Отравленные слова

3. Барбара Молина

Я не успела ничего обдумать, просто схватила телефон и спрятала. Это, наверное, инстинкт. Увидела, что он забыл его на кровати, села сверху, как будто случайно, и продолжала говорить как ни в чем не бывало. Сердце так колотилось, что я была уверена: сейчас он услышит. Тук-тук-тук, оно чуть из груди не выпрыгнуло. Но я не сдвинулась ни на миллиметр. Сейчас он спросит, где телефон, повторяла я себе, и тогда я встану, как бы чтобы помочь ему искать, возьму телефон, протяну ему и скажу: «Смотри-ка, вот, ты уронил».

Но мне не пришлось разыгрывать это представление: сегодня у него куча дел, так что он почти сразу убежал. «Очень тороплюсь», – сказал он. Видимо, так оно и было: он даже не забрал мусор и грязную одежду, как делает всегда.

Когда дверь за ним захлопнулась, я не стала ни пробовать еду, ни разбирать одежду, ни читать названия книг, даже не проверила, принес ли он пенку для волос, которую я просила. Я схватила телефон – трясясь от возбуждения, не веря своему счастью. А что, если он сейчас за ним вернется? Я в страхе сунула телефон под подушку. Услышала, как автомобиль отъезжает, глубоко вздохнула, отодвинула подушку и тупо уставилась на телефон, не осмеливаясь к нему прикоснуться. У меня тряслись руки, как в семь лет, когда волхвы[3] принесли мне в подарок барби. Я все-таки взяла его в руки, очень осторожно. Черная нокиа, с камерой и радио, она включена. Но, но… Я вскочила на ноги, держа телефон обеими руками, и забегала туда-сюда. Сердце мое сжалось, я глядела на экран, почти не дыша, все надеясь увидеть заветную полосочку. Вот сейчас, а может, вот здесь – пару раз я почти поверила. Но все было напрасно. Поверить не могу, здесь не ловит!

А значит, я не смогу никому позвонить.

Не может быть, не может быть, быть этого не может!

Не знаю, выкрикнула я это вслух или просто подумала. Но это неважно: меня все равно никто не услышит.

Я в пятнадцатиметровом подвале без окон, под домом, который стоит в поле, а вокруг ничего нет. Стены каменные, проложены пробкой для звукоизоляции, никакие звуки сюда не проникают. Здесь всегда пятнадцать градусов. Наверное, это было идеальное место для хранения вина, а теперь это моя могила. Вокруг никого. Я исчезла с концами, нет ни одного свидетеля. Как сквозь землю провалилась, и никто не знает, что я жива.

Непросто было смириться с тем, что эти четыре года там, наверху, жизнь продолжается без меня. Поначалу я кричала, пока не оглохну, а когда болело горло, колотила в дверь кулаками. Костяшки пальцев вечно были изодраны в кровь, а руки черные, в коросте. Боль была невыносимой, я рыдала, пока слезы не иссякнут. Но никто не пришел за мной, не вытащил из этой дыры, дни шли один за другим, каждый обрушивался на меня, как гильотина, убивая во мне надежду.

Тяжело поверить, что я совсем одна, но я знаю, что никто уже не помнит моего имени. Барбара? Что еще за Барбара? Мир, эгоистичный до отвращения, мною не интересуется. Меня как будто на помойку выкинули.

Может, это и к лучшему – что нет сети. В конце концов, кому я могла бы позвонить? Семье? От одной мысли об этом у меня подгибаются ноги. Я не могу даже сглотнуть слюну. Во рту пересохло, а чересчур огромный язык мешает, не дает вдохнуть.

Нет, семье – ни за что, говорю я себе. Даже если бы я выбралась отсюда, не смогла бы посмотреть им в глаза. Не сумела бы обнять их и расцеловать. У меня не хватило бы храбрости сказать, как я люблю их. Он тысячу раз повторял мне, что они не простят меня, что выгонят из дома, что, если они узнают, как все было, скажут, что лучше бы я умерла. У меня больше нет семьи и не будет никогда. Если бы они узнали, что я за человек и что совершила, они стали бы стыдиться меня, отвернулись бы.

Я медленно дышу, чувствую боль в груди – мучительное прерывистое покалывание между ребрами. Оно началось, когда я стала искать возможность сбежать отсюда. Как-то раз я рыла туннель и, услышав его шаги, бездумно швырнула сверху подушку, чтобы прикрыть дыру. Или когда я прикидывала расстояние, отделяющее меня от кармана его брюк, в котором он прятал ключи. Однажды мне удалось их вытащить. Оба раза я почувствовала это тревожное покалывание в груди. Он заметил. Я была бледная, с синяками под глазами. «Ты что, наебать меня собралась?» Я бледнела еще сильнее, а он видел, что угадал. Смотрел на меня пристально, не отводя глаз, а потом в первый раз поднял подушку, а во второй – разжал мою ладонь с ключами. «Ну ты и идиотка! – говорил он, связывая меня. – Опять всё испортила».

Зачем я вообще взяла этот чертов телефон, если даже позвонить отсюда не могу? Вот дура. Я же ничего не могу от него скрыть. Уж не знаю, как он это делает, но он все знает, все видит, обо всем догадывается. Он будто видит мои мысли насквозь. «Знаешь, что будет, если тебя найдет полиция? – спросил он меня как-то раз, когда я строила планы бегства. – Ты не знаешь, что это за люди – полицейские. Они не такие, как в сериалах. Они сволочи и будут обращаться с тобой как с преступницей. Заставят тебя раздеться, чтобы провести обследование. Врачи в масках и перчатках станут совать тебе пальцы в самые укромные места – с отвращением, как будто у тебя СПИД. Они ничего тебе не скажут, но отвращение ведь не скроешь. Возьмут у тебя кровь и мочу на анализ, сфотографируют тебя голой и повесят фотографии на стене, у всех на виду. А потом станут допрашивать. Тебя посадят напротив жирного инспектора и заставят описывать ему – наедине – самые непристойные эпизоды твоей жизни, пока он будет ковырять в зубах зубочисткой. Они всё запишут, секретарша напечатает твои показания на компьютере, а через несколько часов их станут передавать из рук в руки, и полицейские будут умирать со смеху, читая, как ты срала в ведро. Желтые газеты напечатают твою фотографию на обложках, а потом тебя ждет долгий тяжелый судебный процесс, на который, конечно, слетятся журналисты. Тебе придется давать показания перед судьей, который не поверит ни единому твоему слову. Думаешь, кто-то вообще поверит шлюхе вроде тебя? Они поймут, что ты чокнутая, и прокурор разоблачит твои враки».

Я понимаю, что он хотел напугать меня, но знаю, что отчасти он прав. Полицейские и судьи всегда внушали мне отвращение: они жестокие и бесчувственные. Я вздыхаю, и с моей души сваливается тяжесть. Так даже лучше. И хорошо, что связи нет, что я не смогу никому позвонить. Я не хочу, чтобы меня полоскали в новостях. Не хочу, чтобы на улице на меня показывали пальцем, вспомнив мою фотографию в газетах, чтобы со мной мило здоровались, а несколько минут спустя перемывали мне кости в очереди в супермаркете. Я не хочу, чтобы надо мной смеялись, не хочу, чтобы меня жалели, не хочу, чтобы меня обсуждали, не хочу являться подросткам в эротических снах, а старикам – в извращенных фантазиях. Не хочу всю жизнь прятаться от папарацци, которые способны забраться на крышу, влезть в окно, просочиться в ванную – и все это, чтобы украсть твою фотографию. Почему они не пробрались сюда? Почему им не хватило смелости спуститься в ад и вытащить меня из этой тюрьмы?

Нет, говорю я себе, я не готова выйти отсюда. Все скажут, что я сама виновата, что я уже не ребенок, не маленькая девочка. Она это заслужила, закричат матери. Она сама этого хотела, она безответственная, с ней опасно общаться, скажут они. Да, это правда, я не невинна – и невинной никогда не была. Я сама этого хотела, подталкивала его, мне это нравилось. А теперь я сама не своя, не могу с собой справиться, не контролирую себя. Что бы я сделала, будь я свободна? Мир там, снаружи, ужасает меня. Я привыкла прятаться в темноте и не вынесу солнечного света. И потом, сегодня мне исполнилось девятнадцать, а я не могу в это поверить. Я запуталась и не знаю, как живут в девятнадцать лет – как разговаривают, как танцуют, какие носят прически и одежду.

Нет, нет! Это неправда! Я хочу выйти отсюда! Хочу увидеть солнце! Хочу дышать!

Черт.

Я мешком оседаю на пол, обхватив голову руками, крепко сжав зубы.

Зачем? Зачем я взяла телефон и все испортила? За одну секунду перечеркнула предыдущие три года – три года смирения. Я и подумать не могла, что за одну секунду все изменится. И вот я снова чувствую злость, ненависть, отчаяние и страх.

Я не хочу снова страдать, как раньше. Можно отмотать все назад?

Я уже смирилась было, научилась выживать, довольствоваться тем, что жива, и забывать обо всем остальном. Как только я прекратила сопротивляться, сразу стало гораздо проще. Видишь, девочка, как все просто? Если ты будешь хорошо себя вести, я тоже буду добр к тебе. И он был добр: принес побольше еды и расширил мою комнату. Построил душ, туалет, купил мне зеркало, книги, музыкальный центр, а пару лет назад подарил мне DVD‑проигрыватель и несколько дисков. Я слушаю U2, Coldplay и смотрю «Друзей». Они как будто здесь со мной, с ними время идет быстрее. Я знаю наизусть первые восемь сезонов и ужасно хочу посмотреть новые серии. Они тоже заперты, как и я, но на съемочной площадке.

Когда я сделала, что он хотел, а именно перестала надеяться, он сразу подобрел. Я очень люблю тебя, детка. Я не хотел таких крайностей, это ты меня вынудила. От этого плохо нам обоим. Теперь, если я его о чем-то прошу, он все приносит. Купил мне утюжок для волос, крем для депиляции и даже красный лак. Правда, ногти и волосы мне стрижет он. Не дает мне в руки ничего острого, говорит, не хочет, чтобы я порезалась, но, думаю, на самом деле он боится, что, если он на секунду отвлечется, я могу на него напасть.

И все же у меня бывают иногда внезапные порывы. Вот как сейчас – я все испортила, схватив этот несчастный телефон. Я уже раскаиваюсь, ужасно раскаиваюсь. Мне тяжело сдерживаться, он поэтому убрал зеркало. Чтобы я не порезалась осколками. Уже год я не видела своего лица. Могу только догадываться, как я выгляжу, глядя на отражение своего профиля в перевернутой пластиковой тарелке. Меня видит только он и говорит, что я очень красивая, что у меня чистая светлая кожа и что я не постарею, потому что солнце и загрязненный воздух ее не испортят.

Я вонзаю ногти в ладони и сжимаю, сжимаю, сжимаю кулаки, пока на глазах не выступают слезы.

Я хочу стареть, и потеть, и смеяться, и разговаривать, и кусаться, хочу набрать полные горсти песка, втереть его себе в кожу, хочу броситься в воду, потом выйти на берег, а на плечах – соль, йод и свет!

Я вроде бы давным-давно смирилась, а теперь вся накопленная злость разом выплеснулась из меня. Как раньше. Неужели это я кусалась, вырывалась, плевалась и брыкалась? Мне было непросто начать с нуля, но я научилась жить от минуты к минуте, погрузившись в свои повседневные дела. Привычный распорядок обволакивал меня, я как будто снова была у мамы в животе, мерно покачивалась внутри. Каждый день я проводила в уютном пузыре, где ничего не происходило и ничто не нарушало моего покоя. Я вставала, делала зарядку по схеме, которую принес он, принимала душ, готовила завтрак (молоко и тосты с маслом и джемом), включала музыку, ела, а потом брала учебники и начинала заниматься. Он по моей просьбе приносит мне учебники: биология, история, испанский, английский. Сейчас я бы запросто сдала FCE[4]. В прошлом месяце он принес мне «Коралину», роман Нила Геймана, и рассказал, что по нему сняли отличный мультик, пообещал принести мне диск, когда тот выйдет. Физику и математику он мне объясняет сам, хоть и без особого энтузиазма, а потом я решаю задачи. Учеба мне дается легко. Она отвлекает от других мыслей и приносит удовлетворение. Разобраться в задаче, запомнить несколько дат, прочесть книгу на английском – все это помогает мне, и я чувствую себя лучше, чем когда пялюсь в потолок часами напролет. Не то чтобы я понимала, зачем мне учиться дальше. Но если б я сомневалась во всем, я бы просто с ума сошла. Около двенадцати я разогревала в микроволновке готовую еду, которую приносил он. Он не позволял мне готовить, не доверял мне, и я на всякий пожарный откладывала немного еды и хранила в холодильнике. Оставляла каждый раз где-то четверть порции, клала обратно в контейнер и убирала в холодильник. Я худая, но не переживаю по этому поводу. Так я по крайней мере могу быть уверена, что, если его не будет несколько дней, я выживу. О том, что случится, если его не будет дольше, даже думать не хочу.

После обеда я смотрела «Друзей». Чувствовала себя как дома, как будто живу вместе с Джоуи и Чендлером и забочусь об утенке и курочке. Я переживала за Фиби, когда выяснилось, что у нее будут тройняшки, и грызла ногти каждый раз, когда Росс и Рейчел расставались, когда Джоуи увольняли с работы, а Моника нацеливалась выиграть в очередном споре.

Ближе к вечеру я полчаса занималась с двухкилограммовыми гантелями. Раньше я занималась перед зеркалом, а теперь его нет, и это бесит. А еще я танцевала. Закрывала глаза, представляла, что я в ночном клубе, что выпила пива, и оно ударило мне в голову, и теперь меня как будто кто-то щекочет и от любой глупости хочется хохотать. Вечером я читала. Много. За эти годы я прочла столько книг, сколько другие за всю жизнь не прочтут. Он не любит романы, говорит, что предпочитает эссеистику. Я глотала книги с такой скоростью, что он стал носить мне романы из библиотеки, все подряд. То Дюма, то Барбару Кингсолвер, то Орсона Скотта Карда. Я читала самые разные книги: романтические, исторические, фантастику, детективы, – в конце концов я устала от всего этого хаоса и стала заказывать конкретные произведения конкретных авторов. Он приносил мои заказы, но ворчал: из-за них он терял кучу времени, а библиотекарша смотрела на него с подозрением. А потом я этими книгами все испортила. Отлично помню день, который перечеркнул полгода моей жизни. Я как-то раз подумала, что все книги, которые я читаю, потом попадают в руки кому-то еще, и мне пришло в голову оставить внутри послание. Ну конечно! Это же так просто! Это была моя единственная связь с внешним миром. Я выбрала книгу Курбана Саида под названием «Али и Нино», она о любви и о войне, увлекательная, но и трагическая, я прочла ее три раза подряд, не отрываясь. Я подумала, что ее наверняка возьмет какой-то особенный человек и он наверняка поймет, что мое послание не шутка. Я открыла книгу и написала четыре строчки, объяснила, кто я такая, и попросила помощи. На следующий день он распахнул дверь и швырнул книгу мне в лицо. Он был в ярости. «Ты меня за идиота держишь?» – орал он, обезумев от гнева. Бил меня, пока не устала рука, а потом ушел и бросил меня в темноте. Я сидела три дня одна, без еды, без света, избитая, уничтоженная, без музыки, без «Друзей». Забытая в этой дыре. В тот раз я подумала, что он бросил меня умирать. Но на четвертый день он пришел, сел на кровать и признался, что ему тяжело держать меня здесь, надзирать за мной, ни на секунду не спуская с меня глаз. Сказал, что он не тюремщик, что устал меня контролировать. Что, если я буду его слушаться, всем будет проще. Я согласилась. Мне хотелось жить, и у меня не было выбора.

Хоть я и вела себя хорошо, он оставил меня без книг на следующие полгода. Это были самые долгие и самые печальные месяцы. Я выучила урок и с тех пор ни разу не ослушалась. До сегодняшнего дня. Каждый день я предвкушала его приход и пакеты с одеждой и едой. Я старалась поддерживать порядок в комнате и принимала душ каждое утро, чтобы он не морщился недовольно, переступая порог моей тюрьмы. Я не хотела ни причинять ему боль, ни внушать сочувствие. Меня успокаивала его улыбка. Видеть и слышать его, касаться его – все это приносило мне покой. Это же не так сложно, детка. И может, он был прав. Ничто не сравнится с покоем такой жизни – когда ничего не ждешь от будущего, наслаждаешься отдельными моментами, без стресса, без обязанностей, без желаний и без вины. В вечном заключении.

Такой была моя жизнь еще несколько минут назад, я давно с ней смирилась. А теперь поняла, что все это время себя обманывала, что во всем этом не было никакого смысла.

Я не могу отвести глаз от экрана. Я знаю, что, если бы на нем появилась полоска, все могло бы быть иначе. Но полоски нет.

Мои желания толкают меня в пропасть.

4. Сальвадор Лосано

Сальвадор Лосано заходит к себе в кабинет. Во рту у него неприятный привкус. Первым делом он скидывает пиджак и галстук, потом закатывает рукава рубашки. На столе его ждут коробки, набитые бумагами. Их столько, что он начинает сочувствовать Тони Суреде. И тут же сам себя поправляет: нет, он не сочувствует, он завидует. В конце концов, у Суреды есть главное, чего не хватило ему самому: время. Масса времени, сколько угодно. Ему хватит времени на все. Он сможет изучить все документы вдоль и поперек, раскроет все дела, брошенные на полпути, и дамоклов меч скорой пенсии не будет нависать над ним. Время Тони Суреды только начинается, ему не придется жить в постоянной тревоге от этого обратного отсчета.

Посещение сеньоры Молины утвердило его в мысли, что он состарился. Проработав почти сорок пять лет, он устал и готов уступить свой пост молодому парню, преисполненному энтузиазма, не формалисту. Лосано улыбается и смотрит на часы. Да уж, совсем не формалисту. Его все нет, а они ведь договаривались на двенадцать. Небось полночи отмечал с друзьями свое назначение. Наверняка выпил немало, а потом занимался любовью со своей девушкой, молоденькой блондинкой. Интересно, она красит волосы? Непонятно: фотографии обманчивы, и потом, Суреда показывал их ему в жуткой спешке. Она преподает математику в старших классах, с гордостью сказал он. Они не женаты, но уже два года живут вместе, купили тридцатипятиметровую квартирку в Равале[5]. Лосано представляет, как они на кухне варят макароны, прижавшись друг к другу, – потому что в такой тесноте не разойтись. Они наверняка очень влюблены, хотят рука об руку шагать в будущее, которое то и дело открывает перед ними разные двери… Полны энтузиазма.

Кажется, и сам он только что был таким же пареньком. Рвался раскрыть все дела, ни перед чем не останавливался. Его история так похожа на тысячи других. Полицейский из Касереса, приехал в Барселону в конце семидесятых без гроша в кармане. Он даже не знал, что в Каталонии[6] говорят по-каталански. Вообще ничего не знал, да в этом и не было необходимости: он был уверен, что всему научится. Так и вышло. Он впахивал изо всех сил, женился на каталонке из Сабаделя, которая работала на почте, а на Рождество готовила эскуделью[7]. Он не хотел всю жизнь довольствоваться крошечным жалованьем рядового агента, поэтому занимался по ночам, добился повышения, попал в Моссос д’Эскуадра[8], а там дослужился до сержанта и субинспектора. Ему ничего в жизни не доставалось даром, с гордостью говорит он сам себе. Дети его стали настоящими каталонцами. У младшей своя парикмахерская в Оспиталете, и она уже сделала его дедом. Старший закончил юридический и вместе с друзьями открыл адвокатскую контору в районе Лес-Кортс. У Лосано над столом висят фотографии семьи, он гордится ими. У него особенная слабость к старшему, к Сантьяго, потому что тот окончил университет и мог бы сойти за паренька из Энсанче. За такого, как Молина.

Открывается дверь, и входит Суреда в темной футболке, джинсах и модных кроссовках. А еще на нем солнечные очки. Может, увидел такие в каком-нибудь детективном сериале и решил, что они придают стиля. А может, просто пытается скрыть следы вчерашней попойки.

– Как дела? – вежливо спрашивает Лосано.

Парень без спешки усаживается и зевает.

– Прошу прощения, – извиняется он, – мало спал, мне нужен кофе.

Сальвадор Лосано доволен собой. Он был прав, паренек глаз не сомкнул. Когда сорок лет строишь гипотезы относительно человеческого поведения, это становится профдеформацией.

Слегка заторможенный Суреда отправляется за кофе для них обоих, а Лосано решает еще разок пробежаться по делу Барбары – самому больному, он его специально оставил напоследок. Иногда в ходе долгих размышлений он представляет себе ее тело на свалке или в глубинах канализации, а то и расчлененным – в нескольких чемоданах, брошенных на пляже.

Лосано смотрит, как паренек понемногу отхлебывает кофе. Обжигает язык, пока что не загрубевший, шумно вздыхает и стискивает зубы, как ребенок. По тому, как Суреда сжимает ручку, Лосано догадывается, что тот мечтает о сигарете, но сдерживается. Вдруг Суреда указывает на папку.

– Барбара Молина! – восклицает он. – А я думал, это дело закрыто.

Сальвадор Лосано отвечает не сразу. Оно не будет закрыто, пока мы его не распутаем. И как же бесит, что мы всё никак не можем его распутать.

– Ты еще поймешь: незакрытое дело – как незатянувшаяся рана, – веско говорит он.

Лосано старается, чтобы каждая его фраза была наполнена мудростью – той, которую не приложишь к делу в папочке, той, которой учишься на улице, в полевых условиях, разговаривая с людьми, выслушивая их страдания, разделяя их боль, принося соболезнования на похоронах.

– Ты наверняка помнишь ее. Пропала девочка, ей было всего пятнадцать.

Суреда кивает.

– Я поддерживаю контакт с родителями, особенно с отцом, у него-то голова на месте. Поначалу казалось, что это плевое дело. Пятнадцатилетняя девчонка сбегает из дома, оставляет записку, пишет, уезжаю далеко, не ищите, забирает с собой мамину кредитку. Несколько дней спустя ее след обнаруживается в Бильбао, где живут ее дядя с тетей. И естественно, находятся свидетели, которые подтверждают, что она приехала к дяде с тетей, но тех не было дома: уехали в отпуск. И тут вдруг все переворачивается с ног на голову. Пока баскская полиция и ее собственный отец разыскивают ее в Бильбао, Барбара среди ночи звонит домой из телефона-автомата в Лериде. Она в отчаянии. В телефонной кабине обнаружены неоспоримые признаки насилия: кровь жертвы и брошенная сумка. Один из свидетелей показал, что видел, как молодую девушку куда-то тащит мужчина. Но была ночь, стоял туман, и он не смог припомнить никаких подробностей. В этот момент дело приобрело трагический оттенок, по очереди объявились два подозреваемых и многочисленные улики против каждого из них. Мы пахали будь здоров, обыскивали все, прочеcывали пустыри и свалки, всю Каталонию на уши поставили. Кучу времени и сил потратили, но так ничего определенного и не нашли. В итоге подозреваемых пришлось отпустить за недостатком улик, а судья прекратил разбирательство. Больше ничего выяснить не удалось.

Тони Суреда вытягивает руки, демонстрируя мускулы. Ходит в тренажерку каждый день, прикидывает Лосано, по паре часов минимум, и в солярий заглядывает. И волосы небось удаляет на груди и на ногах. Такие вещи удивляют Лосано. Недавно они пили кофе в баре, и Суреда сказал, что, прежде чем стать полицейским, он торговал петардами, а потом работал фитнес-инструктором.

– Конечно, я помню Барбару, – торопливо отвечает паренек. – Помню ее фотографии на улицах, демонстрации, выступления ее отца, помню, как все вновь и вновь бросались на поиски, стоило кому-то позвонить и направить нас на ложный след. Подозреваемых было двое: студент из хорошей семьи и учитель, верно?

– Точно. Мартин Боррас и Хесус Лопес.

– И что про них удалось выяснить? – заинтересованно спрашивает без пяти минут субинспектор.

С одной стороны, Лосано рад, что Суреда тоже заинтересовался делом Барбары. С другой – немного раздражен. Ничего нет хуже незрелых суждений. Да еще все эти желтые газетки сильно навредили расследованию. Лосано продолжал следить за подозреваемыми. Он был убежден, что рано или поздно преступник совершит ошибку и выдаст себя. В университетские годы он читал по ночам «Преступление и наказание» и твердо знал, что каждого убийцу гложет желание предъявить свое преступление миру, за эту-то ниточку и нужно тянуть. Но то ли ему недоставало смекалки, то ли подозреваемые были чересчур хитры. С другой стороны, нет ведь и состава преступления, нет тела, которое могло бы прояснить ситуацию, нет даже места преступления, на которое можно было бы вернуться. Туман, окутавший Лериду той ночью, за эти годы лишь сгустился. И если раньше Лосано верил, что ветер разгонит мглу, то теперь он вынужден признать: следы стерлись окончательно. Ему так и не удалось доказать, что подозреваемые имеют отношение к исчезновению Барбары.