– Ты сегодня славно поработал, – выслушав подробнейший доклад, заключил гауляйтер. – Еще раз об этом тазе Иосифа из Аримафеи, который всегда казался мне самым подозрительным из иудейских старейшин. Да, я позволил ему захоронить смутьяна в гробу в канун Субботы, но какое дело нам до еврейских прикидов, если они не подрывают наших устоев.
Лицо центуриона не выразило полного и счастливого согласия с этой мыслью, что весьма напрягло гауляйтера.
– Что ты хочешь этим сказать, мой славный воин, краса и гордость офицерского состава оккупационной гвардии такой сложной провинции, как Иудея? – спросил гауляйтер. – Неужели то, что любой еврейский прикид уже сам по себе направлен против наших устоев в силу того, что он еврейский? Сиди, сиди…
Гауляйтер встал из-за стола и принялся расхаживать по небольшому залу виллы, служившему кабинетом. Вилла эта была построена на некотором отдалении от города Кейсария, где находился дворец царя иудейского Ирода и его собственная, гауляйтера Иудеи, официальная резиденция. Вилла стояла на небольшом возвышении, и с дворика, площадь которого была выложена мозаикой, изображавшей диковинных птиц и животных, была видна полоска моря.
– Сиди, сиди, – задумчиво повторил гауляйтер. – Значит, говоришь, унес в тазике биоматериалы казненного смутьяна? Как ты думаешь, а на кой они ему?
– Чтобы захоронить, – выдвинул единственную, как ему казалось, правдоподобную версию центурион.
– А ну-ка, – приказал гауляйтер дежурному офицеру, – немедленно доставить сюда этого закоренелого антипатриота, действительного члена Синедриона Иосифа из Аримафеи.
Скоро офицер вернулся с докладом, что Иосиф пропустил встречу Субботы и никто его после того, как он отправился к своему гробу, чтобы с разрешения властей захоронить в нем смутьяна, не видел.
– Усиленный наряд к гробу Иосифа, выяснить и доложить обстановку.
Обстановка оказалась на удивление стабильной. Стража стояла у гроба, как и было приказано, тело покойника, завернутое в плащаницу, было на месте в целости и сохранности, насколько это вообще возможно после распятия. Иосифа тем не менее обнаружить не удалось. Так он и исчез вместе с посудой, которую тогда же и назвали Тазик Иосифа, который на протяжении столетий совершенно не волновал массового человеческого сознания, пока не актуализировался в рыцарские времена под другим брендом.
23.
Стоя перед копьем Лонгина, венский аптекарь Иосиф Гитлер всегда вспоминал эту историю. Куда скрылся Иосиф из Аримафеи для него, конечно, не было тайной. Куда же ему было податься, как не в подземный Иерусалим, последнее, как его тогда называли, прибежище еврейских патриотов. Где Иосиф из Аримафеи вышел на солнечный или лунный свет, Иосиф из Вены тоже догадывался. И на что действительному члену Синедриона нужны были биоматериалы того, кого одни называли Смутьяном, а другие Спасителем, у аптекаря Иосифа Гитлера были свои сугубо профессиональные соображения, с которыми он ни с кем не собирался делиться.
Однако пришло время раздела Речи Посполитой, и Копье Лонгина вместе с самой Веной остались в жизни, которая для Иосифа Гитлера превратилась в настолько прошлую, будто ее никогда и не было в настоящем. Евреи из тех частей Польши, которые отошли к Австрии и Германии, были изгнаны и подались в Россию. Среди них было множество родственников венских Гитлеров с фамилиями, в основном оканчивающимися на «ич» и «ский»: гитлеровичи, гитлеревичи, гитлеревские, гитлеровские и тому подобное.
«Раз евреев стали выселять из австрийской периферии, значит, и до Вены когда-нибудь дойдет», – решил Иосиф Гитлер и принял историческое решение для своей семьи, спасшее несколько жизней из его далекого потомства, поскольку в будущем все австрийские гитлеры семитского происхождения были поголовно и с необыкновенной ревностью истреблены австрийскими гитлерами арийского происхождения. Так семья венского аптекаря Иосифа Гитлера оказалась в Бредичеве.
– Ничего, – строго сказал он жене, которая пришла в ужас с первого взгляда, брошенного ею на Бредичев. – Знаешь, как называют этот город славяне? – Иосиф сделал многозначительную паузу и со значением произнес. – «Торговый Иерусалим Израиля», а еще «Волынский Иерусалим».
– Да пусть они называют его хоть Царствием Небесным, – откликнулась на слова строгого мужа жена и горько разрыдалась.
А через тридцать лет в Бредичев поучиться игре на струнных у местного профессора и послушать пение канторов в здешней синагоге приехал будущий композитор Шопен. Тут он познакомился с одним из отпрысков к тому времени уже покойного бывшего венского аптекаря Иосифа Гитлера. Молодых людей сближал не только абсолютный слух, но и значительный интерес к музыке хасидов и теории круговорота напевов в природе. Глубоко генетически обиженный на Австрию и все немецкое Ицик Гитлер не стеснялся делиться с новым приятелем из Варшавы своими мыслями о том, что если немецкую Германию и не забудут в грядущей дали веков, то только потому, что в ней когда-то жили евреи.
– Ну кто бы помнил через каких-нибудь, скажем, пять тысяч лет, что был такой город Регенсбург, если бы не Иегуда Хасид из Регенсбурга?
И действительно, в нынешнем Бредичеве рабби Иегуду Хасида прекрасно знали, хотя он жил в Регенсбурге шестьсот лет назад. А кто видел тот Регенсбург? Рики тихо и задумчиво улыбался. История жизни и трудов Йегуды Хасида рождала в его душе необъяснимое романтическое томление, хотя он никогда не читал «Книгу благочестивых» знаменитого рабби из Регенсбурга.
– Вот ты смеешься… – начинал было заводиться Ицик Гитлер, но Рики Шопен успокаивал его смиренным:
– Я не смеюсь, я слышу, – и Ицик бы дорого дал, чтобы услышать то, что, по всей видимости, и впрямь слышал Рики, потому что казалось, что он слышит ангелов.
Так пролетели еще девяносто лет, и в город Бредичев своим чередом пришел двадцатый век, который, вопреки радужным надеждам передового человечества на окончательное торжество прогресса и гуманизма, сразу же начал озадачивать заинтересованных наблюдателей отнюдь не благостными событиями. Сначала всех потрясли слухи о баррикадных боях в Москве, а еще через пару лет бредичевские умы самого разного качества не на шутку смутило сообщение о гибели в далеком от Российской империи океане лайнера с фундаментальным названием «Титаник».
– Так и Машиах скоро придет, – сказал кантор в отставке Моисей Гитлер своим взрослым сыновьям, Адольфу и Павлазару.
И может быть, вдохновленный в том числе и этими словами своего отца Моисея старший его сын Адольф, капельмейстер полка, стоявшего именно в родном для него Бредичеве, и сочинил «Страдания хуторянки», марш, ставший со временем всемирно известным. Мелодия родилась сходу и просто изумила Адольфа своей проникновенной красотой.
«Какая заводная, хватающая за душу вещь! – подумал он, и слезы навернулись у него на глазах. – Но почему страдания, да еще хуторянки?». Вопрос был не праздный, хотя Адольф в чем-то лукавил сам с собой. Хуторянка в его военной жизни, конечно, была. Были и ее страдания.
Полк тогда расположился лагерем на Кубани неподалеку от казачьего хутора, и капельмейстеру Адольфу Гитлеру разрешалось удаляться иногда довольно далеко от армейской палатки в процессе размышлений над художественной трактовкой того или иного музыкального сочинения, которое он планировал включить в репертуар. В глубокой задумчивости проходил он иногда через хутор, не замечая вокруг себя ничего земного. Зато его не могла не заметить бойкая шестнадцатилетняя Анюта, которая однажды устроила так, что отрешенный от мира капельмейстер чуть об нее не споткнулся.
– Ой, – воскликнула Анюта, словно впервые увидела чужака, – а вы не из турок крещеных будете?
– Я вообще не крещеный, – растерянно ответил молодой человек, уже вернувшийся на землю и даже успевший обратить внимание на то, что перед ним стоит, возможно, одно из самых прекрасных существ из тех, какие только могут обитать на земле. Так началась эта дружба, которая, по условиям стратегических планов Генерального штаба императорской армии, не могла продолжаться вечно.
Полк вместе с его капельмейстером передислоцировали поближе к еще не существующему в природе, но уже будоражащему лучшие военные умы России Западному театру военных действий, а, несмотря ни на что, не убитую личным горем и строгих нравов, но любящими родителями Анюту сумели выдать замуж так, что в появлении на свет ее первенца от немолодого уже вдовца никто ничего сверхестественного, к счастью для новорожденного и его матери, не усмотрел.
24.
– Интересно, интересно, – поощрительно произнес, сидя за концертным роялем в актовом зале Бредического Дома офицеров императорской армии, полковник Шнетке-Барановский и плавно опустил пальцы на клавиатуру, а стопы приблизил к педалям инструмента. Доиграв до конечной тактовой черты, он застыл. От недавней снисходительности не осталось следа. Отойдя от оцепенения, полковник снова опустил пальцы на клавиатуру, а стопы снова приблизил к педалям инструмента. Снова доиграл до конечной тактовой черты.
Ни жив ни мертв, почти навытяжку стоял за спиной полковника в ожидании решения участи своего сочинения капельмейстер полка Адольф Гитлер. Полковник встал со стула и прошелся по сцене, словно не замечая Адольфа. Потом остановился перед ним, внимательно оглядел всего и, наконец, спросил:
– Ну а почему страдания, почему хуторянки? – и услышал в ответ безапелляционное: «Не могу знать».
– Не можешь, стало быть, – констатировал полковник. – Ну, допустим, с этим понятно. А вот как быть с остальным? Ведь шедевр, понимаешь? Истинный, как есть, шедевр, это я тебе говорю. И ведь до чего просто, словно каждый сочинить мог. Впрочем, чему тут удивляться? А правду говорят, что твой прадед дружил с Шопеном, или тоже не можешь знать?
– Так точно, дружил.
– Оно и видно, хотя кто только с ним не дружил. Мне-то, что прикажешь делать? Положить твой типичный, по правде говоря, иудео-либеральный марш под сукно, или в рапорте на высочайшее имя осмелиться предложить рекомендовать этот опус для исполнения в войсках Его Величества, указав автором слов и музыки Адольфа Гитлера? Ты хоть представляешь себе, кого нынче при дворе государя считают главным внутренним врагом? Слова-то, однако, покажи.
– Слова – это так, – смутился капельмейстер полка, – я ведь не поэт.
– Не скромничай, – приказал полковник, аккуратно протер стеклышко пенсне, не торопясь пристроил его на носу и к ужасу Адольфа принялся читать вслух:
– Запев: мы уходим на ратное дело, за страну свою станем стеной, будем биться сурово и смело и вернемся в Бредичев родной… Припев: умрем, как один, тебя не сдадим, прощай, исполин, волынский наш Ерусалим…
Полковник с весьма озадаченным видом снял пенсне, положил листок с текстом на крышку рояля и спросил:
– И где же тут хуторянка с ее страданиями? Опять не можешь знать? Стало быть, решаем так… – полковник взял последнюю паузу в этом разговоре и, наконец, вынес вердикт:
– Весь материал в том виде, в каком он был получен мной от тебя, я отправляю в Главное Политуправление православного воинства нашего, пускай они там себе головы и ломают. Поздравляю с отменно сочиненной мелодией, капельмейстер.
– Служу Российской империи, – отчеканил Адольф Гитлер.
Через двадцать девять лет пенсионера Адольфа Гитлера расстреляли в одном из киевских оврагов в рамках проводимой его арийским тезкой политики расширения жизненного пространства. По печальному совпадению белогвардейского полковника Шнетке-Барановского тоже расстреляли в Киеве, правда, на двадцать два года раньше – в рамках проводимой новыми властями Всея Руси политики пролетарского интернационализма.
25.
На третьи сутки после операции в тыловом эвакогоспитале старший сержант Семен Свистун пришел в сознание. Вернее, это сознание пришло в него неизвестно откуда, причем явно чужое. Перед койкой раненого стоял подполковник медицинской службы, главный хирург госпиталя Павлазар Моисеевич Бредичевский и не спускал с него глаз.
– Что скажешь, Семен? – спросил подполковник и услышал в ответ раздраженное:
– Я не Семен.
– Вот как? А кто же ты?
– И попрошу не тыкать, – уже совсем строго потребовал Семен и, помолчав, продолжил. – Я генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов. Значит, я не убит?
