Девушки зашли в гостиную и тихонько сели в дальнем уголке. Большой диван под сенью торшера приютил обеих. Стаська с любопытством оглядывала профессорские апартаменты. Книги, книги, книги… В огромных, до потолка, книжных шкафах. Деревянные, старинные, наверное, ещё со сталинских времён, они поблёскивали тёмным лаком, их стёкла отражали свет торшера, и казалось, что это внимательные глаза, следящие за каждым движением людей. Не иначе, достались от дедушки, некогда возглавлявшего кафедру марксизма-ленинизма. В отцовском логове тоже, наверняка, от книг не продохнуть, но там все не поместились. У Стаськи дома, конечно же, была своя библиотека, филологу без неё никуда, но своим богатством и разнообразием она далеко уступала тутошней. Завидовать она не стала. Из гостиной две двери вели в соседние комнаты: одна – в кабинет отца, он же, надо полагать, и его спальня, другая – видимо, в комнату дочери. Обычно своих подружек Инна уводила к себе (особого ума не надо, чтобы до этого додуматься: так водится), понятное дело, там уютный девичий мир, отгороженный от постороннего внимания, и есть чем интересным заняться. Но сегодня был не тот день. И интерес был только один – за дверью отцовского кабинета.
Стаська ещё раз обвела глазами гостиную. Всё чисто и прибрано, но… чего-то не хватало. Она заметила в простенке портрет. Молодая женщина. Смеётся. Да так заразительно, что собственная улыбка растягивается сама собой, хотя вовсе не к месту, ситуация не располагает.
– Это твоя мама? – в ответ кивок опущенной головы и хлюпанье носа. – Красивая… А где она сейчас? На работе?
– Она умерла четыре года назад, – Инна выпрямилась, вытерла мокрые щёки.
«Вот оно как… – застучало молоточком в Стаськиной голове. – А дочка-то вся в маму. Наверное, и смеётся так же. Жаль, не довелось увидеть. Значит, она – всё, что у отца осталось от жены». Расспрашивать, как это случилось, язык не поворачивался. Не так уж много прошло времени, воспоминания и без того болезненные. Но Инна сказала сама. Молчать было ещё тяжелей:
– Саркома. Быстротекущий рак. Сгорела за месяц. Отец не спал ночами, не отходил от неё. Он очень её любил. А когда её не стало, потерял голову, – она больше не плакала, не хлюпала носом, а, заложив под колени руки и опершись на диван, просто смотрела в пустоту и говорила. А может, не в пустоту, а куда-то туда, в прошедшее, в исчезнувший семейный уют, который не замечала, пока был.
Как ни странно, горькая память вдохнула в девчонку силы. Она стала серьёзной и спокойной. Внешне. И, кажется, даже взрослей. Стаська по-прежнему ни о чём не спрашивала, только слушала, затаив дыхание. А она выплёскивала накопившееся:
– Нет, он не стал пить, как это обычно бывает, – рвущееся из души откровение сокрушило плотину скованности, слова сами спешно выныривали из глубинных омутов и текли, текли рекой. – Не рыдал в истерике, никого не обвинял, не жаловался… После похорон сразу вышел на работу: мол, наши семейные проблемы никого не касаются, а студенты ждать не будут, у них сессия на носу. И меня гонял в университет по расписанию…
– А ты?
– При нём не плакала, только ночью, тайком. Целый день он пропадал на кафедре, а я к его приходу наводила порядок и готовила ужин, чтобы дом не казался склепом.
– А может, у него появилась другая женщина? – осторожно предположила Стаська. Что, кстати, было вполне естественно. Довольно молодой мужчина, хорош собой, профессор, обеспечен выше крыши, вдовец. Одиноких женщин среди преподавателей пруд пруди (ушлых студенток тоже исключать не стоит), такой шанс упустить – грех.
Инна как-то невесело усмехнулась.
– Другая?! – с неподдельным сомнением вырвалось у неё. – После мамы все женщины казались серыми мышками. Дело не в этом.
– А в чём?
– Он просто боролся со своим горем. А я… на меня он обрушил всю свою нерастраченную любовь. Каждый мой чих приводил его в панику, и он тащил меня ко врачу. Строго следил за моим питанием, внешним видом, сам покупал мне одежду… Даже с подругами, которых раньше едва удостаивал взглядом, перезнакомился.
Стаська невольно улыбнулась, утешительно погладила девушку по спине. Другим девчонкам такого внимания от отцов не перепадало. Радоваться ему или противиться? Она представила жизнь дочери, каждый шаг которой под контролем. Да что там шаг! Планы, мысли, вкусы, выбор друзей… Нет. Лично она на такое не согласилась бы.
– И ты не выдержала?
– А ты бы выдержала?! – чуть не подскочила девчонка. – Каждый день выслушивать нотации о приличном поведении, о скромности, о грязных соблазнах, идущих по пятам за красотой, – она сбилась, смутившись, и пояснила: – Отец считает меня красивой, как мама, но не гордится этим, а боится. Говорит, что истинные друзья должны видеть не внешнюю красоту, а внутреннюю. Природный дар не моя заслуга, выставлять его стыдно, как ворованное.
Стаська аж поперхнулась, но вовремя прикусила язык, готовый ляпнуть: «Чушь несусветная!», вместо этого прозорливо предположила:
– И ты стала вести двойную жизнь?
– А что ещё оставалось? Ругаться и доказывать своё право на личную жизнь? Его тоже жалко. Он ведь не со зла, просто тревожится за меня. И я ведь люблю его. Но мне нужна была отдушина, и я нашла компанию из тех, кого отец не одобрил бы…
– Го?тов?
Инна не ответила, опустила голову и сцепила пальцы в замок.
Стаська накрыла ладонью побелевшие от напряжения острые костяшки, посмотрела на дверь кабинета. Разговор за ней длился уже около часа. О чём – слышно не было, только бу-бу-бу, сначала – исключительно Артёмовское, потом эстафету принял профессор, а теперь доносилось невнятное двухголосье диалога. Но, слава Богу, ни криков, ни ругани, ни кулаком по столу! Может, всё и обойдётся, дипломатия должна переупрямить несговорчивость.
***
– Насилием никогда не удавалось решить никакую проблему. Вы, историк, это должны знать лучше, чем кто-либо другой, – мягко, но непреклонно оценил Артём воспитательную тактику Владимира Петровича.
Разговор за закрытой дверью давно миновал кризисную стадию, когда можно было опасаться нервной вспышки, бесконтрольной ругани и угроз. Войдя в кабинет и указав гостю на кресло, профессор первым делом взялся за телефон, чтобы оповестить полицию, приступившую к поискам Инны, что пропажа нашлась. Потом глубоко, облегчённо вздохнул и устроился у стола, напротив, внимательно разглядывая незнакомца и ожидая объяснений. Впрочем, его вид, хоть измученный и помятый, был вполне адекватный, и парень перестал опасаться истерики.
Артёму пришлось рассказать отцу островную эпопею, связавшую его и Стаську с неосторожным профессорским чадом. Ну, не совсем уж в подробностях, иначе пришлось бы вызывать неотложку. Про инициацию сказал, что разглядеть толком, в чём она заключается, не успели – разогнали поганцев. А вот про двойников, изрядно посомневавшись, он всё-таки выложил. Как оказалось, не зря. Риск был, и немалый. Однако, несмотря на академическое образование и солидный преподавательский стаж, Владимир Петрович обладал обширным кругозором и не был зациклен на прописных истинах учебников, проявлял интерес к так называемым альтернативным теориям происхождения человечества и всему тому, что официальная наука не признаёт, даже сам проводил какие-то эксперименты втайне от узколобых коллег. Посему он слушал спасителя Инессы, открыв рот, и его лицо, кроме страха за дочурку, демонстрировало ошеломление исследователя, получившего неопровержимые доказательства существования иных миров, невидимого эфира. Он не усомнился в правдивости истории. Тем более что рассказчик на сумасшедшего не был похож, на авантюриста тоже. Интересно было бы побеседовать с ним на эту тему пообстоятельнее, но не сейчас… Артём же справедливо рассудил, что умалчивание главных событий сыграет злую шутку в судьбе Инны. Рано или поздно что-то просочится, и тогда этот важный и трудный разговор, предпринятый с целью налаживания взаимопонимания, обернётся своей противоположностью.
– Какое насилие! – возмутился профессор. – Я сам противник радикальных мер наказания, моя дочь не знает, что такое отцовский ремень!
– Ударить можно не только ремнём, – не отступался Артём, заняв в беседе позицию равного с умудрённым жизненным опытом родителем. – Но и словом. Даже намёком. Или подозрением. Знаете, как в Индии говорят: «Не бей женщину даже цветком!». Если бы она была ребёнком, то воспринимала бы вашу опёку как само собой разумеющееся. И то, до поры до времени. А взрослая девушка просто взбунтовалась, хоть в открытую смелости и не хватило. Впрочем… я думаю, она просто вас щадила.
– Вы так считаете? – растопыренная пятерня гребёнкой вошла в светлую шевелюру надо лбом и промчалась по ней до затылка. Причёска приобрела форму. Но голова, не оценив гребёнкиных стараний, встряхнулась в такт следующей мысли, рассыпав мягкие колечки по сторонам, как белокурый хвостик в автобусе, заставив сердце Артёма на мгновение остановиться. – Со смертью Наташи она очень изменилась. Как-то разом повзрослела…
– А вы? Разве нет? – Артём, как сел в самом начале на краешек кресла, так и не сдвинулся, не привалился на спинку. Собственная спина стала уже деревянной, не требуя подпорки, но изначальная напряжённость беседы не позволяла этого заметить. И только теперь он расслабил ноющие плечи. – Общая боль должна бы вас сблизить, соединить. Так нет же, она превратилась в противостояние: кто кого переборет.
– Мне кажется, Инна сильно отдалилась от меня…
– Владимир Петрович, поверьте, она вас любит. И страдает от того, что приходится вас бояться.
– Знаете, Артём, – вдруг улыбнулся отец с такой нежностью, что лицо сразу помолодело, и небритость была тому не помехой, – она ведь очень чистая девочка, ласковая. И красивая, правда?
– Да, – согласился тот, с ужасом чувствуя, что скулы, уши и шея заливаются краской, и он бессилен предотвратить позор. Но его собеседник смотрел уже не на него, а на портрет на стене. Будто бы оправдываясь перед своей Наташей: – Далеко не все молодые люди способны к благородным отношениям с девушками. А её внешность притягивает магнитом… всяких, особенно тех, кого не надо. Я хотел уберечь…
– Строгостью и запретами?
– Н-да… – Владимир Петрович опустил голову и, хоть ничего больше не добавил, сам тон невразумительного ответа с сожалением говорил о признании своего поражения на ниве воспитания. Потом усмехнулся: – Как тут не вспомнить Грибоедовского Фамусова: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!»?
В данный момент Артём был благодарен создателю за то, что отец Инны на него всё ещё не смотрел, ибо нелепое смущение, кумачом полыхнувшее на лице, неохотно сдавало позиции. Тем не менее он не дал себя сбить бессмертной цитатой классика, и вернул разговор в прежнее русло:
– То, что с нею произошло, превосходит все наказания…
– Разумеется! – встрепенулся, как ошпаренный, профессор. – Я всё понял. Я вам очень благодарен, Артём, и вашей подруге… простите, она не ваша жена?
– Нет, мы дружим ещё со школы. А теперь она невеста моего брата.
– О-о! Тем более. Вы что-то вроде рыцаря – спасли и защитили сразу двух девиц!
Снова поклон создателю! Бури, которой боялся не только Артём, но и девчонки, мышками затаившиеся в другой комнате, теперь можно не опасаться. Тучи растаяли. А выясненные обстоятельства требовали разрядки в шутках и смехе.
Мужчины дружно рассмеялись и согласным рукопожатием скрепили взаимное расположение и понимание.
***
Когда открылась дверь кабинета, девчонки притихли и настороженно вытянули шеи. Мужчины, возникшие на пороге, улыбались – оба! Инна не верила своим глазам. И Артём, поймав её недоумённый взгляд, неожиданно подмигнул, чем сбил её с толку совершенно. Отец же как ни в чём ни бывало поинтересовался:
– А вы чего такие пришибленные? Напугал кто? – шагнул к Стаське, протянул руку, она машинально вложила в неё свою. – Меня зовут Владимир Петрович, – и на её отклик «Стася» завершил этикет знакомства: – Очень приятно. Ну, что, молодые люди, может быть, чаю?
Стаська уж приготовилась отказаться, мол, спасибо, как-нибудь в другой раз, но Артём её опередил:
– С удовольствием.
