– Это последняя игра.
– Вряд ли последняя.
– На нормальном футбольном стадионе.
– Почему бы не смотреть в потоке? – говорит Фролов.
– В капсуле?.. Ты и сам, ведь, понимаешь, как тупо это звучит. Ложишься, значит, в эту грязную воду, и… а дальше что, оказываешься на стадионе? Дух игры потерян… Только… только надо где-то билеты найти.
– А ты попробуй разок, – Фролов отвлекается на переливание туманной Невы: вода шепчет безмолвную песню, ноты размазываются по плоскому заляпанному плексигласу. – Уверен. Если попробуешь спуститься, то… тогда посмотришь на все по-другому. Этого не объяснить, это надо…
Напарник морщится.
– Я… уже. Ничего особенного.
Машина останавливается, движение ее затухает (двигатель умирает медленной, тихой смертью). Впереди желтеет яркая полоса оцепления. Фролов слышит, как звенит воздух в этой предрассветной пустоши. Его бьет предчувствие чего-то ужасного. Проснулся вчера утром с этим блеклым чувством, которое час от часа набухало.
Неподалеку набирают высоту яркоглазые дроны доставки, взирают на потемневший асфальт окулярами мерцающих датчиков, бережно несут в когтистых лапах блестящие термопакеты. За мерцающей линией пролегает толпа, которая медленно набирает критическую массу. Становится твердой, неприподъемной.
– Ночь на дворе, а сколько шалопаев понабежало, – говорит Денисов.
Дерматиновая куртка скрипуче топорщится на широких плечах.
Фролов смотрит на гнетущее молчаливое скопище. Как быстро оно разрастается, когда происходит что-то страшное… Вид окончательной гибели человеческого тела задевает тончайшую струну, спрятанную в чертогах непознанной души. Отливает свинцом в растерянном сердце. Ранку, которая начала заживать, человек ковыряет… снова и снова… пока одинокая капелька густой крови не вылупится из-под кожи. Непонятно, зачем он это делает. Просто делает.
Не слышит, нет… чувствует потусторонний зов, его низкочастотные раскаты от горизонта до горизонта. Всему свое время. Любой шаг, любой вдох, любое движение приближает конец всего. Падение так же неотвратимо, как сошедшая с горы лавина, погребающая под пенистой волной города, страны, цивилизации…
Тело не дышит. Ни единого звука не извергнется из посиневших губ. Черная пропасть рта распахнута (так обычно умирают люди… в исступленной борьбе, попытках не-умереть, не-погрузиться в пучину смертной тени… а когти демона хватают за лодыжки, тянут, тянут вниз, в жаркий ад гибели). Распластанное существо и не человек вовсе. Невозможно даже подумать, что когда-то оно обитало среди нас и было таким же, как мы. Мы – противопоставление. Оно – посеревший от старости негатив нашей жизни.
Висок пульсирует легкой болью. Пальцы проходятся по кромке ворсистого воротника. Фролов с ужасом представляет, как будет продираться сквозь толпу, ввинчивать себя в пружинящее непостоянство. Стекло отделяет его от холодного мокрого твердого черного блестящего асфальта. Разноцветные небоскребы нечетко проступают сквозь предрассветную тьму, нависают над трепещущей гладью Невы.
Взгляд скользит к подсвеченному куполу судоверфи. Речной монстр выбрался на поверхность, съедает подобравшиеся слишком близко военные крейсера, торговые баржи, контрабандистские шхуны…
Его мерцающий навес распластан между берегами. Захватил клочок чернеющей воды, погрузил в свое подпространство. Под ним – древние переходы, подземный городок генонаркотиков. Остатки мутантских растений, спрятанные под толщей реки… Катализатор гибели многих-многих людей…
Невозможно представить, что двадцать пять лет назад Петербург был почти полностью разрушен. Неуловимые бесполитники выплевывали в горнило войны смерчеподобные снаряды, сеяли семена смерти. Их всходы – разрушающая антиматерия. Прибавление ко всему сущему частицы «не».
Отстроенный американцами город захватила раковая опухоль единообразия. Везде и всюду – небоскребы скоблят слоистое небо, стучатся в тяжёлый потемневший свод, нависающий над переплетением улиц, линий, длинных зелёных скверов, обёрнутых в фантик дополненной реальности.
Денисов вываливается из машины, стучит костяшками пальцев по стеклу, к другой стороне которого прилип Фролов.
– Ну? Чего застыл?
Очки присоединяются к птице криминалистического дрона, нависшей над темной пустошью. Надоедливая реклама пропадает, и добрая часть мелькающих/перекликающихся созвездий шаловливых вывесок уходит в небытие.
/…начат анализ данных… поиск/рекогносцировка следов преступления: капли крови, отпечатки пальцев, камеры слежения…/
Фролов собирается с духом…
вдох/выдох, вдох/выдох… еще… и еще…
загаженный воздух раздражает нервные окончания. Следователь выдавливает себя из задымлённой пещеры – наружу, в дрожащий ветреный Петербург. Острая морось липнет к белощекому лицу. Ветер пронизывает, заставляет крепче укутываться в длинное серое пальто, искусственную шерсть.
Набережная блеклой Невы. Отдает холодом и невозмутимостью. Длинна, брусчата. Пролегает через весь город. После расширяется и обхватывает Финский залив. Петляющая река делит Петербург на две почти равные части. Над ледяными водами нависают колоссы-небоскребы, наполовину врытые в мерзлую землю. Сто этажей вверх, сто этажей вниз, глубоко-глубоко. Вросли между заброшенными переходами старого метро.
Жилые дома, будто костяшки домино, длинные разноцветные свечи, сейчас, в полутьме – серые и безжизненные, далекие, отторгающие, суровые, похоронившие в себе тысячи и тысячи людей с отформатированным разумом. Пятьдесят миллионов душ ютятся в крохотных комнатках.
Вдали из темноты выпирает кольцо скоростного моста, по которому проносится стрела магнитного монорельса. Еще дальше торчит одинокий блестящий клык, высочайшая точка Петербурга, слоновая кость башни Компинк, научной клиники, которая владеет потоком, пестует разработки микро-робототехники, работает с госзаказами по внедрению чипов в мозги уголовных преступников, и многое-многое другое. Башня высока, недоступна, подчинена далекой Америке.
Очки на несколько секунд стирают толпу, выкидывают ее из поля зрения; подсвечивают матовую пленку, под которой прячется тело, мертвое, неподвижное. Рядом в чернеющей пустоте висят вспышки кадров с городских камер… здесь серый контейнер прибился к гранитному камню набережной… кран запускает длинную руку и вылавливает его… толстяк в желто-синем комбинезоне («начальник речной станции, ФИО, 47 лет, разведен, детей нет, вероятность причастности к преступлению: 0,13%») открывает контейнер, видит в его черной пучине мертвое тело одинокой девушки… что он чувствует? что он чувствует?.. выхватывает труп, бережно несет… куда?.. тяжелая ноша вываливается из трясущихся рук… толстяк убегает, прочь, прочь…
Фролов смахивает ладонью записи. Они ему пока не нужны. Неподалеку, по правую руку, торчит белокаменная ротонда… довоенный архаизм, чудом выживший. На толстой колонне горит отпечаток бурой крови.
Широкие плечи Денисова расталкивают толпу, он суров и сумрачен, лицо отражает недовольство. Серое, небритое лицо. Глаза вгрызаются в смазанный облик толпы. Бесплотные тени шарахаются от него, как от геномутанта, выбравшегося на поверхность из подземных туннелей.
– Посторонись, чтоб вас!
Фролов подходит к выпирающей ротонде. Кровавый отпечаток подсвечивается потоком… это мужская ладонь, но след слишком смазан для идентификации. Рядом торчит одинокий, покинутый кран. Его длинная лапа безжизненно нависает над стальной головой. Левее очки высвечивают крохотный предмет – синий металлический парус в позолоченном круге («значок начальника речной станции», подсказывает система).
Фролов поднимает голову в поисках самого начальника станции, однако видит лишь тень дрожащей безмолвной толпы, размазанной по мокрому бликующему асфальту. Синяя безделушка оказывается в прозрачном пластиковом пакете, пропадает в глубоком кармане пальто. Фролов ёжится и потирает холодные руки.
Денисов оборачивается к нему, смотрит сквозь расступившееся стадо. Смоляные брови нависают над заспанными глазами.
– Ты чего застрял?
Фролов с замиранием сердца протискивается сквозь толпу… Его облепляют запахи цитруса, мёда, мокрой шерсти, пластика, курительных трубок…
– Уже есть хочу, – говорит Денисов.
– Ну, знаешь, мы не в ресторан пришли.
– Да? А белком несёт, будто мы… Как же он называется? Зашёл с женой вчера на сто двадцать второй. Такая вонища… Китайский. Совсем не прячут запах.
– Новый тренд.
– Какой? – Денисов хлопает ладонью по карману, выуживает мятую пачку. – Распугивать всех клиентов?
Дробь дождя нарастает. Фролов опускает взгляд на тёмную плёнку, облепившую труп: сквозь нее проступают хрупкие женские формы, крохотное тело, спрятанное под мягким пластиком. Фролов чувствует напряжение в уставшей спине.
Рядом сереет контейнер: в желтовато-искусственном освещении, неровном, дрожащем, он похож на гроб, распахнутый… Фролов откуда-то знает это, хотя после Строительства – мертвецов, всех до единого, превращают в зеленые таблетки, которые потом высаживают в грубую почву Петербурга… Создают новую жизнь – зеленую, шуршащую от ветра, опадающую холодной безбрежной осенью…
Слева набирает вес жирное пятно, вкатывающееся через толпу к следователям. Очки узнают в нем начальника речной станции. Быстрый шаг приводит киторазмерную тушу к жестокой одышке, и остаток пути проходит в попытках усмирить разбушевавшегося внутреннего зверя. Хлипкие волосы трепыхаются на мокром ветру. Пальцы-сардельки пытаются пригладить их к лысеющему затылку.
Форменная одежда смята, несвежа, воротник залоснен, пропитан жиром и грязью.
– Зд-здраствуйте, – одышка не отступает, раскалывает легкие. – Зд-зд-здравствуйте, господин сл-следователь…
Фролов кивает.
