– А Тяушка?
– Что Тяушка?
– Он же немой. Как со скотиной разговаривал?
– Вот, ты чудак! Душой он разговаривал. Душой! Ему и с колхозом управляться не сложно бы было. А если школу бы закончил, ну хоть семь классов, так и страной мог бы руководить!
– А Сталин? – выпалил Витька.
– Ну, вот ему бы и помогал.
– Вот бы хорошо было! Наш батька, Михеич – председатель, Тяушка и товарищ Сталин…
– Коля Тяушка охотится на пинежских реках почти безвылазно, – перебил размечтавшегося брата Толька. – А кого назначать на такое место, как не нашего отца? И коров он пасет только летом: зимой же на лесозаготовках. Там всеми мужиками руководит. Как там без него? А тут с женками да стариками и председатель справится, – он шагнул к брату, снисходительно улыбнулся и, обняв за шею, потащил за собой.
– Ну, да. Ну, да, – только и смог произнести Витька.
– Еще есть вопросы? – в голосе Тольки прозвучали теплые заботливые нотки.
– Ага, – Витька поднял взгляд на брата. – Один.
– Ну, говори уж.
– А почему тебя Емелей в деревне называют, а меня нет?
Толька остановился и повернулся к брату.
– Так у нас в роду всех Емелями кличут. Или Емелиными. Я думал из-за дедки Емели. Но отец говорил, что и отца у деда тоже Емелей звали. Давно уж так все идет. Но только старших зовут. Я старше тебя. Меня и зовут Емелей. Я помру, тебя звать так будут, – поучительно проговорил Толька.
– Чего ты помирать-то собрался? – удивился Витька.
Толя-Емеля посмотрел на него и, покачав головой, пошел дальше.
Дальше до тропы они шли молча. Когда увидели первое порхалище, Толька снял с брата мешок, развязал тесемки и вытащил небольшой березовый веник. Постукав им по голенищу валенка, поучительно произнес:
– Паши[9 - Подметай (местное)] аккуратно, сило не побей[10 - Сбить охотничью настройку петли (местное)]. Вередишь[11 - Синоним слова «побить» (местное)], настрополять[12 - Восстановить петли (силки) на птицу (местное)] заново – время только терять. Тогда уж точно нековды в «попа» играть будет.
Он протянул Витьке веник и огляделся по сторонам. Отсюда до Ачема было версты три. Малая, или как по-другому называли ее в их семье, ближняя охотничья тропа, начиналась сразу от дороги, идущей в деревню Бакино. Путик пролегал по хорошим ягодным местам, где обитала лесная птица. Он делал небольшую, по охотничьим меркам петлю длинной в четыре версты и снова возвращался к этой же дороге. От Ачема до Бакино верст двенадцать, а тропа заканчивалась аккурат на середине пути. Возвратившись на дорогу, охотник, как правило, через час-полтора был уже в Ачеме.
Тропинка на малой тропе была хорошо заметна, а силки на птицу располагались вплотную к ней. Где-то с ее середины начиналась другая, более длинная их родовая тропа, по которой Толька с Витькой ходили только с отцом. Места, где она пролегала, были глухими, а охотились там не только на птицу. Тут ставили ловушки на куницу и белку. Любили те места и медведи, и найти берлогу охотнику там не составляло большого труда.
Витька быстро вымел снег с обеих сторон от силка, обнажая на порхалище светлый замерзший песок. Затем аккуратно освободил от снега еловую веточку под петлей в воротцах и вопросительно посмотрел на брата.
– Песок маленько взъерошь, – проговорил тот.
Обратной стороной веника Витка взрыхлил верхний слой и снова взглянул на Тольку. Увидев его одобрительный взгляд, выпрямился и сунул веник под мышку. В тот момент наверху что-то скрипнуло, и небольшой ком снега свалился с ели прямо на них. Братья испуганно вскрикнули и побежали к следующему силку.
Спустя два час они прошли полпути. За это время в силки попало лишь два рябчика. К тому же одного из них съел лесной зверь, оставив после себя кучу перьев. Тропинка стала спускаться вниз к ручью, ведя охотников к самому большому порхалищу на тропе. Их на ней было ровно пятьдесят и чтобы быть уверенным в том, что обошел все, Толька обычно после осмотра каждой ловушки бросал в карман елочную иголку. Закончив обход, он пересчитывал их, и, убедившись, что проверил все силки, по «Бакинской» дороге возвращался обратно в деревню. За все время он ни разу не ошибся, и ни одно порхалище не осталось не осмотренным.
Одному по тропе отец разрешил ему ходить еще с прошлой зимы. Мальчишка рос самостоятельным и не по годам рассудительным. В лесу ориентировался хорошо и повода усомниться в ином не давал. Почти каждый выходной Толька надевал лыжи и с удовольствием бежал в лес. Он не боялся ходить один. Правда мать обязала его привязывать к зипуну колокольчик, чтобы в случае чего тот помог найти незадачливого охотника. Однако, мальчишка всегда снимал его, оказавшись за деревней, и одевал снова, когда возвращался обратно. А этой осенью о колокольчике уже никто не вспомнил. К тому же теперь он ходил по тропе вдвоем с Витькой.
Подходя к огромной выскори, где было устроено сразу два сила на крупную птицу, Толька подумал, что здесь-то уж точно кто-нибудь да попал. И словно в подтверждение его догадки налетевший ветерок принес им под ноги птичье перо.
– Витька, бежим! Видать тетера[13 - Глухарь (местное)] попалась!
***
После смерти матери Григорий Конюхов в Ачеме был всего пару раз. Матрены Михайловны не стало через месяц после его переезда в Верхнюю Тойму. Очередной сердечный приступ стал для семидесятидвухлетней женщины последним. Осенью тридцать седьмого участковый пункт в деревне закрыли, а его самого перевели в районное управление. Впрочем, Ачем от него никуда не делся. В обязанности сержанта милиции Конюхова входил контроль и обеспечение порядка в нем и еще в двух десятках двинских деревень. Забот на новом месте заметно прибавилось, потому, как ни в одной из них представителя правопорядка не было. Частенько там что-то случалось, что требовало разбирательства и его присутствия. Попажа туда была не быстрой и времени отнимала порой больше, чем само дело. Распута и бездорожье были в районе обычным явлением и два дня пути не были в тех местах чем-то особенным. Были в подчинении у Конюхова два молодых помощника, что только добавляло ответственности и забот. Одних их он никуда не пускал, а с собой брал на выезд только при необходимости.
Частенько Григорий отсутствовал дома по несколько дней. Зимой, к примеру, прошлого года в Бакино полмесяца прожил, выясняя обстоятельства гибели местного крестьянина. Жена его Анисья поначалу была недовольна частым отсутствием мужа, но постепенно привыкла и управлялась с дочерьми одна. Днем она учительствовала в начальных классах, а остальное время проводила с ними. Старшая Зоя осенью пошла в первый класс. Шестилетняя Любашка была на два года ее младше, но тоже все время проводила в школе. Анисья брала ее с собой и усаживала за последней партой. И пока шел урок, девочка с удовольствием что-либо рисовала.
Накануне в управление из Ачема поступил очередной сигнал, что тамошний крестьянин Гаврила Оманов избил жену и помимо этого еще нанес урон колхозному имуществу. Начальник Григория не стал вникать в суть проблемы, отправив Конюхова разобраться в том деле самолично. «Разобраться и принять строгие меры, дабы подобные действия семейного хулигана не портили статистику возглавляемого мной управления, – напутствовал он сержанта. – Вези его сюда. Срок хороший получит».
Ехать в такое время за пятьдесят верст Конюхову не особо хотелось. Зимник еще не установился, а трястись по не укатанным подмерзшим буграм, особой радости не было. Однако тут ему несколько повезло: накануне отъезда, подморозило и выпал свежий снег. Но и от этого настроение у него лучше не стало. Он, вообще, в Ачем ездил неохотно. Казалось бы, кто не мечтает вернуться в родные края? Однако, у Григория такого желания не возникало. И причиной тому были события двухлетней давности, когда арестовали Лизку Гавзову. Арестовали и с тех пор ее больше никто не видел.
Мало, кто в деревне сомневался, что виной тому стал сам Григорий Конюхов. Вернее, его давняя и неразделенная Лизкой любовь. Поговаривали, что терпение у него закончилось, и он в отместку написал на нее донос. И хотя бумаги той никто не видел, в Ачеме были уверены, что кляуза такая существовала и написал ее именно Григорий. Иначе старший милиционер Конюхов помог бы Лизке избежать ареста. А земляки и прежде не испытывавшие к милиционеру особых симпатий, с тех пор старались держаться от него подальше. Разговоров никаких с ним не заводили, а на заданные им вопросы в основном отвечали неохотно и односложно.
И лишь сам Григорий Пантелеевич знал всю правду. А она для того времени была очень простая – никакого доноса он не писал. А виной всему был покойный муж Лизки, который в молодые годы наделал столько глупостей, что их хватило бы не на одну жизнь. Воевал вместе с Юденичем под Петроградом. С войсками генерала Миллера пытался установить белогвардейскую власть на Севере. Затем умудрился повоевать на стороне красных. Но вскоре был осужден за прошлые «заслуги». Бежал. Эмигрировал. Нелегально вернулся в страну и занимался подозрительной деятельностью. Был снова арестован. И кто же в тридцать седьмом мог поверить, что жена была не в курсе дел мужа? А раз так, то арест Лизки был лишь делом времени. Коллективная ответственность членов семьи действовала уже несколько лет. И десять лет получить было обычным делом. А уж в ее случае можно было и под расстрельную статью попасть.
Трясясь сегодня в повозке, Григорий вспомнил тот день, когда в апреле одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года в деревню из областного управления НКВД приехал сержант с помощником. «Кажется, Шагин его фамилия была, – удивился конюхов своей памяти». Он помнил и тот день и все последующие, пока не увезли Лизку. Шагин тот его сразу предупредил, чтобы не встревал в это дело. Иначе и сам может неприятностей нажить. Только Григорий знал, что сын ее Митька лишь чудом не отправился вслед за матерью. И не потому, что в деревне парня тогда не оказалось. «Сына ее, как появится, сам привезешь, – не забыл он слов Шагина». И не узнает теперь никто, что это он, Григорий, написал записку Нюрке, подружке Митьки, чтобы тот месяц в деревне не показывался. Не знал тогда Конюхов, сможет ли помочь Митьке, но очень наделся на это. И не зря. За месяц этот многое изменилось. Шагин больше в деревне не появился и о Митьке никто не справлялся. Дошли слухи, что и сержант не избежал участи многих. Спустя полгода был арестован за связь с иностранцами и вскоре расстрелян.
Не знал никто, да я и вряд ли узнает, что после того, как Лизку увезли, приходила к нему Варвара Чупрова. Очень за Лизку просила. И не просто просила. Сказала, что кое-что знает о золоте, которое когда-то было похищено и спрятано у Ачема. И, если Григорий спасет Лизку, расскажет ему все, что знает. Однако, случилось то, что случилось. Не смог ничего Григорий сделать. И даже на его служебный запрос относительно судьбы Лизки, пришел краткий ответ: «Осуждена по ст.58». Даже номер части не был в бумаге указан. На последующие его запросы ответов не последовало. И сколько не уговаривал тогда он Варвару рассказать, что она знает о золоте, та ему ничего не сказала. Не испугалась даже, когда пригрозил арестом.
– Скажу, что ты все придумал, – лишь рассмеялась тогда Чупрова.
Из Верхней Тоймы Конюхов выехал в ночь на последнее ноябрьское воскресенье, рассчитывая к середине дня быть в Ачеме. Удобно и надежно устроившись в мягком сене, чтобы не свалиться в угоре, он прикрылся толстым тулупом и понюжнул лошадь. Миновав село, Григорий привязал вожжи к телеге и сразу задремал. От выпавшего свежего снега, в лесу было достаточно светло, а дорога хорошо просматривалась. Кобыла Зорька была умная и к таким переходам привычная. Везла телегу аккуратно, время от времени оглядываясь, словно проверяя на месте ли возница. В Ачем лошадь ходила часто, и весь путь ей был хорошо знаком. Она шла по дороге уверенно, ни разу не остановившись на лесных развилках.
Когда совсем рассвело, Зорька, наконец, остановилась. Покосившись на телегу, громко фыркнула и потрясла рыжей гривой.
– Что, уже Сефтра? – оглядевшись по сторонам, произнес проснувшийся от внезапно наступившей тишины, Григорий.
Если бы кобыла могла говорить, то, наверняка согласилась бы с ним. Но она лишь глубоко вздохнула и выпустила из ноздрей огромные клубы пара.
– Много не пей, – заботливо проговорил Конюхов, рассматривая в охваченную заберегами реку.
Словно поняв слова возницы, Зорька склонилась перед лесной речкой. Она жадно пила, бредя по воде, пока не достигла другого берега. Сефтра здесь была мелкой и узкой, позволяя путникам свободно пересекать ее вброд. К тому в том месте шустрый речной перекат не замерзал почти всю зиму.
– Ну, чего встала! – крикнул Григорий. – Мне ноги тоже мочить?
Кобыла оторвала губы от воды, выпрямилась и вытащила телегу на берег. Лишь только задние колеса достигли суши, она остановилась. «До чего умна, зараза, – подумал Конюхов и спрыгнул на землю». Он сгреб с телеги охапку сена и бросил перед Зорькой. Через полверсты будет отворотка в Бакино и оттуда до Ачема останется двенадцать верст.
Конюхов с трудом нащупал за пазухой часы, в который раз сожалея, что до сих пор не обзавелся наручными. Долго высвобождал их из глубоко кармана. Наконец, достал, откинул крышку и поднес циферблат поближе к глазам. В последнее время зрение заметно ослабло. Анисья все чаще стала просить его обратиться к доктору, но Григорий связывал это с накопившейся усталостью и слушать жену не желал. Стрелки раскинулись на циферблате, показывая начало одиннадцатого. До деревни оставалось часа три езды.
Он достал из мешка краху хлеба и подошел к Зорьке. Отломив небольшой кусок, сунул его себе в рот, а оставшийся ломоть протянул лошади. Та оторвалась от сена, подняла голову и осторожно губами смахнула хлеб с его ладони. Конюхов похлопал кобылу по морде и пошел по дороге. Зорька, чуть замешкавшись, тронулась следом. Григорий немного прошелся по припорошенной снегом дороге и запрыгнул в телегу. Спустя два часа повозка добралась до местечка с необычным названьем «Коромысло».
Здесь, километрах в пяти от Ачема, дорога с обеих сторон упиралась в небольшое болото, раздваивалась и соединялась между собой сразу за ним. Место в округе было известное, потому как в соседнюю деревню Бакино ездили часто и только тут. Да и в районный центр попасть можно было только по ней. С высоты местечко напоминало охотничий лук. Напрямую через болото, словно по тетиве, ездили зимой, когда земля замерзала. Опушкой же леса, где был проложен объезд и прозванный в народе «коромыслом», пользовались в летнее время. Было когда-то желание у ачемян сделать дорогу через болотину круглогодичной, но пришедшая на смену прежнему режиму Советская Власть изменила их планы. И с тех пор недостроенная, частично заросшая гать, лишь обозначала направление короткого пути. Теперь, видневшаяся из-подо мха, узкая полоска бревен больше напоминала брошенную рядом с тетивой стрелу, чем некогда обустроенный участок дороги.
Намереваясь отвернуть от болота, Зорька вдруг остановилась, напряглась и беспокойно повела ушами. Выпучив глаза, кобыла задрала верхнюю губу, обнажая крупные желтые зубы, и громко заржала. Конюхов насторожился и потянулся к лежащей рядом кобуре с дежурным наганом. Совсем рядом раздался глухой собачий лай и на дорогу выскочил огромный рыжий пес. Лошадь, завидев его, успокоилась, словно обрадовалась такой встрече. Все-таки встретить лесного зверя менее приятное событие, чем пусть и злую, но деревенскую собаку. Она негромко фыркнула, потрясла гривой и не спеша двинулась навстречу псу.
