Через каких-то четыре года после окончания строительства этого дома в Южной Пальмире, сначала едва заметно, а потом с нарастающей очевидностью, стала править свой зловещий маскарад так же оказавшаяся столетней эпоха деградации и нескончаемых бед. Здание действительно родилось словно для того, чтобы стать символом. Вот только символом чего? Ответ на этот вопрос могла дать только дальнейшая история города.
Через двенадцать лет после окончания строительства здания в него вселились новые хозяева жизни, на сей раз чекисты. Конечно, право первого выбора резиденции принадлежало коммунистической партии, второго – советской власти, третьего – Красной армии и только четвертого – ЧК. Поэтому председатель Южно-Пальмирской Губчека ужасно волновался, когда новая власть окончательно утвердилась в городе и тут же принялась его делить, что это здание достанется не его ведомству. Впрочем, и надежда на то, что дурной вкус конкурентов окажет ему добрую услугу, не покидала его. И действительно, первый секретарь Губкома, председатель горисполкома и командующий войсками местного гарнизона один за другим остановили свой выбор на других зданиях. Более того, они даже не заглянули на улицу Классиков Марксизма-ленинизма, считая ее несоизмеримо менее престижней тех улиц, на которых располагались дореволюционные органы власти. Такое состояние умов всех руководителей новой власти, кроме председателя ЧК, решительно расходилось с марксистской доктриной, которую они формально исповедовали, утверждавшей, что настоящие хозяева жизни и государств не внешние обладатели символов власти, но миллионщики, кудесники капитала.
Безо всякой конкуренции заполучив для своего, казалось бы, не первого в структуре новой власти ведомства шедевр архитектурного модерна европейского уровня, председатель Губчека уже не сомневался в том, кто станет действительной властью в официально провозглашенном в качестве реально существующего первом в мире государстве рабочих и крестьян.
«Обхохочешься», – подумал он, и лучше бы ему было так не думать. У писаной истории нет достоверной информации, подслушал ли кто в это мгновение его мысли, но менее через двадцать лет он был расстрелян своими менее склонными распускать свои мысли коллегами. А пока что здание стремительно приспосабливалось к новой жизни. Удивительно, как оно подошло для ее насущных нужд. Можно было подумать, что и проектировалось оно с тем, чтобы мгновенно перевоплотиться под требования самых передовых политических технологий новейшего времени. Что ни говори, а модерн есть модерн.
Восьмикомнатные квартиры, созданные для всех видов земного уюта и наслаждений, самым естественным образом ненавязчиво преобразились в кабинеты следователей, в которых очень удобно было всячески пытать допрашиваемых, просторный гараж словно для того и был создан, чтобы тут же, под рев автомобильного двигателя, расстреливать тех, кого находила нужным уничтожить якобы рабоче-крестьянская власть, а уж летне-зимний сад, скрытый от нескромных взглядов возможных посторонних, стал идеальным местом для массовых захоронений. Получился такой замкнутый цикл юридического производства, технологически превосходивший все прежние такого рода по состоянию на начало двадцатых годов двадцатого века.
Приучать от природы понятливых жителей Южной Пальмиры обходить это место десятой дорогой долго не пришлось. Но как чекистское начальство точно предугадало, что именно в этом здании захочет обосноваться румынская оккупационная власть, которая таковой себя не считала, полагая, что она пришла навсегда? И каким чудом чекистам удалось взорвать здание? Ведь наперед было ясно, что кто бы ни решил тут поселиться, наверняка проведет проверку каждого квадратного миллиметра площади здания, начиная с подвалов и заканчивая крышей, силами самых элитных саперов королевства, если он, конечно, не полный идиот.
21.
Аркадию было заранее строго предписано в тот роковой час, когда взлетело на воздух самое роскошное некогда здание Южной Пальмиры, не только не находиться в районе бывшей Классиков Марксизма-ленинизма, а ныне снова Аразлиевской улицы, но и вовсе спуститься в катакомбы. На свое счастье, он сдержал данное себе слово и после посещения Шломо Евсеича стал наконец-то выполнять приказы командования и не нарушать правил конспирации.
Спуск в катакомбы находился в скромном дворике ничем не примечательного частного сарая на окраине города. Назвав пароль хозяину сооружения, Аркадий вошел в сарай, отодвинул деревянный люк и спустился в подземелье. Там при свете факела уютно расположился за самодельным столом, сидя на самодельном стуле, школьный учитель Аркадия по географии Серафим Аполлонович Стульчиков. Это был дородный мужчина высокого роста с несколько безумным выражением полного лица, на котором был словно нанесен грим постоянной ухмылки.
– Слыхал, что в городе произошло? – не дав Аркадию долго удивляться встрече, добродушно спросил Серафим Аполлонович. – А я ведь лично румын предупредил. Мало того, что они сами по себе все здание промониторили, прости, я хотел сказать обыскали, обшарили, прочесали с миноискателями. Эх, металлодетекция, металлодетекция…
Серафим Аполлонович с удовольствием отхлебнул из кружки, от которой шел запах ароматнейшего кофе, достал коробку, из которой извлек сигару, неторопливо прикурил и, наконец, втянул дым в себя. У Аркадия глаза полезли на лоб.
– Кубинская, от наших в недалеком будущем союзников, – не так, чтоб очень уж понятно, пояснил он. – Сигару не предлагаю, а кофием угощу, даже и не думай отказываться. Такого кофе давненько наш южно-пальмирский обыватель не нюхивал. Считай, что тебе повезло. Стал подпольщиком, переходи на спецснабжение, привыкай. Небось, отец твой даже по офицерскому пайку такого не получал. Да знаю, знаю. Вся семья одной из моих теток попала под Голодомор. Никого из них вытащить не сумел.
Лицо Серафима Аполлоновича продолжало ухмыляться, в глазах засветились словно не от сего мира огоньки. И наверное, Аркадий бы испугался, если бы точно не знал про этого учителя, что он добрый. Еще не родился учитель, который бы на этом деле смог провести своих учеников. Хоть весь урок кричи, указку через колено ломай и учебную доску с нечеловеческим ревом со стены срывай, а все равно добрый.
Серафим Аполлонович вышел в соседнее помещение и скоро оттуда послышался завораживающий аромат необыкновенного кофе.
«Как бы наверху его не услышали», – с тревогой подумал, стремительно усваивая опыт конспирации, Аркадий, и тут же из смежного помещения донеслось:
– Можешь не волноваться, тайную приточно-вытяжную вентиляцию тут еще в середине прошлого века устроили торговцы белыми рабынями. Говорят, что этот бизнес на равных паях греки с евреями держали. Рабынь, конечно, на Туретчину отправляли, какая международная кооперация, однако. Хочешь спросить, только ли нерадивые славяне своих девушек в турецкую неволю продавали? Нет. Успокойся, греки и евреи тоже. У каждого народа находятся свои праведники. Так что не комплексуй за славян, не хуже других.
– А как же полиция? – в волнении воскликнул Аркадий.
– Ты хотел спросить, а как же насквозь коррумпированная южно-пальмирская полиция? – осторожно ставя дымящиеся кружки на стол, уточнил Серафим Аполлонович. – Вот тут свое брали славяне, не все же грекам и евреям на незаконном бизнесе наживаться, верно?
– Серафим Аполлонович, вы интернационалист? – прямо спросил Аркадий собеседника, как участник коммунистического подполья участника коммунистического подполья.
– Давай-ка, Аркадий, – пригубив кофе и посмаковав его, сказал Серафим Аполлонович, – прямо с сего мгновения прекращай пользоваться этой профанной терминологией. Скажем так, не упоминай мемов всуе. Приучайся смотреть на себя, как на потенциального посвященного. Вопросы будут?
– Вопросы есть, но их не будет, – точно попав на нужную линию поведения, ответил Аркадий.
– Ты хоть кофе-то отхлебни, – приободрил его Серафим Аполлонович и посмотрел на часы. – Прошло три часа после взрыва. Военный комендант Южной Пальмиры погиб, а с ним множество офицеров его штаба погребены под обломками здания. А вот господин генерал-майор Константин Трестиориану, весь осыпанный строительной крошкой, выберется на белый свет, потому что в нужный час находился в нужной капсуле, замаскированной под одну из бесконечных комнат. И ты уже, конечно, понял, кто ему подсказал правильные место и время.
– Почему вы ему помогли?
– Чтобы он знал, кому в дальнейшем подчиняться. Мы вовсе не собираемся отдавать Румынию маршалу Антонеску. Ну а пока… – Серафим Аполлонович еще раз взглянул на часы. – Ну а пока господин генерал-майор вражеской на данный момент армии готовится составить докладную своему верховному командованию. И в этой докладной, – нарочито позевывая, скучным голосом продолжил говорящий, – он сообщит о принятых им срочных мерах для наведения порядка в городе. Так и отобьет в правительственной телеграмме: «Принял меры, чтобы повесить на площадях Южной Пальмиры евреев и коммунистов». Кого он назначит коммунистами, я примерно догадываюсь, за них вполне сойдет местный криминалитет, а евреи они и есть евреи, что младенцы, что малолетки, что пенсионеры. Как ты думаешь, это евреи взорвали комендатуру?
– Боже упаси! – воскликнул Аркадий.
– Конечно же, не они. Им сейчас точно не до того, чтобы комендатуры взрывать.
Оба собеседника задумались.
– Это вы ему приказали евреев повесить? – наконец решился прервать молчание Аркадий.
– Ну что ты, – тут же ответил, явно ждавший этого вопроса Серафим Аполлонович, – напротив, дали ему полную волю, сказали: «Генерал, действуйте так, как вам ваше сердце подскажет».
– И вы не догадывались, что ему его сердце подскажет?
– А ты хотел, чтобы мы ему приказали пойти из пистолета румынских солдат пострелять, а приказ вешать евреев и коммунистов чтобы отдал кто-нибудь другой, человек, возможно, неблагонадежный и нами не контролируемый? Еще вопросы есть? Выбери один, а то расходиться пора.
– Серафим Аполлонович, евреи после всего этого останутся?
– После чего – этого? После войны мировой? Так она со времен Каина и Авеля не прекращается. После чего – этого? Сам подумай, Карась. Я ведь вас всегда думать учил, правда, так, чтобы ни вы, ни родители ваши, ни завуч с директором этого не заметили.
22.
Подполковник медицинской службы Павлазар Моисеевич Бредичевский в детстве и юности был Гитлером. И диплом медицинского факультета бывшего императорского Юго-Западного университета имени графа Воронцова он получил на фамилию Гитлер. А его старший брат, тоже, разумеется, Гитлер, до поры до времени носил еще и имя Адольф. Именно этому Адольфу Гитлеру, служившему капельмейстером 43-го Украинского полка, и суждено было сочинитьставший со временем популярным на общегосударственном уровне военный лирико-патриотический марш «Страдания хуторянки».
Конечно же, великие мелодии не берутся из ничего и не исчезают бесследно. За, на первый слух, немудреной мелодией «Страдания хуторянки», покорившей вслед за огромной империей и целый свет, стояли и музыкальные достижения Венской классической школы, и все исторические перипетии, связанные с восстанием Хмельницкого, и появлением первых хасидов в природе, а если углубиться к истокам, то и непростые военно-дипломатические отношения Русского и Хазарского каганатов.
Историческая картина мира парадоксальна. Прямым доказательством этого служит судьба любого города, особенно если в нем оказываются евреи. В Бредичеве евреи жили еще со времен Русского каганата, который со временем плавно исчез со сцены, зато на ней появились Речь Посполитая и Великое княжество Литовское, что не могло особенно удивить бредических евреев, чьи предки были пленниками в Вавилоне, рабами в Древнем Египте, свободными гражданами в Древнем Риме, не говоря о постоянном проживании в куда менее долговечных государственных образованиях, типа империи Александра Македонского. Когда очередной князь Бредичевский или городской голова, поиздержавшись, принимался решать свои финансовые проблемы путем в той или иной степени приближения к окончательному решению еврейского вопроса, главный раввин города успокаивал своих прихожан совершенно исторически обоснованным напоминанием о том, что мы, мол, и не таких видали.
Однажды Бредичев, чьи евреи давно уже привыкли считать себя настоящими польскими патриотами, за что даже успели претерпеть немало бед от казаков Хмельницкого, не всегда являвших образцы истинно христианского смирения, вошел в состав Российской империи. Но тут история с азартом циркача совершила очередной кульбит, благодаря которому город стал стремительно пополняться дружески расположенными к России австрийскими евреями, так удачно применительно к обстоятельствам всегда не любившими Польшу, за что, правда, никаких любезностей со стороны казаков Хмельницкого, не отличавшихся куртуазностью, не видели никогда.
В те времена и переселилось семейство аптекаря Гитлера из эрцгерцогства Австрия в Российскую империю. Так в городе Бредичев герр Иосиф Гитлер-старший впервые увидал хасидов и даже не понял, что это евреи. Первой его мыслью было, что это обрусевшие индейцы, на которых так повлиял климат их нового отечества. В принципе его гипотезу можно считать научной, да еще опередившей свое время, поскольку лишь спустя век Фридрих Ратцель сделался отцом геополитики.
Конечно же, аптекарю Гитлеру было комфортнее в Бредичеве среди его казавшихся ему совершенно дикими евреев, чем в интеллигентной Вене. Он не сразу нашел в себе силы это признать, но чувствам действительно не всегда прикажешь. Таким образом, если на интеллектуальном уровне он навек опередил появление геополитики, то на эмоциональном уровне предвосхитил сионистские чаянья, через век неожиданно пробудившиеся и подчинившие себе душу своего провозвестника, процветающего венского драматурга Теодора Герцля.
Что же это за город такой Вена, будто и впрямь все будущие вожди, властители душ народных масс, почему-то оттуда? Про будущие геополитику и сионизм, вошедшие в общественное сознание человечества десятилетия спустя, скромный венский аптекарь Иосиф Гитлер, конечно, понятия не имел на уровне самоозознания, но человеком он был европейских культурных стандартов, которым должен был соответствовать аптекарь одной из первых европейских столиц. В качестве такого европейского горожанина скромного достатка герр Иосиф Гитлер посещал иногда венские музеи, а иногда бывал в сокровищнице Хофбургского замка, где обычно долго стоял перед Копьем Лонгина. Сведущие люди рассказывали, что именно этим самым копьем римский центурион ударил распятого Иисуса из Назарета, когда тот мучился на кресте. Из раны потекли кровь и вода, потерпевший скончался там же, где и был распят. В этих делах аптекарь кое-что понимал.
Понимал он и еще кое-что, о чем и под страхом смерти никому бы ни рассказал. Фамилию Гитлер, на свое счастье, древнейший род иудейских знахарей, чье имя старейшинами народа веками хранилось в строжайшем секрете, получил в Европе от ничего не подозревавших властей Священной Римской империи. И худо бы пришлось всему роду новоявленных Гитлеров, если бы хоть чью-то постороннюю голову посетила догадка, что они имеют какое-то отношение к тому самому члену Синедриона, который отдал убитому римлянами Иисусу свою могилу.
Дело было очень даже давнее, но Иосиф Гитлер поежился при мысли, что кто-то кому-то отдает свою могилу. Любые сношения с тем светом представлялись ему делом крайне сомнительным. Да и профессия его в идеале заключалась как раз в том, чтобы помогать людям как можно дольше задерживаться на свете этом. И еще он знал то, что знали все. Кровь и вода из только что умерщвленного тела не пролились на землю, но данный член Синедриона на глазах у римского караула подставил некий тазик, в который и оказались налиты физиологические жидкости из тела покойного. Римлянам этот почтенный, известный их начальству еврей объяснил, что иудейская вера не позволяет крови и частицам тела свежепреставившегося оставаться на земле, но предписывает тщательно все собрать. И это отчасти было правдой.
На этом то, что известно каждому интересующемуся казнью Иисуса из Назарета, заканчивается, и начинается область недостоверных сведений, в достоверности которых у Иосифа Гитлера были все основания не сомневаться. Бравый центурион, для которого прежде руководить распятием врага государства было делом чести, достоинства и деловой репутации, явился на доклад к гауляйтеру Иудеи, казалось, несколько озадаченным.
– Что-нибудь не так? – спросил его гауляйтер.
– Все не так, владыка края, – отчеканил центурион.
– Да ты расслабься. Эй, принесите нам вина. Или чего-нибудь покрепче, центурион?
– Чего-нибудь покрепче, простите мне мою дерзость, владыка края.
– Тевтонский шнапс! – скомандовал гауляйтер Иудеи.
Через пару минут они уже выпили по одной.
