Вид со стороны дороги
Валерия Фёдоровна Шипова
годы жизни 1817–1872
(прабабушка автора,
мама Марии Александровны Шиповой)
Мария Александровна Пигута (Шипова), 6 лет
снимок 1861 г.
(бабушка автора)
Мария Александровна Пигута (Шипова), 12 лет
снимок 1867 г.
(бабушка автора)
Мария Александровна Пигута (Шипова), 17 лет
снимок 1872 г.
(бабушка автора)
Мария Александровна Пигута (Шипова)
Снимок 1876 г.
(бабушка автора)
Мария Александровна Пигута со своими детьми:
Владимиром и Ниной
снимок 1885 г.
Дарья Васильевна Николаева
(близкая подруга Марии Александровны Пигуты (Шиповой))
снимок 1886 г.
Мария Александровна Пигута (Шипова)
снимок 1895 г.
(бабушка автора)
Глава шестая
После похорон Александра Павловича Шипова все съехавшиеся родственники собрались в небольшой мрачной столовой его квартиры на Невском. Маленький кругленький старичок из нотариальной конторы зачитал завещание покойного, хотя, собственно, и завещать-то ему было нечего. От всего когда-то богатейшего имения остался только один рябковский дом. Его и делил покойный на три части, оставляя каждую из них двум дочерям и сыну. Всю мебель из своей петербургской квартиры оставлял сыну Александру, за исключением рояля, который должен был достаться дочери Марии. Старому слуге Андрею, остававшемуся с ним до самых последних дней, он оставлял в наследство весь свой гардероб.
После прочтения завещания нотариус ушёл, а дети покойного и Болеслав Павлович занялись обсуждением условий завещания.
Александр Александрович, будучи одиноким и достаточно обеспеченным человеком, заявил, что от своей части дома он отказывается в пользу Маши; сестра Полина, не имея намерения жить в Рябково, попросила зятя при первой возможности продать её часть дома и вырученные деньги переслать ей в Италию.
Определить стоимость дома решили при помощи Судиславльского коммерческого банка, в котором когда-то закладывалось рябковское имение, а, следовательно, была известна и его стоимость.
Теперь Пигуты становились владельцами двух третей огромного дома, и мечта об открытии в нём больницы приближалась, поэтому он, не задумываясь, взял на себя поручение Полины о продаже её части.
Расстались все довольно дружелюбно, и, хотя все прошлые годы даже не переписывались, ибо родственники Марии Александровны не хотели признавать семью Пигуты, теперь с её существованием они смирились.
Болеслав Павлович предполагал задержаться в Петербурге на несколько дней, чтобы побывать в клиниках родной академии, навестить прежних товарищей, служивших в столице, а главное, закупить кое-какой медицинский инструментарий и оборудование для своей и судиславльской больницы.
По пути в столицу, заехав в Судиславль без денег, Пигута обратился за помощью к Макару Ивановичу Соколову. Тот, как всегда, был очень доброжелателен и не только дал взаймы денег, а ещё при помощи своих земских друзей выписал ему командировку в Петербург за медицинским инструментарием для городской больницы, что позволило Болеславу Павловичу получить довольно солидную сумму и не иметь в дороге и в столице стеснения в средствах.
На другой день, произведя необходимые закупки, вечером Пигута направился в Мариинку, так тогда обычно называли Императорский театр, где смотрел и слушал новую оперу молодого, но уже известного композитора П. И. Чайковского «Евгений Онегин», шедшую чуть ли не в первый раз на петербургской сцене. Опера произвела на него очень большое впечатление, и он сожалел, что нет с ним рядом его Маруси, как это было семь лет тому назад, когда они тайком от сестры и всяких тётенек её, бывало, забирались на самый последний ряд балкона и слушали прекрасную музыку Глинки и итальянских певцов.
Вернувшись в номер гостиницы около 12 часов ночи, Болеслав Павлович начал раздеваться, как вдруг раздался стук в дверь. На вопрос «Кто там?» коридорный ответил: «Телеграмма».
Командированный немного перетрухнул. Он помнил, что в Петербурге ему жить нельзя, и по приезде ему следовало явиться в полицейский участок, чтобы сделать заявление о цели своего приезда и времени, которое проведёт в столице. Пигута, конечно, ничего этого не сделал. А время было суровое, и всякое нарушение полицейских правил каралось строго.
Открывая дверь номера, Болеслав Павлович ожидал увидеть жандарма или полицейского и мысленно приготовился уже как-то выкручиваться, но этого делать не пришлось.
В открытых дверях оказался один коридорный, протягивавший телеграмму. В ней было всего пять слов: «Родила дочку благополучно целую Маша».
– Ага, дочку! – воскликнул он. – Ну что я говорил, как по заказу, молодец, Машенька! – затем взглянул на стоявшего в дверях коридорного, хлопнул себя по лбу, вынул из кармана портмоне, достал из него полтинник и, сунув его в ловко подставленную руку, закрыл дверь.
Коридорный остолбенел от неожиданной щедрости, постоял несколько секунд, затем, бормоча что-то себе под нос, поскорее убрался в свою каморку, боясь, как бы барин не передумал.
На следующий день в московском поезде можно было видеть ещё довольно молодого человека, стоящего у окна вагона второго класса, поглядывающего на проносящиеся мимо заснеженные ели, постукивающего ногою в такт стуку колес и напевающего:
– Ни-на, ни-на, ни-на, ни-на… – и вдруг он громко произнёс – Итак, решено, это будет Нина!
Сидевший на диване в купе чиновник с седыми бакенбардами и орденом Св. Анны на шее укоризненно посмотрел на молодого человека и пробурчал:
– Ну и молодёжь пошла! – и снова уткнулся в «Правительственный Вестник» с новым указом о производствах и награждениях.
Тот весёлый несдержанный господин был, конечно, Болеслав Павлович Пигута, в жизни которого почти одновременно произошли два самых противоречивых события: только что был похоронен тесть – событие грустное, тесть был ещё не очень стар, и Болеслав Павлович любил и уважал его; и событие радостное – родилась вторая дочка, которую он очень хотел иметь и появления которой с нетерпением ждал.
Так семья Пигута увеличилась ещё на одного человека – появилась вторая дочка Ниночка; её, конечно, назвали так, как этого захотел отец. А ещё через полтора года родился у Марии Александровны и третий сын, названный Борисом.
Семья выросла до семи человек. Она требовала довольно больших средств на содержание, а получить их было неоткуда. Жалование земского врача было невелико, заработок в Судиславле и того меньше, а прочие доходы – гонорары от визитов и вовсе мизерные. Дело в том, что своей резкостью, порою доходящей до грубости, которая прорывалась у Болеслава Павловича всякий раз, когда он убеждался, что его приглашали по пустякам, он отпугнул всех богатых клиентов.
Местные помещики, привыкшие смотреть на врача как на слугу, хотя и образованного, не могли терпеть его часто очень справедливых замечаний и предпочитали приглашать старого врача из Судиславля. Тот был, может, и менее сведущ, зато безусловно верил или делал вид, что верит, всем многочисленным жалобам и стонам своих избалованных пациентов.
