– Не дрейфь, – сказал ему Павел, – я подмогу вызвал.
Подмога прибыла часа через три. По наезженной колее с трассы въехали во двор три крупногабаритных джипа, потом заехал автобус. Оттуда выбрались десятка полтора человек, чем-то похожих друг на друга, – наверное, бородами и пятнистой униформой. Кое у кого были чехлы с охотничьими ружьями, они не торопясь их распаковали, надели патронташи и выслушали вводную.
– Пошли, – скомандовал Павел. – А ты дома сиди, не высовывайся, – приказал он брату. – Тебя там видеть не должны.
Ровно в семь часов в той части села, где жили шабашники, грохнули выстрелы в воздух и вскинулось пламя. Горели вагончики, где жили пришлые. Самих их, со связанными руками, выводили по нескольку человек на главную площадь и, положив лицом вниз на лавку, со свистом пороли нагайками. Молодые пацаны держали, бородатые мужики отмеривали по пятнадцать ударов плетью. Тех, кто пытался сопротивляться, избивали в кровь, одному, выхватившему было нож, разбили голову прикладом. Собравшаяся на площади толпа смотрела на происходящее, не до конца всё понимая, но с одобрением.
Пришлых построили и под конвоем вывели за деревню – кто в чём успел выбежать из вагончика. Вслед им дали залп, кого-то задело дробью, и тот гортанно закричал. Потом всё смолкло.
– Граждане, – выкрикнул во всеуслышание Павел, встав над толпой на лавке, – мы свободные люди! С сегодняшнего дня здесь командует казачий сход.
За это время Петра привели из дома, всё так же наряженного в папаху, штаны с лампасами и сапоги. Павел буквально выдернул его наверх, к себе на лавку, и, показывая толпе, объявил:
– Это наш атаман!
Он поднял руку Петра вверх, и тот увидел, что в руке у него зажата нагайка:
– Любо! – крикнул Павел. – Любо!!! – заорали молодые с разных концов площади, а за ними и те, кто постарше. Крик этот, ширясь, понёсся куда-то в заснеженную степь и, отзываясь эхом, долго не умолкал в вечерней тишине.
III
За два года всё изменилось радикально. Колхозных коров раздали в личные подворья, туда же развезли по три центнера комбикормов – бесплатно. Казачья община арендовала всю землю, ранее принадлежавшую колхозу, и земельный пай теперь оказалось невозможно продать на сторону без решения схода. Взамен каждый землевладелец получал от общины процент от урожая: все работали на всех.
Схему эту ещё в тюрьме придумал Пётр, она позволяла собрать остатки средств в кулак и организовать в селе новое производство. Молоко от коров собирали и отвозили на сепаратор, который давал доходы общине. Нерадивых хозяев пороли на площади, а кому и сколько давать плетей, решал сход – теперь туда выбирали по уму, а не кого придётся. При этом выпоротый обязан был поклониться и громко сказать: «Спасибо за науку!»
За счёт общих средств починили дороги. Матерям стали платить, когда те рожали детей. Новобрачным община строила новую избу, а от лихих людей защищала казачья стража. Впрочем, сейчас сюда никто и не совался, разве что из начальства кто-то заезжал – смотрел, как дела, и снова исчезал в никуда.
Петра стало не узнать. Он сидел в главном кабинете в здании, на котором красовалась вывеска «Атаманское правление», и занимался тем, о чём мечтал всю жизнь: экономическими расчётами. Становилось ясно, что нужно поставить в селе собственный тарный цех и налаживать сквозное производство, от комбикормов до магазина. Ещё нужны были мини-фермы и мясной цех. Теплицы для грибов. Цветники, чтобы перешибить голландские поставки в город. Собственный транспорт. Новая котельная.
Пётр отдавал распоряжения с вежливой улыбкой, но слушались его безоговорочно.
Осенью в селе организовали ярмарку. Торговали всем: от рукоделья до семян. Повозки стояли на выгоне, специально расчищенном для этих целей; машины, пыля, сворачивали с трассы – везли сюда, везли отсюда, и водители с недоумением смотрели на высаженные вдоль главной дороги ёлочки.
Соседние сёла загибались. Это – процветало.
Пётр ходил вдоль товарных рядов, самолично наблюдал за порядком. Штаны с лампасами и сапоги смотрелись теперь на нём вполне естественно, он даже отпустил небольшие усы – для солидности.
– Эй, атаман, когда на мне женишься? – кричали ему бойкие бабы, а он только ладонью отмахивался: охальницы!
Нос к носу он вдруг столкнулся с человеком, которого слишком хорошо знал.
– Оп!.. – сказал тот. – Юла, ты-то здесь откуда?! И штанишки на тебе чудные… Ну-ка сними, старое вспомним!
Человек этот улыбнулся, и в нижней челюсти у него стал заметен золотой зуб-фикса. Фиксу Пётр помнил хорошо: его камеру держал именно этот блатной.
– Ну, как дела? – переспросил тот, не отпуская Петра взглядом.
– Проходи, – сказал Пётр, – не знаю тебя.
– Забыл, значит? – с укоризной поцокал блатной языком. – Может, напомнить, как тебя на шконке пялили? Да ты, видать, тут начальником заделался, – дошло до него. – Значит, и мне счастье привалило! Верно, Санёк? – обратился он к напарнику, который вырос у Петра за спиной.
– Привалило, это точно, – констатировал тот. Голос его Пётр тоже хорошо помнил.
Он побелел от этих воспоминаний.
– Гляди, щас упадёт, – прихватывая Петра рукой, сказал первый. – Пошли, петушок, показывай своё хозяйство. Мы готовы принять подарки.
Он подтолкнул Петра к выходу из рядов. Одна из баб заметила нехорошее, шепнула что-то другой, и та, выскользнув из-за прилавка, куда-то исчезла. Подталкиваемый с двух сторон Пётр шёл к зданию правления, но перед тем, как перейти площадь, резко остановился.
– Слушай, ты, Бузлак, и ты, чмо, – сказал он, внимательно поглядев по очереди на обоих. – Юлы здесь больше нет. Здесь есть атаман казачьей станицы. Даю вам десять секунд: повернуться, дойти до своих тачек и никогда больше сюда не приезжать. Иначе живы не будете, оба!
– Во как заговорил! – удивился блатной. – Да я тебя…
– Ты, сука, не понял, – сжав зубы, сказал Пётр. К ним со всех сторон бежали люди из казачьей стражи. – Жить не будешь!
Тех двоих отволокли в сарай и зашли туда всей толпой сами. Внутри что-то творилось. Минут через десять казаки вышли обратно на улицу и заперли за собой дверь. Следствие потом определило, будто блатные подрались между собой и там же, в сарае, друг друга порезали до смерти – всё это было написано в прокурорском протоколе. Павел лично проследил, чтобы именно такая формулировка появилась в окончательном заключении, и лишь после этого успокоился.
– Командуй дальше, – возвратившись из райцентра от следователя, сказал он брату. – А я, не поверишь, жениться надумал. Самое время пожить-то, а?
Пётр кивнул: действительно, теперь пожить было можно. Самое время!
Философ
Он был обаятелен, умён и очень добр к людям. Женщины в нём души не чаяли. Толстый, лет сорока, с небольшой бородкой, улыбающийся, уже через минуту он завоевывал ваше расположение, так что вы переставали замечать, что перед вами – безногий инвалид в кресле с колёсиками. Потом вы поневоле задумывались и решали про себя, что если уж у него дела складываются так удачно, то вам, нормальному, с руками и ногами, человеку вроде вас сам Бог велел становиться успешным. Вы оказывались обречены на победу – вот каким он заряжал настроением.
Ему писали и к нему ехали отовсюду, вроде бы для решения конкретных вопросов, а по сути – за советами. Этот человек создал своеобразное царство детского театра, включавшего в свой состав лучших актёров из разных стран – кукольников, мимов иобычныеигровыетруппы. Спектаклиставилисьразные: длямаленькихидлятинейджеров. Те, кто входил в общий альянс, обменивались выступлениями и площадками, собирая на свои представления самую благодарную, детскую аудиторию. Фактически речь шла о создании общемирового театра для детей, с общим графиком работы и постановками.
Целью и смыслом всей этой многотрудной работы стояло воспитание доброты – в тех юных умах и жизнях, по которым ещё не прошёлся тяжёлый каток обстоятельств, разрушающих представления о плохом и хорошем в пользу сиюминутной выгоды. Как поведёт себя взрослый, определяется именно той философией, которую он ещё в молодости принял за основу: вот почему детский театр оказывался незаменимым средством, своего рода прививкой от грядущих недугов.
Человека, который создал грандиозную театральную матрицу, где каждый спектакль становился известен миллионам зрителей по всей планете, а создаваемые образы – бесконечно любимы детьми (маленьких этих зрителей театральные коллективы словно бы бережно передавали друг другу из рук в руки, воспитывая лучшие чувства и укрепляя светлую веру в добро), – этого человека звали Марк. Его можно было увидеть в любой точке мира, где ставился детский спектакль: Марк лично просматривал репертуар, выделял лучшие постановки и включал их в свою сеть. После чего для отобранных им спектаклей открывалась невиданная доселе перспектива: гастрольные поездки, участие в фестивалях, большая аудитория. Созданный ради общей цели финансовый фонд позволял театральной империи Марка расширять сферу влияния, это приносило доходы, в свою очередь, пополнявшие фонд. Поскольку решена оказалась главная задача – финансовая, – можно было без боязни глядеть в будущее.
Каждый ребёнок, посетивший театр, ставился на особый учёт; с родителями, по большей части, завязывалась переписка в интернете. Посещая один за другим спектакли по специальному абонементу, маленький зритель словно бы проходил сквозь ряд светлых образов, остающихся с ним на всю предстоящую долгую жизнь. Позже это должно было спасти в ситуации, где ничто другое уже не спасало.
Постепенно вокруг матрицы складывалась своеобразная религия позитива и справедливости, где Марк начинал выполнять роль главного проповедника. Он вовсе не старался вещать, подняв палец к небу, но каждое его слово изустно тиражировалось и превращалось в своеобразный канон.
– Эдак я стану святым при жизни! – с иронией говорил он, добавляя: – Но поверьте, грешен, канонизировать не получится.
Он был неравнодушен к женщинам и мог очаровать любую. За красавицами Марк не гнался, понимая, что для них общение с инвалидом требует особых душевных сил – однако и с импозантными особами порой крутил короткие и страстные романы. В основном, конечно, он одаривал своим обаянием женщин из театральной среды, прекрасно зная их слабости и по-мужски жалея. Рядом с ним женщины любого возраста чувствовали себя защищёнными, и, как ни странно, такое ощущение сохранялось у них и после расставания, которое никогда не превращались в драму.
О себе Марк скупо сообщал, что свою любовь когда-то потерял вместе с ногами. Что именно это означало, знали только самые близкие, но они предпочитали молчать. Ясно было, что ничто человеческое этому философу было не чуждо, и постепенно, что бы он ни говорил, становилось чуть ли не истиной в последней инстанции не только для миллионов детей, но и для их родителей. Его советам следовали беспрекословно, его интервью становились катехизисом, на что он сам внимания не обращал и отмахивался:
– Обычный здравый смысл плюс житейский опыт, не нужно преувеличивать.
Ему приходили письма со всего мира, секретарь не успевал их сортировать, а референт – переводить, чтобы потом в виде одного абзаца изложить суть. Марк отвечал всем, кто к нему обратился: одним подробно, другим в виде краткой фразы. Например, его спросили, как он определяет понятия добра и зла, и он не разразился большим трактатом, а внятно и просто пояснил: «Добро – это то, что способствует развитию человека, или народа, или всех людей. Зло этому препятствует». Вот и всё, но попробуйте сказать лучше.
Его письма, стоило собрать их вместе, могли бы составить несколько томов. Собственно, его референт так и собирался сделать, и если бы не сотни текстов, обрушивающихся еженедельно со всех сторон, в том числе по интернету, то, возможно, появилось бы время и на это. Некоторые записки можно было печатать в сборнике научных трудов, другие – в книге рекомендаций домохозяйке. Кое-что лежало в сфере глубоко интимных отношений, но и здесь Марк находил удивительные в своей правоте решения, позволявшие увидеть ситуацию в истинном свете и разрешить любые противоречия.
Одна молодая женщина написала, что у них с супругом есть друзья, такая же пара, и все в этой компании симпатичны друг другу. Муж предложил ей на один вечер поменяться партнёрами, сказал, что всё организует, – и что же ей теперь делать?
