– Заходи скорее!
Мила вошла, Софья быстро захлопнула калитку, щёлкнул замок.
Вошли в дом. Мила огляделась, они были только вдвоём.
– Не оглядывайся, – сказала Софья, – Мы одни сейчас.
Софья села сама и кивнула Миле – садись. Не дожидаясь расспросов Милы, Софья продолжила разговор, понимая, что привело Милу к ней.
– Не поехала, потому что Андрея уже везёт медсестра. Встречу на вокзале. Хорошо, что ты пришла, я сама к тебе собиралась, поговорить надо. Трофима моего судят за хищение, может быть высшая мера, но могут и на фронт. Повезло, что не регистрирована с ним. Дом этот я сразу заявила, на меня покупаем, ну и один из суда помог – я не причём. Это я тебе так, для информации. Лима нашла себя в вино-водочных напитках, у нас с ней теперь у каждой своя жизнь, стали такими чужими, чужее не бывает. Викуся померла.
Мила поняла, что Софья не собирается разыскивать ребёнка, значит, за Вику можно быть спокойной. А Софья холодно продолжала:
– Я уверена, что ты со мной согласишься, ни к чему калеке знать эти подробности, про Трофима, про Вику.
Мила молчала. Софья размеренно продолжала говорить, как гвозди вбивала в крышку гроба Андрея:
– Привезу его сюда, здесь всё огорожено, сможет и во двор выходить. – Софья дёрнула плечами, скривила рот, – Если захочет. Ну вот, так – всё.
Мила глухо сказала:
– Надо попытаться, может хоть частично …
Софья взорвалась:
– Что «частично»?! Что «частично»?! Слепой он! Что выдумывать?! И… ты… тоже не мельтеши, ни к чему ему все эти тени прошлого, мне и так с ним не сладко будет, – сделав паузу, резко закончила. – Прощай, в общем, сама понимаешь, вам тут охи ахи, а мне с ним мучиться.
Софья чуть ли не вытолкнула Милу со двора и поспешно захлопнула за ней калитку.
А дома Милу ждала великая радость – нашёлся отец! Кузьма Гаврилович, гуляя с Викой во дворе, встретил почтальона. Вика уже спала. Вдвоём с Кузьмой Гавриловичем они перечитывали и перечитывали письмо. Отец жив, он тоже был в партизанах, они вместе с отступающими гитлеровцами двигались к границе, нанося ощутимый урон отступающей армии врага изнутри. И вот их отряд полностью присоединился к наступающим частям нашей армии и теперь он будет регулярно писать. У Милы сжалось сердце от горя, как она напишет, что мамы больше нет.
Отец и мать Милы поженились совсем юные, ещё до его армии, они всё время так любили друг друга, неизвестность про мужа и подтачивала здоровье Нины Павловны. Мила до мелочей помнила день ухода отца на войну. На маму Миле было страшно смотреть. Нет, Нина Павловна не голосила, не причитала, но лицо у неё покрылось мертвенной сизой бледностью, даже руки были такие, и мама прятала их за спину, чтоб не видели, как они дрожат. И не плакала мама, но глаза у неё стали, как стеклянные, страшные, неживые. И голос стал не её, безжизненный, которым она повторяла: «Любой, слышишь, любой, но живой вернись, слышишь». И снова: «Любой, слышишь, любой, вернись живой». А теперь как она напишет отцу, что мамы нет. И Мила поняла, что не сможет об этом написать отцу, не сможет. «Папочка, прости меня, что я не смогла сберечь маму, прости меня, родной, я не могу тебе написать о том, что мамы больше нет, не могу», – проплакала всю ночь Мила. Так и пошла на работу, с опухшим от слёз лицом, и рада, что нашелся отец живой, и с новой остротой переживая потерю матери, страшась за отца, что он не сможет пережить такую утрату. Мила знала историю их любви, мать с отцом полюбили друг друга ещё в школе, с пятого класса. В тот год дедушка Павел с бабушкой Полей получили квартиру и переехали в другой район. И мама Милы пошла в другую школу, в ту, где с первого класса учился Вадим, будущий папа Милы. Бабушка Поля рассказывала Миле, как в тот же день Ниночка пришла из школы домой с мальчиком и сказала: «Мама, это Вадим, мы с ним решили дружить всю жизнь». Тогда это было весело слушать. А теперь война и мамы нет.
Глава 8.
Перовое письмо от дочери Вадим Васильевич получил перед атакой, быстро просмотрев, запрятал во внутренний карман, чтоб не выпало. Подошёл товарищ по партизанскому отряду, Лёнька, так он назвал себя, придя в отряд, он и сам в партизанском отряде всех звал просто по имени вплоть до командира партизанского отряда. Никому в партизанах не выкал. Было ему лет тридцать. Но и Вадим Васильевич и все в отряде скоро поняли, что отряд пополнился не простым бойцом. То ли Лёнька был самоучка, любитель всяких химических придумок, то ли молодой учёный, он никому о себе не рассказывал. Но с появлением Лёньки отпала острая необходимость в противотанковых и других минах. Лёнькины, изготовленные им самим, «мины» оказались на порядок мощнее. Ничем больше Лёнька не отличался от других партизан, вот разве что своеобразным «марш-броском», как партизаны назвали Лёнькину незамысловатую песню. Лёнька начинал петь свою песню перед каждым боем партизан с гитлеровцами. И чем опаснее было задание, тем задушевнее звучал голос Лёньки, напевая:
Жила в нашем доме
Девчонка …
Девчонка …
Девчонка на скрипке
Любила играть …
И я слушал скрипку,
Скрывая улыбку …
Девчонка …
Девчонка …
Совсем не умела играть …
Но как было б кстати,
Чтоб в ситцевом платье
Играла девчонка
На скрипке опять …
Играла девчонка,
Девчонка,
Девчонка,
Играла девчонка …
Играла девчонка,
Девчонка,
Девчонка,
Играла девчонка …
И партизаны уже знали, что Лёнька проберётся через все посты, уничтожит всех вражеских часовых на его пути, заложит взрывчатку и всё взлетит на воздух. Эта Лёнькина песня о девчонке, не умевшей играть на скрипке, была, как сигнал к смертельной беспощадной схватке с гитлеровцами. Отступали фашисты, с ними двигался и отряд. Лёнька уничтожал все пути отступления гитлеровским частям, он не упускал из виду ни одной тропинки, моста, брода …
Там, где базировался небольшой отряд партизан, в котором был Лёнька, земля взрывалась и горела под ногами фашистов, куда бы они не повернули и не направили своё отступление. Когда и сколько Лёнька спал, было загадкой для Вадима Васильевича, потому что Лёньку всегда можно было увидеть за изготовлением его хитрых «мин», на которые шло мало взрывчатки, но результат был поразительный. Лёнька, в только ему известных пропорциях, смешивал, распределял, начинял свои «мины», которые раздавал лучшим минёрам в партизанском отряде с устной инструкцией – как пользоваться такой «миной». Последние четыре строчки своей песни Лёнька пел и под грохот взрываемых партизанами мостов, складов, железнодорожных полотен …
И кто был рядом с Лёнькой, слышал под грохот взрывов, треск пулемётов, Лёнька пел: «Играла девчонка, / Девчонка, / Девчонка, / Играла девчонка …», но только уже не задушевно, а жестко, обрывисто.
Первое письмо насторожило Вадима Васильевича, и он с нетерпением ждал следующих писем. Привезли почту. Почтальон стал называть фамилии, Вадим Васильевич услышал «Глухов!». Взяв письмо, он взглянул на конверт. Нет, подчерк опять был дочери. Он отошёл в сторону, подальше от всех, открыл конверт, стал поспешно читать с надеждой, что в предыдущем письме Мила просто не упомянула о Нине, забыла, волновалась, по рассеянности, множество вариантов мелькали в голове Вадима, пока он торопливо читал исписанный подчерком дочери тетрадный листок. Вот и последние строчки с наказом – беречь себя, как только можно и «папочка, любой, слышишь, любой, но живой, возвращайся домой …».
О матери Мила опять не писала ничего, а повторённые дочерью прощальные слова жены перед его уходом на фронт обдали сердце Вадима Васильевича могильной жутью, от самой же Нины писем так и нет. Это может быть только в одном случае …
У Вадима Васильевича от страшной мысли онемел позвоночник, нечем стало дышать, он осел на корточки, затем, скрючившись, повалился на землю, через стиснутые до боли скулы рвался жуткий крик: «Нина! Нина! Нинаааа».
Кто-то взял его за плечо и сильно сжал, затем потряс. Сильная рука потянула плечо к себе – вставай. Вадим Васильевич повернул лицо к тормошащему его, над ним склонился Лёнька, в бригаде все сапёры стали звать его по имени отчеству, Лён Лёныч, за превосходное знание сапёрного дела. Лёнька приказным тоном потребовал:
– Вставай, Вадим, поговорим о наших бедах, иначе мозги могут не выдержать, – Лёнька протянул фляжку. – На, глотни, для случая сберегал.
Вадим Васильевич машинально взял фляжку и так же машинально глотнул из неё. От неожиданности перехватило дыхание, во фляжке был чистый спирт.
