Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. Том 1. Перманентная революция и футуризм. Eritis sicut deus! Том 2. Советское авторское право в 1917–1930-х годах. «Честный» плагиат. Прецеденты

1.2. Литературные похороны

Надо сказать, что ритуал литературных похорон, как бы странно это ни прозвучало, сложился ещё в конце XIX века.

Первыми «невиданными… и по многолюдству, и по внешнему виду» были похороны Н.А. Некрасова в декабре 1877 года. Именно на них впервые была нарушена традиционная структура траурной процессии: священник – колесница с покойным (или гроб на руках) – провожающие.

На похоронах Н.А. Некрасова процессию «стихийно» возглавила толпа молодёжи с несколькими громадными венками, «украшенными надписями», всю дорогу певшая Трисвятое: «Святый Боже». За венками несли гроб, за ним шли близкие родственники Н.А. Некрасова, коллеги-литераторы и многочисленные поклонники различных сословий. Впервые на таком мероприятии охрану порядка взяли на себя участники шествия. Отказавшись от услуг полиции, «студенты и профессора, взявшись за руки, образовали длинную цепь» вокруг гроба и венков, защищая их от любых посягательств извне. [1.205]

На похоронах Фёдора Достоевского в феврале 1881 года в Петербурге молодые люди, по поручению организаторов обеспечивавшие безопасность, полностью контролировали многотысячную процессию. Слушатель Академии художеств И. Ф. Тюменев впоследствии вспоминал: «У Владимирской церкви… я встал в цепь вместе с двумя другими нашими учениками и всё время до Лавры шёл уже боком, держась за руки с соседями. Вокруг самого гроба род цепи составляли гирлянды из еловых ветвей, которую несли на палках как один громадный венок, окружавший и гроб, и провожающих…». Две цепи – по обе стороны процессии – образовала молодёжь и на похоронах Г.И. Успенского.

Н.С. Полищук в своём исследовании «Обряд как социальное явление» (на примере «красных похорон») отмечает, что «гражданские» (литературные) похороны совершались по православному обряду, но присущие им особая торжественность, многолюдство, широкое участие учащейся молодёжи и представителей разных сословий, включая и демократические слои городского населения (в том числе и рабочих), делали их ярким явлением общественной жизни России.

Характеризуя «гражданские» похороны 1880-х годов, литератор Г.К. Градовский писал: «Зелень и цветы венков, несомых впереди, придавали особую красоту и величавость процессии. Цветы красноречия у могилы выясняли смысл этих манифестаций, значение творчества, общественной и политической деятельности писателя. Кладбища обращались иногда в трибуну».

Гражданское, политическое значение общественных похорон последней четверти XIX столетия, пожалуй, лучше всего раскрыто в прокламации «15 апреля 1891 года. По поводу демонстрации на похоронах писателя Шелгунова». Авторами прокламации были два студента Петербургского университета. «Похороны, – писали они, – давно уже стали единственным моментом, когда читатели публично чтут своих учителей, публично выражают свою солидарность с их идеалами и тем самым оказывают нравственную поддержку живым деятелям».

После революции 1905 года торжественные похороны – шествия жертв «кровавого режима» – по-прежнему регламентируются правилами православного обряда и пока не обходятся без священника. Во всяком случае, отпевание усопшего проводится в храме или непосредственно на кладбище. Так, 9 января 1906 года рабочие Новониколаевска после траурного митинга, посвящённого годовщине «Кровавого воскресенья», направились в ближайшую церковь, чтобы отслужить панихиду по жертвам царизма. «Вся масса со знамёнами и “Марсельезой”, – вспоминает один из участников, – двинулась к железнодорожной церкви… Откуда-то притащили попа, и сколько он ни упирался, ему не помогло… он начал служить панихиду, поминая “в междоусобной брани погибших”.

– Нет, батя, ты пой “царём невинно убиенных!” – говорили рабочие». Из церкви они расходились с пением «Марсельезы», «Варшавянки» и «Дубинушки» – народного хита в литературной обработке врача В.И. Богданова и присяжного поверенного А.А. Ольхина, самодеятельных поэтов. Отказ многих священников от проведения панихид по жертвам царизма в значительной мере объяснялся нежеланием вступать в конфликт с местными властями. По крайней мере такой вывод напрашивается после знакомства с некоторыми сообщениями с мест, опубликованными в конце 1905 года в казанской газете «Волжский вестник». Так, например, священник из села Малый Толкиш Чистопольского уезда Казанской губ. в конце октября 1905 года отказался служить панихиду по павшим борцам потому, что «ему не приказано о таких людях молиться». Когда крестьяне обратились к нему вторично, «он снова отказался, указывая, что нет предписания, хотя его совесть и не запрещает этого».

Законоучитель промышленного училища в Казани, оказавшись в подобной ситуации, мотивировал свой отказ ссылкой на запрещение полиции. Протоиерей собора в г. Мензелинске Уфимской губ. отказался служить панихиду «по убитым на улицах Петербурга» без объяснения причин.

Траурный митинг во дворе Дома Писателей на улице Воровского. Фото И. Ильфа

На гражданской панихиде по В. В. Маяковскому выступили Анатолий Луначарский, Леопольд Авербах, Константин Федин, Феликс Кон, ученик Маяковского поэт Семён Кирсанов (Самуил Кортчик) прочитал поэму «Во весь голос», в паузах звучали тягучие мелодии грузинского струнного квартета, разместившегося на балконе, затем прогремел «Интернационал».

Гроб с телом установили на грузовик «Паккард», обшитый фанерой, окрашенной под металлические листы, поэтому внешне, по словам очевидцев происходящего, он был похож на чёрного стального монстра с тупым форштевнем, как у ледокола. За рулём катафалка – журналист «Правды» Михаил Кольцов. Никаких цветов. В изголовье закрепляют кованый венок из молотов, маховиков, болтов и гаек с надписью «Железному поэту – железный венок»… Идея с венком принадлежала «восходящей звезде» советской авангардной архитектуры и дизайна Владимиру Татлину.

«Железному поэту – железный венок». В. Татлин

Она не новая – в своё время на похороны Владимира Ильича Ленина личный состав 23-й Харьковской стрелковой дивизии прислал инсталляцию, в центре которой была пятиконечная звезда из кортиков, цифры XXIII из винтовочных патронов, серп и молот из деталей гранаты В.И. Рдултовского и штыка к винтовке Маузера. Конструкция была прикреплена к двум перекрещенным винтовкам Мосина, драгунским саблям и солдатским бебутам, а портрет вождя в обрамлении чёрных траурных лент разместили на бронещитке пулемёта «Максим». Кстати, подобные дизайнерские предметы, сделанные из «подручных» материалов, украшали стены многих красноармейских клубов[24].

А в 1928 году такой же железный венок на могилу барона П. Врангеля возложили участники 1-го Кубанского (Ледяного) похода. Он был изготовлен в виде самой почётной награды Добровольческой армии – знака первопоходника I степени в виде стального меча на фоне тернового венца из колючей проволоки, опоясанной георгиевской лентой.

Чёрный катафалк зловеще загромыхал по московским мостовым к месту проведения траурного митинга. Для тысяч собравшихся стихи погибшего поэта, подражая его сценической манере, читал Сергей Балашов – молодой артист Государственного агитационного театра. Прямо на митинге начали сбор средств на тракторную колонну имени Владимира Маяковского, имена жертвователей были опубликованы в газетах.

(Маяковский В. В.

Чудовищные похороны. 1915)

Некролог в газете «Труд», подписанный одними инициалами Н. Б-н (Николай Бухарин), заканчивается словами: «17 апреля в 6 час. 30 мин. пополудни печь московского крематория испепелит жаром своих тысяч градусов тело поэта Маяковского. Сожжёт того, в чьём мозгу вынашивались и рождались большие и горячие мысли. Может быть, такие же горячие, как и пламя кремационной печи».

В августе 1934 года ответственный редактор газеты ВЦИК «Известия» Николай Бухарин выступал с докладом «О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР» на I Всесоюзном съезде советских писателей, на котором Владимир Маяковский был упомянут в историческом разделе вместе с Демьяном Бедным, сразу же после Валерия Брюсова.

После слов докладчика о Маяковском: «Кубарем катились от него враги, а он грозно наступал, его поэзия рычала и издевалась, и росла пирамида творческих усилий этого мощного, оглушительного поэта – настоящего барабанщика пролетарской революции» зал стоя аплодировал памяти легендарного поэта. Затем его имя (правда, только однажды) прозвучало в выступлении Виктора Шкловского: «Мы, в частности мы, бывшие лефовцы, сняли с жизни полезное, думая, что это эстетика; мы, будучи конструктивистами, создали такую конструкцию, которая оказалась неконструктивной. Мы недооценили человечности и всечеловечности революции – теперь мы можем решать вопрос о человечности, о новом гуманизме. Гуманизм входит в структуру эпохи. Маяковский, имя которого должно быть здесь произнесено и без которого нельзя провести съезд советских писателей (аплодисменты). Маяковский виноват не в том, что он стрелял в себя, а в том, что он стрелялся не вовремя и неверно понял революцию. Когда Маяковский говорил, что он становился на горло собственной песне, то здесь его вина в том, что революции нужны песни и не нужно, чтобы кто-нибудь становился на своё горло. Не нужна жертва человеческим песням». [2.35]

Для Н. Бухарина участие в главном писательском форуме – очевидная попытка вернуться из политического небытия, он ещё не потерял надежду на прощение вождя. Но увы, ничего хорошего из задуманного снова не получилось – увлекавшийся полемическими излишествами оратор подверг беспощадной критике большевистских «горланов» Бедного, Безыменского, Жарова, искренне считая их «барабанщиками», а похвалить решил «попутчиков»: Тихонова, Сельвинского, Пастернака.

Первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) А.А. Жданов докладывал И.В. Сталину и в Политбюро ЦК: «Больше всего шуму было вокруг доклада Бухарина и особенно вокруг заключительного слова. В связи с тем, что поэты-коммунисты Демьян Бедный, Безыменский и др. собрались критиковать его доклад, Бухарин в панике просил вмешаться и предотвратить политические нападки. Мы ему в этом деле пришли на помощь, собрав руководящих работников съезда и давши указания о том, чтобы тов. коммунисты не допускали в критике никаких политических обобщений против Бухарина. Критика, однако, вышла довольно крепкой. В заключительном слове Бухарин расправлялся со своими противниками просто площадным образом. Кроме этого, он представил дело так, что инстанция одобрила все положения его доклада вплоть до квалификации отдельных поэтов, канонизации Маяковского и т. д., в то время как ему прямо указывалось, что в вопросе о квалификации поэтического мастерства того или иного поэта он может выступать лишь от себя… Я посылаю Вам неправленую стенограмму заключительного слова Бухарина, где подчеркнуты отдельные выпады, которые он не имел никакого права делать на съезде» [1.50].[25]

1.3. Новая эстетика смерти

Надо сказать, что в 1920-х кремирование было пока ещё новым, но активно внедряемым обычаем, абсолютно выпадающим из патриархальной психологии русского человека, который, как ни странно, по-прежнему верил в загробную жизнь и Царствие небесное.

Начало этому языческому, по своей сути, обряду было положено Декретом от 7 декабря 1918 года СНК РСФСР «О кладбищах и похоронах», в котором новый порядок захоронений объявлялся альтернативным и утверждалось, что о «допустимости и даже предпочтительности кремации покойников» речь не идёт. В Декрете говорилось о крематориях, которые только планировалось построить, как об объектах уже существующих: «Все кладбища, крематории и морги, а также организация похорон граждан поступают в ведение местных совдепов», при этом православная церковь, как и культовые учреждения других конфессий, из этого процесса исключены полностью. Начав с уничтожения погостов, находившихся при храмах, местные власти предлагали полную ликвидацию кладбищ городских, объясняя это необходимостью развития городских территорий, – таким образом в Москве навсегда исчезли Дорогомиловское, Рогожское старообрядческое, Лазаревское кладбища.