– Радуйся, чего ревёшь, дура? – беззлобно выругал её отец. – За Митьку своего замуж выйдёшь.
– Не хочу, – всхлипнула Наталья. Голова у неё тряслась, как у старухи.
– Опять «хочу – не хочу»? Смотри, высеку, как раньше!
– Не высечешь, батя. Пусть бы с Нюркой поженились, – плакала Наталья, – только бы не померла. Она померла, да, батя?
Михаил растерялся и оттого промолчал.
– Пусть бы любились друг с другом, только бы не померла…
Плачущая дочь вдруг показалась Михаилу похожей на Ваську, но только маленького, в детстве. Мишка тогда лежал в горячке и плохо понимал, что вокруг происходит, а рядом сидел Васька, совал ему свою единственную игрушку, деревянную некрашеную лошадку, и ревел в полный голос. За эту злополучную лошадку, подаренную Василику каким-то ссыльным учёным, братья, помнится, дрались. Всё-то позабыл Михаил, а теперь вот вспомнилось, да так, что тошнота подступила.
Тут утопшая Нюра взялась кашлять и с бока перекатилась на спину, Наталья аж гавкнула от неожиданности. Михаил подошёл и заботливо вернул племянницу на бок, и изо рта Нюры вновь полилось.
– Надо же, воды сколько, – вслух подивился Михаил. – На всю жисть нахлебалась, поди.
Наташа перестала всхлипывать, заулыбалась и снова заплакала.
– Пошли домой, тебе в тепло надо, – сказал отец.
– Я посижу тута, батя. Мы с Нюркой вернёмся.
– Ну, как знаешь. Найду сорванца – попилим это чёртово дерево.
Михаил поднял побросанные инструменты и полез вверх по склону. Только поднявшись на сопку, озадачился: откуда взялся топор? И ещё одно: где малОй?
Малой, сбежавший со страху при виде «мертвяка», между тем гоголем прошел через посёлок, но никого не встретил, чтобы рассказать новость. Тогда он направился прямиком к милицейскому участку. Ему не давал покоя пережитый вчерашний позор, и к зданию милиции тянуло непреодолимо. «Развалочка» сменилась осторожной поступью, губы криво съехали на левую щёку, да так, что ехать дальше некуда, а нагловатый прищур сузился ещё больше. Сорванец прокрался вдоль забора, нашёл дырку от выпавшего сучка и, придержав нетерпеливое сопение, закатил в дыру любопытный глаз.
Домой Петька вернулся тише воды, ниже травы. Батя копал огород, но, увидев сына, отставил лопату и поманил его пальцем. Тот послушно потрусил к отцу.
– Где тебя всё черти носят? Бери вон топор, пошли в лес. Чего сбежал? В кого ты такой трус уродился, в мамашу, что ль?
Петька поднял на отца посерьёзневший взгляд и сказал:
– Батя, там коммуняков поймали.
– Чего? – насторожился Михаил.
– Чего-чего… Смотрю я – коммуняков двух ведут, руки за спиной связаны. Конвоиры болтали между собой – расстреляют их.
– У нас тут сроду никаких коммуняков не расстреливали, – произнёс Михаил и кашлянул. Нехорошо ему стало, будто Ваську проклятого уже сдал, хотя в милицию так и не пошёл, передумал. А если б сдал? Коммунисты знай себе сидят в единственной оставшейся на Севере Сахалина тюрьме в Александровске, и никто их не расстреливает. Родные и друзья передачи носят. А кто их знает, эти власти – шлея перчёная попадёт под хвост, и расстреляют. Штакетник так и поплыл перед глазами. Чуя некоторую слабину в ногах, Михаил деревянно прошагал мимо сына с огорода в дом. Там он сел на табурет и застыл бездумно. Анна, отскребавшая пол, выпрямилась, не вставая с колен. Стареет, что ли, муж-то? – подумалось ей.
Михаил шевельнулся, поднялся, скрипя суставами, и полез в подпол за самогоном. Вскоре оттуда раздался свирепый рык, от которого Анна так и замерла:
– Где мешок с картошкой?
Муж выбрался из подпола багровый и злой.
– Куда картошку дела, шельма?
Анна выпрямилась, подняла руки, заранее защищаясь от ударов, и промямлила беззубым ртом:
– Отдала я картофку-то, Лукерье отдала.
– А ты меня спросила, можно ли им картошку давать? Да я этой сволочи капли воды не дам!
Анна перестала пятиться и чуть-чуть опустила руки. Скорбно поднятые домиком брови сдвинулись к переносице.
– А хучь и сволочь, – с надрывной твёрдостью сказала она. – Это твой брат родной. Им ешть нечего, шовшем нечего! Шемья большая, жа жиму вшё подъели. Андрюшка у них шовшем шлабенький, того и гляди, помрёт. Бешшердечный ты, Мишка!
От неожиданности Михаил опустил руку, поднятую для удара, потом прошёл по хате туда-сюда.
– Совсем есть нечего? – буркнул он недовольно. – Им не впервой.
– Вашька скажал – хучь петлю намыливай. Корову забить шобралшя, а куда беж коровы-то? Шовшем беда. Пожалела я их, прошти, Миша.
Бровки снова изломались скорбными домиками. Михаил походил по избе туда-сюда, потом набычился и потопал в кладовую. Там стояли два мешка с мукой, и Михаил, остановившись в потёмках, в некоторой задумчивости погладил мешок. Было ему так муторно, будто убил кого. Он оттёр со лба пот и развязал мешок, чтобы пересыпать половину в пустой, но вместо этого выпрямился. Руки у него крупно затряслись. «Не по-людски это, права Лушка, – подумал он. – Всё не по-людски, пропади оно пропадом».
Михаил понёс родным «коммунякам» целый мешок, и Анна тихонько перекрестила его спину.
Скоро он вернулся, вынес из подпола самогон, из кладовки – ещё какой-то куль, и снова ушёл к Василию.
Вернулся он оттуда только к вечеру и хмельной, мимоходом погладил дочь по голове и тяжело оплыл на табурете. На костлявых коленях двигались шишковатые пальцы рук, опутанных жилами, чёрная с редкой проседью борода легла на грудь, тёмные веки притушили пламя молдавских очей.
– Нюрка-то как? – осторожно спросила Анна, метнув взгляд на дочь.
Михаил встрепенулся, ответил:
– Отлежится, чего ей сделается. Мёрзнет только да сильно кашляет. Завтра сходи к ним, Лушка просила.
И, повысив голос, сообщил:
– Митька у них был.
Голова дочери дёрнулась.
– Пускай себе, ничего, – сипло произнесла Наталья, а сама так и льнула к горячей печке. Концы её губ съехали вниз, чёрные брови изломались подозрительно знакомыми домиками, а рука то и дело слепо шарила под левой грудью.
– Простила, значит? Ну, будет, будет тебе, не плачь… С такой красотой, чай, в девках не засидишься. В Александровске тебя сосватаю, королевной будешь ходить! Васька-то с Лушкой поначалу не знали, куда рожи девать. А Митька-то, паскуда, как меня увидал – еле ноги унес. Аж бушлат в гостях забыл, чтоб ему пусто было!
Михаил невесело рассмеялся, смех тут же оборвал и вздохнул. Анна принесла стёганое одеяло, заботливо укутала дочь, тихонько нашёптывая слова утешения.
– Малой-то где? – привычно спросил Михаил.
– Не жнаю, – так же привычно ответила Анна.
– С три короба шельмец наболтал. Коммуняк-то казнить не будут. В Александровск повезли, Пантелея и Ваньку Серого. Сроду бы на них не подумал.
