Вернись после смерти
С самого рождения ты росла в царской роскоши, имела возможность не отказывать себе ни в чем, была одарённой и целеустремлённой личностью, смогла многого добиться. Тебе всегда сопутствовала удача, ведь недаром все наши близкие говорили, что ты: «Богом поцелованная». Впереди была интересная и яркая жизнь, но свою судьбу ты предопределила сама и мне безумно горько осознавать, что, не смотря на мои уговоры, вернулась из Польши в Россию, чтобы включиться в борьбу, забравшую к тому времени уже миллионы русских жизней и результат которой, был, увы, предрешен.
Безмерно сожалею, что не был достаточно убедителен и настойчив, предлагая прекратить противостояние с большевиками, эмигрировать вместе со мной в Китай, пригласив и своего возлюбленного А. В., о котором ты всегда отзывалась в самых превосходных степенях как о верном соратнике по борьбе и достойнейшем человеке.
Конечно, эмиграция не сахар, но при налаженном бизнесе и устойчивом финансовом положении жить в Китае можно вполне комфортно. У тебя появилась бы возможность отправиться в любую европейскую или азиатскую страну, чтобы создавать свое будущее в свободном от коммунистической тирании обществе. А сейчас, когда всё проиграно, ты, дворянка, вынуждена влачить жалкое существование в одной компании с неандертальским быдлом. Что ж, на все воля Всевышнего…
Любимая дочь моя, об одном лишь теперь умоляю: береги себя и моего единственного внука, Дмитрия. Помни, Оленька, ближе вас, двоих, у меня на свете больше нет никого. Свято верю в то, что удача не обойдет нас стороной, что все мы, наконец, встретимся и будем счастливы и неразлучны навсегда…»
Исходя из вышеизложенного, можно сделать вывод, что письмо из Китая, в котором упоминаются: «царская роскошь, внук Дмитрий и дочь Оленька», было адресовано именно Шидловской О. Д., проживающей в СССР по документам Ворониной Н. К. (Предположительно, под этой фамилией Шидловская вернулась в Россию из Польши. Одиозность своей настоящей фамилии не позволила бы ей поступить иначе).
Фраза же о «возлюбленном А. В.» с большой долей вероятности позволяет судить о том, что Шидловский подразумевает Афанасия Вьюкова. Так как «…верным соратником по борьбе…» мог быть лишь член штаба Омского СТК, а в прочих антисоветских организациях Ольга Шидловская не состояла. Совпадая по возрасту, образованию, принадлежности к высшему сословию, социальному статусу и политическим воззрениям, она вполне могла контактировать с Вьюковым.
ВАЖНО!!! Возможность использовать агентурный канал связи в личных целях, бесспорно указывает на то, что предприниматель Шидловский Д. С. имеет самое непосредственное отношение к японско-белоэмигрантской разведке.
17. 06. 1942 г.
Зам. нач. контрразведывательного отдела
майор Сахно И. П.»
«Вот ты и прорезалась, наша незабвенная польская красавица!» – полковник Шадрин положил в папку бланк спецтелеграммы, устало, но удовлетворенно усмехнулся. – «Версия капитана Неустроева дала нужный результат, его «невод» сработал на все сто. Исчезнувшая в никуда из таежного поселка Ерёмино, учительница Елена Анатольевна Борисенко, обрела, наконец-то, свое истинное лицо. Да, нескучная судьба получилась у пани Шидловской: и поучиться успела, и повоевать, и ребенка родить, и учительницей поработать… Жила под одним именем, занималась террором под другим, несомненно, что имеет в запасе еще несколько чужих биографий и залегендироваться под очередной личиной готова в любой момент».
Шадрину, прожившему в Польше не один год, имевшему дело с самыми разными представителями польского общества, было предельно ясно, почему Шидловская состояла в антисоветской организации и занималась террором под своей настоящей фамилией – традиционная шляхетская чванливая суть и спесивый гонор польской знати были тому причиной. Родовитой ли дворянке бояться этих примитивных русских холопов!
Но, тем не менее, и проживала в СССР, и за посланиями из Китая приходила с паспортом советской гражданки Натальи Ворониной! А, значит, все-таки боялась… Боялась! Омские контрразведчики были абсолютно правы – с её истинной фамилией путь вёл только к расстрельной стенке.
Но почему впоследствии её перестала устраивать биография Натальи Ворониной, по какой прихоти захотелось примерить на себя очередную? И ведь настолько захотелось, что потребовала у своего сожителя, Афанасия Вьюкова, предоставить эту самую биографию во что бы то ни стало! Вот так и появилась в двадцать восьмом году в поселке Ерёмино учительница Елена Анатольевна Борисенко, урожденная Якубова.
И по какой причине тогда, в середине двадцатых, когда контрреволюционная организация СТК была разгромлена, Шидловская не воспользовалась «окном» на казахской границе, чтобы уйти с очередным связником-маршрутником за кордон, в объятия отца-миллионера… Что это было: трусость, оголтелая идейная ненависть к Советам, непроходящее желание убивать или надежда на то, что еще есть какой-то шанс изменить государственное устройство России?
«Что ж, может быть, и мы когда-нибудь узнаем обо всем, – подумалось Шадрину. – А пока, как ни крути, как ни верти, но появилась еще одна расшифрованная персона из этой запутанной и драматичной истории. Значит, не зря народный хлеб едим!»
Ко времени получения вышеизложенной информации полковник также имел дополнительные сведения по диверсии на шахте «Октябрьская». За три месяца до этого происшествия из бригады горняков дезертировал находившийся на «брони» от призыва в действующую армию, навалоотбойщик Черва Анатолий Федорович, бывший взрывник, снятый с должности за служебную халатность и злоупотребление алкоголем, осужденный в 1940 году за злостное хулиганство по статье № 162, параграф «В» на один год исправительных работ. Незадолго до дезертирства с производства, он развелся с женой, оставив ее с малолетним ребенком. Активный розыск результатов не дал, Черва бесследно исчез.
Глава 7
Вскоре после налёта бандитов на «Пороховые склады» Александр Николаевич Шадрин был экстренно вызван на приём к уполномоченному УНКВД СССР по Дальнему Востоку. Предчувствие чего-то недоброго охватило его. Он понимал, раз отрывают от работы в столь сложное время, то ничего хорошего ожидать не стоит. На эту же мысль наводил и текст телефонограммы, сухой, предельно краткий, никак не объясняющий причины вызова:
«Начальнику контрразведывательного отдела полковнику Шадрину А. Н. немедленно прибыть в УНКВД дальневосточного края.
Комиссар государственной безопасности 2-го ранга Гоглидзе С. А.»
Связавшись, как он обычно поступал в подобных случаях, с командующим авиацией Военного Округа, полковник уточнил время вылета и понял, что заехать домой уже не успеет, попутный «Дуглас» уходил на Владивосток ровно через час. Собственно, заезжать было и не к чему: «тревожный», как шутливо он его называл, чемоданчик с вещами первой необходимости всегда находился в кабинете, а жене Александр Николаевич позвонил, чтобы предупредить о своем убытии. К его великой досаде, дежурная медсестра эвакогоспиталя ответила, что хирург Шадрина проводит срочную операцию и подойти к телефону не может. Он попросил передать, что улетает, что не знает, когда вернется, и положил трубку. Горько усмехнувшись, подумал:
«У меня срочно, у нее срочно… Когда же все это закончится? Будь проклята война! Даже за тысячи километров от нее люди не могут по-человечески проститься». Он вдруг поймал себя на слове «проститься» и ощутил холодок под сердцем. И еще ему подумалось, что это, вероятно, плохое предзнаменование, что им не довелось поговорить. Не однажды он уходил на смертельно-опасное дело и всякий раз ему так или иначе удавалось проститься с Верой.
Он с минуту смотрел на телефон невидящим взглядом, потом решительно встряхнул головой, прогоняя оцепенение, и, поднявшись из кресла, стал торопливо собираться. Вызванному заместителю, пожилому седовласому подполковнику Рутковскому, дал несколько указаний, заметил, что срока своего возвращения не знает, затем, попрощавшись, спустился к подъезду, где его ждал автомобиль.
На пути к аэродрому начался дождь, вскоре перешедший в ливень. «Дворники» едва справлялись с потоками воды на ветровом стекле «эмки». Шадрин задумчиво смотрел то на пенившуюся ручьями песчаную дорогу, то на угрюмое, хмурившееся черными тяжелыми тучами небо. Мрачные, подстать погоде, мысли одолевали полковника. Он промолчал весь путь и лишь перед самым КПП аэродрома глухо сказал, обращаясь к порученцу, сидевшему на переднем сидении:
– Передайте майору Степанову, чтобы активизировал розыск шахтера Червы: родственники, знакомства, друзья-приятели, женская линия… О моем вылете доложите в Хабаровск с указанием точного времени старта.
– Слушаюсь, товарищ полковник!
Временный полевой аэродром был густо заставлен легкими, изящными на вид «Аэрокобрами», «Харрикейнами», «Томахауками», «Киттихауками», «Бостонами», приземистыми тупоносыми «Боингами», и прочей летающей техникой, доставленной сюда с Аляски летчиками перегоночных полков по Ленд-лизу30. «Дуглас», готовившийся к рейсу на Владивосток, прогревал моторы, постреливая в выхлопные патрубки синеватым дымом. Вращающиеся винты образовывали в затихающем дожде два белёсых нимба.
Вылет задерживался по метеоусловиям, и Шадрин с сожалением подумал, что сейчас, наверное, Вера уже освободилась, но отсюда, с летного поля, поговорить с ней по телефону, конечно, не удастся.
Наконец, дождь стих окончательно. И командир экипажа, молодой, веселый и подвижный цыгановатый капитан в сапогах в гармошку, в широченных фасонистых галифе и в потертой шевретовой лётной куртке, молния которой была расстегнута ровно настолько, чтобы виделся новенький орден Ленина на гимнастерке, доложил незнакомому Шадрину, авиационному генерал-лейтенанту, о готовности к вылету.
Ревя мощными двигателями, «Дуглас» тяжко протрясся по раскисшей грунтовой взлетной полосе и, оторвавшись, завис в воздухе, разрезая камуфлированными крыльями небесные хляби. На высоте корабль снова вошел в осадки. Сначала струи дождя рассекали квадратный иллюминатор по диагонали, потом потекли параллельно оконцу – машина набрала заданный эшелон и перешла в горизонтальный полет.
Оторвавшись от запотевшего стекла, Шадрин осмотрелся. Попутчиков было много: несколько авиационных генералов и полковников, что-то оживленно обсуждавших в передней части салона. Три общевойсковых генерала, которые сразу же после взлета тесно сгрудились над развернутой крупномасштабной картой. Два пограничника-полковника. А на самых дальних сиденьях, в хвостовом отсеке, пара незнакомых офицеров в форме НКВД и между ними средних лет мужчина в приличном цивильном костюме – единственный штатский на борту. Еще на аэродроме Шадрин заметил, что эти трое держались обособленно, ни с кем не разговаривали, а на посадку прошли первыми. И еще показалось странным, что, идя под дождем, гражданский почему-то не надел плащ, в то время как его молчаливые спутники перед выходом из-под навеса набросили офицерские плащнакидки. Он и теперь продолжал сидеть, держа плащ между соединенными руками. Глядя на его отрешенное лицо, понурый вид, полковник догадывался обо всем, но почему-то боялся признаться себе, что его догадка верна. Вскоре после старта он оглянулся и заметил, что человек в штатском поправляет прическу обеими руками, по-прежнему не снимая с них плаща. И Шадрин убедился, что думал правильно: на запястьях незнакомца змеисто блеснули наручники. Полковник вдруг поймал на себе пристальный взгляд одного из конвойных и невольно подумал:
«А что, если всё это – бутафория? Может, они – мой конвой?»
Уж кто-кто, а он, Шадрин, знал: задержание в пути – самый распространенный и излюбленный метод ареста. Профессионалы такого рода деятельности в НКВД были высокого класса. Человек убывал в командировку или в отпуск – и не возвращался.
Чтобы отвлечься от мыслей, тревожащих душу, он снова стал смотреть в иллюминатор, пытаясь через мутную рвань слоистой облачности увидеть землю, а мозг настойчиво всё сверлил и сверлил мучительный вопрос:
«Неужели, неужели…?»
И почему-то он вдруг отчетливо вспомнил и прочёл в себе те, теперь уже далекие, ощущения ужаса и кошмара, которые давно надо было забыть, но которые всё никак не забывались да, наверное, и не могли забыться до конца его дней.
… Он увидел покатый зелёный пригорок, и на нём целый ряд зеркально поблескивающих кружочков. А над ними и под ними – всё сплошь золотое или серебряное, сразу не разобрать на искрящемся утреннем солнце… Кружочками были цейссовские бинокли, а золотом и серебром сияли аксельбанты, эполеты, галуны и кокарды на конфедератках офицеров-шляхтичей. Сашка прекрасно видел их и без бинокля, потому что белополяки расположились совсем недалеко, расстояние от них до виселицы, может, какая-нибудь сотня шагов. Сидели вальяжно, как в театре, развалясь на стульях. Дымили сигарами, похлопывали офицерскими стеками по надраенным голенищам сапог, оживлённо переговаривались. И лишь некоторые, молча, с каменной неподвижностью, смотрели в бинокли, и было понятно, почему они так смотрят: зрители боялись пропустить хотя бы одно движение, они желали досконально разглядеть, как судорожно покривятся губы смертника в сдавленном рыдании, как перед надеванием на шею удавки зажмурятся, а то и вовсе закроются глаза, как ватно подкосятся ноги…
Но самым главным для них было все же то, чего он, Сашка Шадрин и его товарищи уже не смогут видеть, ощущать и контролировать. Это произойдет, когда под босыми ногами вдруг возникнет гибельная пустота, горло беспощадно туго сдавит колючая веревка, а лицо исказится мучительной судорогой.
И вот именно этого мига так напряженно ждали зеркально-ледяные глаза биноклей. Ждали, чтобы десятикратно увеличить, приблизить и расшифровать последнюю смертельную муку на лицах обречённых.
А самому Сашке, почему-то, была страшна сейчас не собственная смерть, а смерть тех, шестнадцати, кто умер до него. И это было по-настоящему жутко, видеть, как расставались с жизнью пятнадцать товарищей и как сейчас, дергаясь на виселице, прощается с ней шестнадцатый. Нужно было, мертвея от лютого страха, ломать его в себе и, собрав всю волю, все духовные силы, не показать убийцам того, что они хотели увидеть. И ждать, когда очередного казненного вынут из петли, и она освободится для него, Александра Шадрина!
А на виселице затихал Петр Бицура, товарищ по подполью, большевик, чекист. Тот самый Бицура, которому на допросах выломали руки на дыбе, но который, так и не проронил ни слова. Ему палач узел петли сдвинул на лицо, перед тем как выбить из-под ног табуретку. И Сашка понял, для чего: узел, смещенный на лицо – лишняя минута жизни обреченному. Это его лишняя конвульсия, это его лишняя боль и мука, потому что подбородок не дает петле затянуться мгновенно и горло еще какое-то время пропускает воздух…
Но ведь это еще и лишний импульс смачного и сладострастного наслаждения для садистов, закосневших в пытках и погрязших в безнаказанных убийствах, тех, кто неотрывно смотрит сейчас в «цейссы» и получает дополнительное удовольствие. Потому, что, если убивать обыкновенно: расстреливать, закалывать штыками или топить в воде – это слишком примитивно, мало будоражит кровь, и почти не вздергивает нервов, если в казнях нет того, особенного, палаческого изощренного шика и утончённого профессионализма. Из-за этого, очевидно, и вешают сегодня не всех сразу, а по одному, чтобы еще и здесь извлечь что-то новое, чуть необычное…
… Он очнулся от ослепительной вспышки грохочущего разрыва, расшвырявшего толпу золотопогонных зрителей. Какое-то время дико смотрел в квадратное оконце и никак не мог понять: лопасти пропеллера сабельно рубят искрящийся солнечный воздух или шашки котовцев, сверкая, кромсают белую шляхту на круглом широком майдане украинского городка. Глянув на часы, Шадрин с удивлением обнаружил, что проспал без малого пять часов.
– Разве мы нигде не садились? – обратился он к капитану-авиатору, подошедшему в эту минуту к его креслу. – Спал так глубоко, что вполне мог не ощутить…
– Еще нет, – пояснил тот. – На самолете этого типа двадцатибачная система бензопитания, соответственно – бо'льшая дальность. Через полтора часа посадка на дозаправку в Благовещенске, до Хабаровска не дотянем – сильный встречный ветер. Генерал-лейтенант приглашает вас, товарищ полковник, на обед. Если хотите умыться, пройдите в хвостовой отсек.
Отстегнув привязные ремни, Александр Николаевич поднялся с кресла.
Хабаровск поразил Шадрина обилием военных на улицах. Повсюду, куда только не посмотри: кителя и гимнастерки, черные матросские бушлаты, колонны и колонны пехотинцев. Пропустив вереницу грузовиков, набитых вооруженными солдатами, полковник наискось пересек обширную площадь, предъявил часовому удостоверение и решительно открыл тяжелую дверь в здание дальневосточного Управления НКВД. Последний раз он был здесь около полугода назад и теперь с удивлением отмечал большие перемены: в коридорах, некогда солидно тихих, сейчас было людно, вокруг стояла сутолока, все куда-то спешили, это было как-то нехарактерно для данного учреждения.
Сообщив о прибытии дежурному старшему лейтенанту, Шадрин услышал в ответ:
– Комиссар 2-го ранга Гоглидзе срочно убыл в Москву, вас, товарищ полковник, примет начальник контрразведывательного отдела, сейчас я ему доложу, – офицер снял с аппарата телефонную трубку, коротко переговорив с кем-то, сказал Шадрину. – Пройдите в кабинет номер три, вас ждут.
Отыскав нужный кабинет, Шадрин, коротко постучав, вошел и плотно прикрыл за собой дверь. Навстречу ему из-за стола поднялся невысокого роста полноватый человек с наголо обритой головой, с ромбами комиссара государственной безопасности на краповых петлицах кителя. Блеснув нарукавными золочеными шевронами-угольниками, он приветственно раскинул руки, стремительно зашагал навстречу. И не успевший еще произнести ни единого слова, ошеломлённый Шадрин тотчас же узнал его. Это был Андрей Иванович Севастьянов, человек, с которым было связано очень многое в прошлом, и которого он никак не ожидал увидеть живым.
– Ну, здравствуй Александр Николаевич, – заметно грассируя на букве «р», взволнованно произнес Севастьянов, обнимая полковника. И еще не зная, о чем пойдет речь дальше, тот вдруг ощутил огромное облегчение.
– Здравствуй, Андрей Иванович, – волнуясь так же, как и хозяин кабинета, проговорил он, отвечая крепким объятием. – Вот уж чего не ожидал, так не ожидал! Летел-то на встречу не с тобой, а с Гоглидзе…
– В Москве он сейчас, срочно вызвали на важное совещание, а меня оставил на хозяйстве, – Севастьянов кивнул на глубокое кожаное кресло и сам опустился в соседнее. – Присаживайся, Александр Николаевич.
– Значит, в той оперативной сводке была ошибка? – приходя в себя, спросил Шадрин. – А мы все считали, что…
– Правильно считали, – негромко и лукаво засмеялся Севастьянов. – Так и надо было считать, как всё было задумано.
– Понимаю, понимаю… – Шадрин не сводил изумленных глаз с товарища. – Чем занимался все эти годы, если не секрет?
– Теперь уже не секрет, торговать пришлось за родными пределами…
– Значит, в купцы-негоцианты подался?
– Пришлось, куда ж денешься… Теперь вот тут второй месяц.
Некоторое время они пристально рассматривали один другого.
– А и постарел же ты, сеньор коронель31 Алехандро Сандрино, – сказал, наконец, Севастьянов, грустно покачав головой.
– Да и ты не помолодел, сеньор хенераль-команданте32 Андриано Себастьян, – усмехнулся Шадрин, принимая его игру. – Уж извини, что величаю тебя прежним званием.
– А оно всё едино, что генерал-майор, что комиссар госбезопасности… – разрешающе махнул рукой Севастьянов и сокрушенно, но улыбчиво, добавил. – Скажем прямо, ещё совсем недавно мы смотрелись побойчее. Но давай утешимся тем, что старость – это главная заслуга прошлых лет.
Он шутил, но в глубоко посаженных зеленоватых глазах боевого товарища, Шадрин ясно видел тревогу и исподволь готовил себя к тому, главному, ради чего так экстренно был вызван сюда. И, видимо, уловив его душевное состояние и оттягивая время, давая тем самым собраться и успокоиться, Севастьянов спросил:
– Если мне не изменяет память, в последний раз мы виделись в тридцать шестом, где-то на Бискайском побережье: в Овьедо или Бильбао?
– Нет, это было в июне тридцать седьмого, – подумав, уверенно сказал Шадрин, – в штабе двенадцатой ударной, перед наступлением на Уэску.
– Несостоявшимся наступлением…33 – угрюмо добавил Севастьянов.
– Время-то как летит, а? – задумчиво промолвил Шадрин. – Будто вчера это было, а на самом деле всё в далеком-далеком прошлом.
– Прошлое не вернешь, за будущим не угонишься… – всё так же невесело констатировал Севастьянов. – Истина незыблемая и вечная. И ничего тут не попишешь.
Они немного помолчали, мысленно вернувшись к событиям тех далеких дней.
– Как твоя семья, Александр Николаевич? – наконец возобновил диалог Севастьянов.
– У нас всё хорошо. Жена работает в эвакогоспитале хирургом. Ксения и Наталья, дочки, окончили институт, тоже врачуют. Ксения в тридцать девятом вышла замуж за однокурсника, так что я уже дед! – последние слова он произнёс с горделивой ноткой.
– Ну и кем господь сподобил? – улыбнувшись, задушевно спросил Севастьянов.
– Внуком. Уже три года герою! Там такой парнище… – на минуту сбросив напряжение, Шадрин просветленно засмеялся. Потом, будто спохватившись, спросил. – А, твои-то как, Андрей Иванович?
Смуглое лицо Севастьянова медленно закаменело.
– Осиротели мы с Марией, – прерывисто вздохнул он. – Виктор погиб в первые дни войны, а я об этом только недавно узнал. Он в Белоруссии служил начальником погранзаставы. Невеста была, семью собирались создавать. Не успели…
– Вечная память ему, – скорбно склонив голову, тихо произнес Шадрин.
Двое немолодых людей с минуту сидели в глубокой задумчивости.
– Приступим к делу, Александр Николаевич? – наконец заговорил Севастьянов.
– Приступим, Андрей Иванович.
– Как считаешь, зачем вызван сюда в таком срочном порядке?
– Если честно, то ничего хорошего почему-то не жду, – признался Шадрин.
– Все верно, – подтверждающе кивнул комиссар. – Ни повышения, ни ордена, к сожалению, предложить тебе не могу, – он поднялся из кресла, пересел за стол, очевидно давая этим понять, что их разговор перешел в официальное русло. Повернувшись к массивному сейфу, поочередно нажимая кнопки, набрал цифровой код, открыл дверцу, извлек тонкую красную папку и, протягивая ее Шадрину, сказал:
– Здесь пять шифровок, ознакомься с ними. Четыре помогут сориентироваться в оперативной обстановке последнего времени в Маньчжурии, а пятая ответит тебе на один очень важный вопрос… Я пока займусь своими делами, потом потолкуем.
Шадрин раскрыл папку и стал вчитываться в четкие строчки машинописного текста:
ШИФРОРАДИОГРАММА
«30 км [на] север [от] Хайлара построен полевой а/м. [В] конце мая [из] Ниигата туда перебазировано сводное авиасоединение. Командир – генерал-майор Якутара Иноуйё, начштаба – полковник Юкахиро Осумицу. Состав: 58-й тяжёлобомбардировочный полк – 37 [самолетов] «Мицубиси», Ки-21; 11-й легкобомбардировочный полк – 45 «Кавасаки», Ки-30; 9-я разведэскадрилья – 23 «Мицубиси», Ки-46; звено связи – 12 «Кокусай», Ки-76.
«Гао Шань».
ШИФРОРАДИОГРАММА
«[В] Квантунской новый главком – генерал-лейтенант Умэдзу Ёсидзиро. Обновленный состав [стратегической] группировки: 1 фронт (3 и 5 армии); 3 фронт (30 и 44 армии); 17 фронт (34 и 59 армии); 4 отдельная армия; 2 и 5 воздушные армии; Суйюаньская армейская группа; Сунгарийская флотилия. Соединения: 37 пехотных и 8 кавалерийских дивизий, 22 отдельных пехотных полка, 3 танковых полка, 4 кавалерийские бригад. (ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО!!!) – бактериологический «Отряд-731» спецназначения, замаскированный под службу водообеспечения войск (командир – генерал-майор Китано Масадзо). Количество личного состава соединений: Квантунская – 700000, Маньчжоу-Го – 170000, В/Монголия – 150000 (командующий – Дэ Ван)34. Техника: 1215 танков, 6708 орудий [и] минометов, 25 кораблей, 1907 самолетов».
«Гао Шань».
ШИФРОРАДИОГРАММА
«Срочная концентрация войск [на] Приханкайском, Ханьчуньском, Отпорском направлениях. Генерал-майор Гэндзоо Янагита организовал [для] белоэмигрантов офицерские курсы [в] Мукденском, Синьцзянском, Хинганском училищах. Специальности: связисты, разведчики, сапёры. [На] реке Нэньцзян создан учебный полигон, [где] подразделение «Асано-Бутай»35, [под] руководством генерала Бакшеева36 отрабатывает действия [по] форсированию реки, захвату плацдарма [и] удержанию [до] подхода основных сил».
«Гао Шань»
ШИФРОРАДИОГРАММА.