря, что-то вроде спортивных “сборов”. Хотя физические данные мои были никудышными, но я оказалась хорошо скоординированным подростком: результаты ничтожны, но техника прекрасная. И тренер Новиков, человек немолодой, с необыкновенно красивым и мужественным лицом американского киногероя, о чем никто, да и он сам, не догадывался, велел мне показывать остальным правильный “перекидной” или “перекат” – это такая техника прыжков в высоту – или гонял на барьеры, где у меня тоже была правильная техника. Но выше 1,35 м прыгнуть мне не удавалось. Зато красиво! И скорость в беге была соответственна длине ног – не ахти. Но ведь красота важнее практического результата! И телу моему нравились все эти упражнения, и, наверно, с тех самых пор у меня хорошая координация движений. В рок-н-ролльные времена ловко скакала под музыку. Но, главное, занимаясь спортом, я научилась падать – “калачиком”, подбирая кисти и мягко опускаясь на согнутые плечи, немного катясь. До сих пор это умение меня не покинуло.

В целом я благодарна моему телу, и чем дальше, тем больше: я достаточно подвижна, хорошо хожу, могу таскать рюкзаки с продуктами большого веса, есть еще некоторое количество зубов, а которых нет, те я заменила имплантами и искусственными приспособлениями.

Правда, я стала быстрее уставать и ослабела память.

Но память никогда не была особо цепкой – не хотела учить иностранные языки, зато замечательно сберегала мелкие детали и подробности, которые прекрасно теряются. И хотя более всего у меня претензий именно к моей дырявой памяти, но я благодарна тем не менее и ей, бедняге, потому что отдельные картинки, иногда невероятно ранние, она сохранила. Так что спасибо ей, моей памяти.

На самом деле память – это самое таинственное в нас, довольно хорошо известно теперь, как работает сердечная мышца, каким хитрым образом накопленный зеленым миром хлорофилл открыл дорогу к существованию животной жизни и как работает, скажем, наше пищеварение и выделительная система. Никто не знает, как происходит эта грандиозная перезапись слуховых и зрительных картинок в те воспоминания, которые мы храним пожизненно.

Про это мне рассказывает мой друг Никита Шкловский, но я не все понимаю из его возвышенной и восторженной речи.

Боюсь уходить в эту область, потому что она расплывается и уже не вполне понятно, о чем идет речь – о теле или о душе…

Подозреваю, что душа несет на себе отпечаток тела, а тело, особенно лицо, мимика, жесты, отражает особенности души.

В сторону любви…

Приехали русско-итальянские друзья, привезли в гости на несколько дней к моему четырнадцатилетнему внуку Лукасу свою тринадцатилетнюю дочку. У них взаимная симпатия. Общаются современным образом – спят в одной комнате в разных углах и переговариваются по планшету и по телефону – прикосновений не заметно. Зато друг друга фотографируют. Голос пола меняет регистр?

А про любовь-то, про любовь… Первый раз отчетливо мне понравился мальчик в пятом классе, когда женскую школу слили с мужской. Старостин Витя. Не могу сказать, что я страстно в него влюбилась, но глядела в его сторону непрестанно: глазки голубые, ресницы девичьи, миловидность девчачья… Ничего не было в нем мужского, этого Витю я еле-еле из памяти вытащила, забылась эта любовь. Страдал ли он, бедняга, от моих пылких взглядов или не замечал их, не знаю. Я-то к тому времени была опытная относительно взглядов – несколько мальчиков уже прицеливались глазами в меня, но без всякой взаимности.

А позже возникло соображение об античном юноше, столь притягательном для матерых мужиков афинской школы: в юношах есть некий период половой неопределенности. Я прежде считала, что осознание себя женщиной или мужчиной происходит лет в пять-семь, но, возможно, гораздо позже. Миловидность бесполая.

Первым прицелился Володя Быковский.

Все знакомые мальчики до пятого класса, когда произошло слияние мужских и женских школ, брались на днях рождения Саши Хелемского. Его одноклассник Володя был генеральский сын, но генерал умер к тому времени, только генеральская квартира на Тверской осталась да мама, бывшая генеральша, очень растерянная от неожиданности вдовства.

Володя был белесый, с обещанием лысины уже в детстве, и худенький, а я упитанная, черненькая и умеренно кудрявая. Володя умер очень рано, едва закончив институт восточных языков. Бедная генеральша! Всех потеряла – и мужа, и сына. Аминь.

Был еще Витька Бобров во дворе, дворничихи Насти сын. Отец у него был, но почти всегда сидел, только один раз я его видела в перерыве между посадками. С Витькой мы всегда дрались, он ко мне постоянно приставал, однажды подстерег меня в парадном и полез, может, и не драться, а так, побаловаться. Но я его схватила за плечи и трахнула башкой об стенку. Он лицо мне несколько поцарапал.

Мама моя, увидев мою расцарапанную морду, решила пресечь Витькино хулиганство и торжественно повела меня в хибарку с земляным полом, в которой жила дворничиха Настя со своими тремя детьми. Мамочка моя Насте указывает на мою расцарапанную щеку и предъявляет претензии, а Витька лежит на койке и блюет от сотрясения мозга, которое я ему устроила.

Но поняла я это через много лет.

Спустя лет десять-пятнадцать иду я по Каляевской улице мимо своего бывшего дома, а навстречу Витька Бобров, со стальными зубами и лысый, уже после первой ходки, очень обрадовался мне, руки расставил с намерением обняться и говорит:

– Как же я в тебя влюблен был в детстве. А мамку мою трамвай зарезал…

Обнялись. Больше я его никогда не видела.

Аминь.

В русском языке нет нейтрального слова, обозначающего половые органы, только матерные страшные, запретные, заборные “хуй” и “пизда”, а все остальное либо латынь, либо стыдливо-ханжеская попытка дать обозначение, прозвище, намек, тень слова вроде “пиписька”… интересно, а что в других языках? В детстве эти страшные слова отбрасывали ужасную тень на всяческую любовь. Такая у нас была культура-антикультура… И что по этому поводу думают дали и зализняки?

Вспомнила первое свидание в пионерском лагере. Я нравилась гармонисту Васе, он был цыганистого вида с сильными кудрями и бровями, может, и в самом деле цыган, – он назначил мне свидание после отбоя. Вася мне совершенно не нравился, но как было не пойти? Ведь первое свидание! Я ночью вылезла из окна и проскользнула к оврагу, который и был границей лагерной территории. На дне оврага тек ручей, но к середине лета он уже высох.

Там мы и встретились – темной ночью он предложил мне дружить, и это было уже второе предложение за ту лагерную смену. Первое я уже отвергла без свидания, теперь отвергла и это, сказавши, что у нас слишком большая разница лет – ему четырнадцать, а мне двенадцать.

Это было лукавство – на самом деле замечательно, когда дружишь с таким взрослым мальчиком. Но я отказала, потому что тот, который мне нравился, мне дружить не предлагал. Тот был почти ровесник, может, на год старше, светлый, славянский, с тонким дерзким лицом. Наверное, мой муж Андрей в двенадцать лет был на него похож…

Самое забавное забыла, только сейчас вспомнила: когда нас вывозили в конце смены в город, вместо двух автобусов пришел один, и набилось очень много ребят, и я сидела у этого мальчика на коленях. Он ерзал все дорогу, а я слегка удивлялась: зачем он положил в карман огурец?

Вспоминаю себя – самое начало жизни в женском теле, в женском поле. Совсем маленькая – меня уложили спать в разгороженной надвое комнате тети Сони – я в большой кровати красного дерева, напротив меня зеркальный шкаф. Трехстворчатый. На двух крайних створках маркетрические ромбы, в середине большое зеркало. Я уложена, укрыта одеялом в хрустящем крахмалом пододеяльнике, но спать не хочется. Сажусь на кровати, расставив колени, и разглядываю то, чего никогда еще не видела: розовый разрез между ногами, обрамленный нежными губами, с маленьким как будто острием на вершине. В разрезе – вход в глубину… Я уже информирована, мне все рассказали во дворе, но я не поверила в этот ужас. Как? Все люди на свете это делают? И моя мама? И мой папа? И дедушка с бабушкой? Да быть того не может!