– Пока что… пока все сходится. Будь готов к задержанию, если…
– Во мне можешь не сомневаться.
Черноглазые чайки приземляют тонкие лапки на полимерный настил и тут же с болезненным вскриком взмывают в серую пустошь.
Денисов с тяжелым сердцем наблюдает за приближением ржавого носа. На мгновение перемещается в те времена, когда сам был контрабандистом. Воспоминания слишком близки, набухают внутри все-помнящего мозга.
Куда ему их столько?
Кажется, смутно вспоминает и это баржу, старую посудину… кромку коричневой ржавчины, ровную ватерлинию…
Сам возил запрещенку по раздробленной России, бушующей в огне Гражданской войны, переживающей разделение, обособление, разрушение, уничтожение. Беспилотники доставки давно не летали – только неуловимые птицы смерти с остроносыми бомбами на борту (всеразрушающий вакуум, превращающий города в бурю и пепел).
Контрабандисты всегда были в большой цене. Связующее звено между устоявшими во всеобщей сумятице городами: Петербургом, Ростовым, Казанью, Москвой и…
Денисов смотрит на ржавое судно, подкрадывающееся к нему, на старого китайца-шкипера… Кого-то он напоминает, но кого? Слишком много времени прошло…
Баржа швартуется. Капитан с морщинистым лицом перекидывает на берег узкий трап.
– Если готов, то… осмотрим посудину, – говорит Денисов, а у самого в груди ширится беспокойство (черт, неужели, это и вправду знакомая Фролова? или обманчивое воспоминание просто порождение все-забывающего разума?).
Толкает напарника в плечо, податливое и безжизненное.
Корабль протяжно гудит, но тревожный гул тонет в крещендо проснувшегося города. Сухой китаец одет в гавайскую рубашку и легкие твидовые штаны. Кроме него на палубе никого нет. Над качающимся настилом, покрытом холодной изморозью, нависает громоздкая рубка. Стекла блестят экранными отражателями, которые препятствуют щупальцам сканеров.
Следователи подходят к узкому трапу (несколько крепко сбитых щербатых досок). Китаец выжидающе наблюдает.
– С чем пожаловали, господа? – голос непомерно высокий, похож на трель жаворонка; кулаки встречаются с боками. – Что это? Отозвали с верфи меня… Ну, раз пришли, то заходите. – Фролов с сомнением смотрит на связку досок под ногами, на пенистую волну, хлещущую в камень набережной. – Да не бойся… Не утонешь.
Денисов быстро проходит по качающемуся настилу (три глухих шага) и всматривается в глубокие морщины старика. Следователь на голову выше старого шкипера. Смеряет его густым взглядом. Несколько секунд яркого безмолвия, и…
– Тысячу чертей тебе в зад! – морщинистый китаец широко улыбается, показывая неполный ряд желтых просмоленных зубов.
– Ты, что ли, старый? – Денисов протягивает широкую ладонь и хлопает шкипера по плечу. – Значит, все-таки, остался… а мне говорил, после Пхучана, что всё…
Шкипер усмехается в кулак. На его левом предплечье переливается живая татуировка (очки подсказывают Фролову: «луна», китайского дракона, символа доброго начала ян и китайской нации в целом, ассоциирующегося со стихией воды).
Безволосая шкура китайца похожа на потемневший пергамент. На вид старику лет шестьдесят, но выглядит он живым, свежим… едва заметные брови скользят по лбу, вверх-вниз.
– Даже не верится, что… думал, не увижу тебя снова, – говорит Денисов. – Ты давно должен был уже помереть, черт тебя!
– Да уж. Это точно, – старик криво усмехается. – Помнишь Ваньку Петрова Тверского? Ага… Хороший был князек. Серёжка, сынок его полоумный, выпотрошил батьку кишки консервным ножом… Превратил город в прибежище каннибалов. Меня чуть не сожрали, этим летом… Многое поменялось. Люди стали куда безумнее… Все чертов нейрогаз…
Денисов поворачивается к напарнику.
– Это друг мой, – говорит. – Старый добрый китаец Лу. Было время, когда…
– Ага, – старик выуживает из нагрудного кармана крохотную оцинкованную баночку; крючковатые пальцы откручивают крышку с окаменевшей медузой Горгоной. Поток знает, что это: «стальной бицепс», весёлый нюхательный табак. Экстракты шаолиньских трав. Очень распространён в континентальном Китае.
Пергаментными пальцами старик защипывает немного зеленоватого порошка, притягивает к миниатюрному носу… грудь под гавайской рубашкой поднимается на вдохе.
– Ну и как? – говорит Денисов.
– Что как?
– Дела твои.
– А. Это. Хреново дела. Пошлины растут. Всех распустил, почти. Осталась только пара дельных ребят, и… Трое внуков у меня, раздолбаев, толком ничего не могут, но… куда их ещё? Вот так. Как думаешь… Как у меня дела? – впечатывает блеклый взгляд в холодное лицо Фролова. – Но… как я понимаю… Вы тут по делу? Говорите, из-за чего меня вызвали… Мне, честному флибустьеру, скрывать, вроде, нечего…
– Да, тут такое дело, – говорит Денисов. – Слушай-ка. Полтора часа назад к набережной… пристал контейнер. Внутри труп молодой девушки, очень искалеченный…
Тонкие брови китайца взмывают.
– И причем тут старик Лу?
– Ерунда, приятель, но твоя ржавая посудина… ты проходил мимо примерно в это же время. Мой напарник думает, что… Нам нужно проверить, что… что все в порядке.
Кривой рот старика, полубеззубый, исторгающий вонь белковой жижи, выбрасывает булькающие междометия, а белые чайки над головой летают, летают, кружатся в усталом танце, а блики бесконечного скрученного города не прекращают наступать на сознание, давить сознание, а Лиза… Лиза, она бесконечно рядом с Фроловым… он вперил взгляд в отголосок рекламной вывески, напыленный на серебристую брусчатку… тени движутся, тени-люди-призраки несутся сквозь время, и все несут в себе ее душу… Лиза здесь, сейчас, но нигде, никогда.
Кривой рот старика смеется, растягивается, расширяется, превращается в омерзительную пасть.
– У кое-кого совсем нет мозгов, так его разэтак, чтоб ему пусто было!
Вдоль одинокой линии рубки (блеклость превращается в густую противоположность ярких потоковых огней) скользит тщедушный юнец в серой телогрейке на голое тело. Черные штаны засучены до колен. Тащит в онемевших руках дырявое ведро робота-уборщика… древнее многокнопочное приспособление… такое было в широком употреблении когда-то, может, лет двадцать назад, когда в омертвевшей России шло второе десятилетие Гражданской войны. Бледный юноша раздувает розовые щеки. Губы от натуги складываются в морщинистую трубочку.
Ведро оказывается на скользкой палубе, мокрой, пахнущей сыростью, проводниковой жидкостью, потом, копотью, солью, холодом, дождем, цингой, мозолями, железом, парусиной, отрыжкой, влажными мечтами маленького юнги о девочках из Рыбацкой деревни, которые будут использовать его прыщавое лицо вместо стула, или… Обгрызенные замасленные пальцы надавливают на пару кнопок, робот просыпается, натужно гудит…
– Пока что первичный осмотр, – говорит Фролов.
Взгляд старика на секунду грубеет, мертвеет, потом вспыхивает.
– Что именно вы хотите найти?
– Следы преступления.
– Что? – усмехается. – Какого еще преступления? Я же… я же ничего не знаю про эту девку…
– Это всего лишь обычная проверка, ну ты же знаешь, как это бывает, – Денисов хлопает китайца по дряхлому плечу. – Для протокола. Мы выехали, и, чтобы нас не взбучили, ну, в отделе, мы должны сделать что-то, хорошо? Ради старой дружбы… Я тебе верю, но протокол есть протокол.
Старик резко отталкивает денисовскую ладонь.
– Вы все равно мне ничего не пришьете! – потирает каплевидную серьгу в правом ухе, миниатюрный железный кругляшок с крохотным изображением остроносой баржи. Иногда в таких маленьких вещичках может прятаться пульсар. Включает запись? Ищет что-то? Фролов пытается высмотреть в блеске его желтушных глаз следы потоковых линз.
– Не понимаю, – говорит следователь, его пальцы не отпускают базальтово-серый воротник. – Мы из полиции, мы не…
– В том-то и дело. Знаю я вашу братию. Слишком хорошо знаю.
Денисов снова закуривает. Запах табака силён, глубок, заполняет легкие.
