Кеды старины Чака Тейлора такого звука не производят.
Найджел откашливается. Я продолжаю стоять спиной.
– Прикажешь доложить о ее прибытии?
Я поворачиваюсь и вижу ее. Мою двоюродную сестру Патришу.
Ее взгляд обходит гостиную и только потом останавливается на мне.
– Странно вернуться сюда, – произносит она.
– Это было слишком давно, – говорю я.
– Я того же мнения, – добавляет Найджел.
Мы оба смотрим на него. Он понимает намек:
– Я буду наверху. Зовите, если понадоблюсь.
Выходя, он закрывает массивные двустворчатые двери, и те издают зловещий стук. Какое-то время мы с Патришей стоим молча. Ей, как и вашему покорному слуге, за сорок. Наши отцы были родными братьями. Виндзор Второй и Олдрич оба были светлокожими и светловолосыми, опять-таки как ваш покорный слуга. Но Патриша пошла в свою мать Алину, бразильянку родом из города Форталеза. В семье разразился скандал, когда дядя Олдрич вернулся из затяжного благотворительного турне по Южной Америке и привез с собой двадцатилетнюю красавицу. У Патриши короткая изысканная стрижка. Она приехала в синем платье, простом и одновременно шикарном. У нее сверкающие миндалевидные глаза. Обычное выражение ее лица… не хочется пользоваться штампом «стервозное»; нет, оно захватывающе меланхоличное и удивительно красивое. Добавлю, что у нее привлекательная, телегеничная фигура.
– Так что случилось? – спрашивает Патриша.
– Вермеер нашелся.
– Серьезно?
Чувствуется, новость ее ошеломила.
Я рассказываю про барахольщика, башню в «Бересфорде» и убийство. Я не отличаюсь ни утонченностью, ни тактом и сейчас собираюсь с силами, чтобы сказать главное. Патриша пристально смотрит на меня, и я снова падаю во временной портал. В детстве мы часами лазали по окрестностям Локвуда. Мы играли в прятки. Катались на лошадях. Плавали в пруду и озере. Играли в шахматы и нарды и овладевали премудростями игры в гольф и теннис. Когда на Локвуд накатывали волны напыщенности и угрюмости, а такое случалось сплошь и рядом, Патриша просто смотрела на меня и закатывала глаза, отчего я невольно улыбался.
За свою жизнь я признался в любви всего одному человеку. Всего одному.
Это признание не было адресовано какой-то особой женщине, которой удалось разбить мне сердце. Мое сердце ни разу не разбивалось и даже не щемило. Нет, я признался в любви своему платоническому другу Майрону Болитару. Короче говоря, в моей жизни не было великой любви, только великая дружба. То же могу сказать и о своих родных. Мы связаны кровными узами. У меня сердечные, откровенные и, пожалуй, даже идеальные отношения с отцом, родными, двоюродными и троюродными братьями и сестрами, тетями и дядями. А вот с матерью у меня не было вообще никаких отношений. С тех пор как мне исполнилось восемь, я не видел ее и не общался с ней, пока она не умерла. Мне тогда уже было за тридцать.
Вот таким окольным путем я рассказываю вам о том, что Патриша всегда была моей самой любимой родственницей. Мое отношение к ней не изменилось и после того, как между нашими отцами возник разлад. Потому-то она с подросткового возраста перестала бывать в Локвуде. Даже после ужасной трагедии, сделавшей этот разлад непоправимым и, к величайшему сожалению, вечным.
Выслушав мои объяснения, Патриша говорит:
– Все это ты мог сообщить мне и по телефону.
– Да.
– Значит, есть что-то еще? – (Я мешкаю с ответом.) – Вот черт!
– Что?
– Вин, ты мнешься, что на тебя совсем не похоже… или дело гораздо хуже? – Патриша делает шаг в мою сторону. – Выкладывай, что там еще?
– Чемодан тети Плам.
– А чемодан тут при чем?
– У барахольщика нашли не только Вермеера. У него был и чемодан.
Мы стоим молча. Моей сестренке Патрише нужно время, чтобы переварить услышанное. Я ей не мешаю.
– Что значит «у него был и чемодан»?
– То и значит. Среди вещей барахольщика оказался чемодан.
– Ты его видел?
– Видел.
– И они не знают, кто этот барахольщик?
– Не знают. Они не установили его личность.
– Ты видел его тело?
– Я видел фотографию его лица.
– Опиши. – (Я выполняю ее просьбу.) – Это мог быть кто угодно, – говорит она, когда я заканчиваю словесный портрет.
– Знаю.
– Лицо ничего не значит, – добавляет Патриша. – Он всегда надевал лыжную маску. Или… или завязывал мне глаза.
– Знаю, – более мрачным тоном повторяю я.
Раздается бой напольных часов в углу. Мы молчим, пока они не отзвонят.
– Но есть шанс. В смысле, даже вероятность…
Патриша направляется ко мне. До того мы стояли в разных концах гостиной, но теперь нас разделяет не больше ярда или двух.
– Человек, укравший картины, также…
– Я бы не торопился с выводами.
– Что люди из ФБР знают о чемодане?
– Ничего. На основании герба и монограммы они решили, что он мой.
– Но ты же им не сказал?
– Разумеется, нет, – скорчив гримасу, отвечаю я.
