– Петюня молоко с вечерней дойки развозит. Значит, уж к восьми время. У нас хоть и город, а порой как в деревне живем, – пояснил Дымов и взглянул на часы.
Он на мгновенье задумался. Нужно было уходить: время дежурства неумолимо приближалось. «Опоздать никак нельзя. Но как же быть с ним?»
– Ты, это… ну, временем каким располагаешь? – спросил Дымов.
Павел присел на край стула рядом с потертым, но добротным дощатым столом и снял форменную фуражку.
– Я насовсем, Микола.
– То есть как насовсем? – Дымов непонимающе посмотрел на приятеля.
– Остаюсь я. Но то между нами, сам понимаешь. Знаешь об этом теперь и ты.
– А как же…? Тебя же хватятся, – на носу-картошке Миколы выступили капельки пота.
Павел заметил лежащую на полу скомканную газету, поднял и расправил на столе. Пробежав глазами по странице, прочитал:
– «Сегодня в наш город с первым дружеским визитом прибывает норвежское судно. Предполагается дружественный обед с командой с показом главных мест города. К ночи судно уйдет обратно в Норвегию…»
– Читал, когда на оттоманке дремал, – пояснил Микола. – Так хватятся же тебя, – не унимался он.
Гавзов свернул газету и отложил в сторону.
– Не беспокойся, не хватятся, – очень спокойно, с налетом некой небрежности, ответил он. – У меня с капитаном уговор. Ты с дежурства когда освободишься?
– В восемь. К девяти дома уж буду.
– Ну, вот и хорошо. Вернешься, обо всем и поговорим. Надеюсь, ты в своей милиции обо мне не будешь говорить.
– Да, ты чего, Пашка! Я же в милиции – по нужде, а по душе я вольная птица, – воскликнул Дымов. – Можешь быть уверен во мне. Если чем помочь, ты говори чем. Я с превеликим, так сказать.
– Удовольствием, – закончил Гавзов.
– Ну, да.
Павел встал, подошел к окну, и чуть сдвинув занавески, выглянул в окно. На улице было светло. Солнце стояло еще высоко и будто не думало прятаться за горизонт. Время белых ночей было в самом разгаре. Со стороны реки донесся протяжный пароходный гудок, затем следом еще три коротких. «Наш отходит, – Гавзов по характерному звуку узнал свой корабль и вытащил из кармана часы».
– Ну, вот. Все прошло без заминок и происшествий, – проговорил Павел, глядя циферблат. – Корабль отходит. Все хорошо пока.
– Тогда до утра? – Микола надел фуражку и направился к выходу.
– До утра, – ответил Павел.
***
На трап Лизка ступила почти последней. Оглядываясь по сторонам, и стараясь не смотреть на немногочисленных встречающих, она быстро сбежала на берег по пружинящим причальным доскам. Едва не наткнувшись на неспешно шагающего впереди Григория Конюхова, остановилась, всматриваясь в неизвестный ей город.
Его Лизка видела впервые. Не только Архангельск, а вообще, город. Нет, конечно же, она представляла, какой он. Даже сыну Митьке рисовала городские пейзажи не раз. Но, то все по рассказам от парней и мужиков. От девок да баб слышать что-то о городской жизни ни разу не довелось. Да и откуда им знать о ней, если в городе не бывают. Чего им в городе делать? У них в деревне дел невпроворот. А мужики, то с армии или войны возвращались, а то еще по какой надобности там бывали. Как Никифор Ластинин или муж ее. Из-за прошлой войны им в Архангельске бывать приходилось. Все, что знала о городской жизни, от них и наслушалась. Правда, то было давно, еще до их ареста. И за прошедшие пять лет город мог сильно измениться. Тем интереснее для нее все было.
Раньше еще часто на рынок мужики торговать ездили. Но в последние годы торговать не кому. Вернее, мужики то есть, да вот продавать нечего стало. Все излишки на налоги уходят. Да, и какие там излишки. То, что на пропитание запасают, порой туда же приходится отдавать. Потому и в город нынче никто не ездит. Не с чем. А из баб Лизка почитай первая за последние годы собралась. По-крайней мере, никого других она не припоминала. Желания большого ехать не было. Да и страшновато в город незнакомый. Хотя и не одна, с милиционерами ачемскими, но все одно, беспокойство не отпускало. И если бы не приказ председателя, то она бы ни в какой город, да еще в такой огромный, как Архангельск, не отправилась бы.
Но рассказы рассказами, а увидеть своими глазами – совсем другое дело. Город ей сразу показался необъятным. Домам всяким конца и края не было видно. Красивые дома. Видно, что у них хозяева крепкие были, не из бедных. А среди кирпичных и деревянных зданий купола бывших церквей выглядывали. Без крестов, но все одно красивые. Одни краше других. Краем глаза Лизка увидела на реке какое-то движение и повернула голову. К причалу подплывали две большие лодки. Каждая намного больше, чем их деревенский карбас для переправы через Нижнюю Тойгу. Сверкающие чистыми белыми боками и искрящимися на солнце каплями брызг, шлюпки очень ей понравились. И если бы не шедший сзади Трифон, то неизвестно сколь долго она бы любовалась за дружно гребущими веслами матросами в ослепительно белой форме.
– Лизка, ты пошто на дороге встала! Лодок не видела? – раздался сзади голос Ретьякова. – Пороню[16 - Уроню, сшибу, (местное)] же!
Женщина отступила в сторону и пропустила Трифона вперед себя, одним глазом не переставая глядеть на матросов. Ей очень хотелось и она, наверное, обязательно подошла бы поближе, чтобы рассмотреть их, но голос Конюхова вывел ее из задумчивости.
– Лизавета! Гавзова! Давай, быстрее! Будет еще время, успеешь насмотреться.
– Да, иду я, иду, – Лизка еще раз оглянулась на швартующиеся неподалеку лодки и поспешила к Конюхову.
– Я тебя сначала в «Доме крестьянина» определю на постой, чтобы знала где ночевать. Потом отведу, где учиться будешь, – проговорил Григорий.
– А вы куда? Уйдете? – встревожилась Лизка.
Он взглянул на женщину и снисходительно улыбнулся. Его одновременно забавляла и раздражала ее какая-то детская боязнь остаться одной в городе. В который уж раз за последнее время та проявляла беспокойство, и каждый раз ему приходилось ее как-то успокаивать.
– Да, не трясись ты, дурёха. Отведу, чтобы знала и приведу обратно. А мы с Трифоном будем жить там же. Только на первом этаже, – соврал он.
Жить в «Доме приезжих», или как стали с недавних пор называть, в «Доме крестьянина», Конюхов не собирался. Ретьякова, конечно же, там же, где и Лизку определит, а вот сам с запиской от зазнобы с Нижней Тойги к ее дядьке хотел на постой податься.
Он повертел головой и, увидев, то, что искал, указал рукой на стоящее вдалеке и заметно выделяющее на фоне береговых складов и пакгаузов красивое кирпичное здание.
– Вон там учиться будешь. «Домом труда», кабыть, нынче обзывается. Или даже дворцом величают. У попов эти хоромы экспо… эспорпи…
– Экспроприировали, – помогла Лизка.
– Ага. Сведу туда тебя. Но чуть позже, – Григорий поправил фуражку и, подхватив у Лизки знакомый ему чемодан, шагнул вперед. – Давай за мной. Тут через склады быстрее дойдем, – не оглядываясь, бросил он.
Гавзова двинулась следом. Трифон же немного приотстал, пытаясь справиться с неудобным свертком.
Из-за ближнего склада, постоянно оглядываясь, появился небольшого роста старик. Поравнявшись с Трифоном, он едва с ним не столкнулся. Стянув с головы тюбетейку, тот представился, заметно выделяя букву о:
– Кривошеин. Демьян Пантелеевич.
– Трифон, – ответил Ретьяков.
– Прошу прощения-с, товарищ, не заметил, извинился старик.
– Да, что ты отец, извиняешься, – проговорил Трифон и, неудержав, выронив из рук большой сверток. – Это мы идем, ничего не видим. Сами виноваты, – Ретьяков наклонился к земле и стал поднимать упавшую поклажу.
– Не обеднела еще деревня добрыми людьми, – проговорил Кривошеин. – Не то у нас в городе.
– Всяко бывает. В деревнях тоже не ангелы живут, – Трифон поднял сверток и устремился за ушедшими вперед земляками.
Прибавил шагу и Кривошеин.
– Никак прясницу[17 - Прялка (местное)] везешь, мил человек? – не отставая, спросил он. – Коли продавать, так я бы помог. У меня на рынке, тут, сразу за Театральной, знакомый торгует. Он много чего купить может.