– Нет, это полный обалдайс! Слушайте, девушка! Не слишком ли много вы себе позволяете?! Что вы тут нас учите? Я понимаю, что вы слишком много, понимаешь, понимаете! Не хватит ли тут пуржить? Ну вам ли судить о профессиональных качествах редактора? Ваша история с «Комсомолкой» – чистый домысел! И что вы нам навязываете нелепую байку со статьёй Антона в «Комсомолке»? И мало ль чего там печатает «Комсомолка»? Печатает, ну и пускай печатает на здоровье. Мы не возражаем… Вы тут самая молодая, а пришла без зова и взбулгачила всех членов бюро! Понимаешь! Кого вызвали на бюро, – Дуфуня скользом глянул на меня, – рта и разу не открыл. А кого не вызывали – рта не закрывает! Ну и молодёжь пошла! Девушка! Выйдите, пожалуйста, отсюда. Без вас как-нибудь решим судьбу вашего парня… За дверью подождите… Ну всех членов бюро взбулгачила!
– Значит, вы с Васюганом заодно? – положила Валя руки на бока. – Значит, никакая правда вам не нужна?
– Идите… Идите со своей правдой… Всему бюро надоели…
– Я не знаю, какие вы члены, но чёрных жеребцов среди вас предостаточно!
– Девушка! Вы где находитесь?! Это не психарка, а бюро обкома! За такое поведение я вас выкину из комсомола!
– А я выкину вас из партии и из этого обкомовского кресла! Не вам вершить судьбы молодых! В грязи слишком глубоко сидите! Обрюхатили её, – Валентина ткнула в секретаршу Конского, вела протокол бюро – и строите из себя святого борца за коммунизм!? А ребёночку-то в ней уже шесть месяцев…
Секретарша заплакала:
– Валя! Ты зачем это сказала? Я ж просто как подруга подруге… Просто так сказала…
– А я, Люда, тоже просто так сказала… Не за деньги… Допекли…Пускай всё бюро знает, какой у них вождяра!
Людмила упала в обмороке на пол.
– Нашатырь! Нашатырь!
Нашатырь нашёлся тут же. В шкафу.
Поднесли ватку с нашатырём – Людмила очнулась.
Загремели отодвигаемые стулья.
Не до бюро.
Рохлец Конский трудно наклонился к сидевшей на стуле Людмиле:
– Благонравова! Откуда ты знаешь эту ромашку?
– Да как же мне её не знать… С пятого класса дружим… Она мне ровесница. Из-за болезни в девятом я взяла на год академический отпуск…
– Сама печатала повестку дня. Что же не сказала про эту неизгладимую розочку?[38 - Розочка – битая (со стороны дна) бутылка с острыми краями, которую держат за горлышко и используют в драке вместо ножа.]
– Да кто же думал, что она придёт?
Я не знал, что мне делать. Уходить? Без решёнки вопроса? Ждать? Чего ждать?
Валя взяла меня под руку.
– Айдатушки из этого коммунального сюра.
Повернулась на ходу и бросила, ни к кому не обращаясь отдельно:
– Тронете моего Тони – не обрадуетесь!
7
Через час я был в научно-исследовательском институте у отца Валентины.
Его холодность, трудно подавляемая неприязнь били по моему самолюбию, но я его понимал. А на что я мог рассчитывать после такого скандала? На отеческую ласку? Уж ладно и то, что хоть снизошёл до первой встречи со мной.
Я рассказал про бюро, поклялся, что ничего худого не было у нас с Валентиной.
– Не было, ну и не было… И на том спасибо, драный сынок…
– Я чувствую, вы не верите…
– Что из того, верю… не верю? Раз пустил ветры, то штаны уже не помогут…
– Никаких ветров я не пускал… Тут Васюган постарался.
– С какой стати?
– Он всё жучил меня…Забраковал мою приличную статью, не дал в нашей газете. А я ту забраковку и опубликуй вчера в «Комсомолке». Ветры и взыграли…
– Гнусь эти бурильщики… На высылке в Воркуте насмотрелся я, репрессированный, на эту публику. Думал, отпустила Воркута, всё, сгинут они с моих глаз. А… Сидел этот мениск[39 - Мениск (от мнс) – младший научный сотрудник.] Васюган… бугринка на равнинке, круглый нуляк… Никаких признаков творческий жизни не подавал. Всё приплясывал перед институтской стенгазетой да постукивал… – поднял он палец кверху. – Тук-тук, я ваш друг! Достучался вот до областной молодёжки… Достучится этот нихераська и до самого комитета глубокого бурения… В какую грязь дочку втоптал… Вишь, от катящегося грязного камня какие куски отваливаются?.. Что ты собираешься дальше делать?
– А жить. По горячему желанию Васюгана из газеты я не уйду. Дело принципа… А дальше… Что бы Вы ответили, попроси я у Вас руки Валентины?
– Не рановато ли? Ей ещё полгода надо… Школу кончить… И раньше третьего курса – никакого замужества! Сначала надо хоть немного укрепиться в жизни. Любишь – будешь ждать! Насчёт Васюгана… Я бы посоветовал уйти от него. Это ничевошество станет тебе мстить… Вечные подсидки… Подальше от грязи – чище будешь! И вообще я бы посоветовал тебе уехать из Светодара.
– Уехать? Но…
– Никаких но. Это мои условия. Поговорим через три года.
Я уехал в Москву.
Перебивался случайной газетной подёнщиной. Без московской прописки кто ж возьмёт тебя в штат редакции?
Я снимал койку в ветхом деревенском доме у одинокой больной старушки в Бутове, сразу за кольцевой.
Валя была уже на втором курсе, когда умер отец. Сердце. Хватило его лишь на полвека. Сказалась долгая жизнь репрессированного в Воркуте.
Месяца через три после похорон приезжаю я к Вале, а мать её, увядающая, но всё ещё с рельефной фигурой, в подковырке и спроси:
– Частые письма, одна-две встречи в месяц… Не надоело? Не собираетесь ли вы, ромева,[40 - Ромева (от имени Ромео) – влюблённый.] быть вечным женихом?
– Вот перейдёт Валентина на третий курс…
– А почему у вас такое условие?
– Да не моё, а вашего благоверика Нифонта Кириллыча. Он поставил условие: вот будет Валентина на третьем курсе, тогда и…
– Ахти мнеченьки!.. О Господи! Нашли какого дуралейку слушать! Один дурак послушался другого. Какая несурядица! Вы б спросили у него, сколько мне было, когда я стала его женой. Шестнадцать! А Вале уже было семнадцать. Не к тому человеку вы шатнулись на серьёзный разговор. Не к тому! Да приди ко мне, в то же лето, после выпускного, и свертели б свадьбу!
