Трифон так резко остановился, что Демьян еле успел от него отвернуть. А вот от свертка увернуться не смог, и тот опять оказался на земле.
– Ну, что ты… – только и произнес Ретьяков, повернувшись к Кривошеину.
Он про себя выругался, а вслух раздраженно добавил:
– Все то тебе скажи! А кто ты таков, чтобы я с тобой говорил? Я от своих и так отстал.
Ему очень хотелось сказать, что дед прав. И что прясницу на продажу прихватил, а кому продать не знает. Стоять на рынке же не может – все-таки при милицейской должности теперь. А тут и покупателя искать не нужно. Но сказал совсем не то, что хотел бы.
– Да, я чего, я – ничего, – было видно, старик совсем не обиделся. – Я до вечера на рынке буду. Так что, если надумаешь, найдешь меня легко. В городе то, вижу, что не бывал. С Виноградова на Театральную или Поморскую свернешь. Нет не Театральную. На Володарского. Так нынче Театральная зовется. Ну, а там рынок увидишь. Демьяна Кривошеина, то есть меня, спросишь. Всяк покажет. Ну, если один не укажет, другого спросишь, – он посмотрел по сторонам и пошел к стоявшей неподалеку лоточнице.
Не прошло и двух часов, как Ретьяков, предупредив Конюхова, отправился на поиски старика. О том, чтобы продать прялку или обменять ее на товар, разрешение у Григория он спросил еще в деревне. Но не только затем ему нужно было на архангельский базар. Уж много лет в город выбраться собирался, да возможности никак не было. От отца осталось несколько николаевских золотых червонцев – вот их-то и хотел он обменять на что-то существенное. В деревне в последние годы на деньги-то ничего нужного было не купить, а тут не нынешние деньги, а золотые червонцы одна тысяча восемьсот девяносто пятого года выпуска. От того, что они на наземе спрятаны, толку никакого в хозяйстве не было. Ни пахать они не помощники, ни сеять. О деньгах Трифон, конечно же, никому не говорил. Понимал, что, если узнает кто, то неприятностей не избежать. Потому как объяснить, откуда они у него, вряд ли смог. А оказались они у Ретьяковых необычным, если не сказать, не законным путем. Порфирий Федорович, отец его, перед смертью все, что, когда-то досталось в четырнадцатом году от грабителей, сыну отдал. А прясницу Трифону нужна была лишь, чтобы скрыть основной свой замысел.
Рынок Трифон нашел сразу. Не понадобилось для этого ни у кого ничего спрашивать. Ни с чем несравнимые ароматы, что шли из-за домов, закрывающих набережную, без каких либо сомнений указывали на то, где находится городской рынок. Дующий со стороны реки ветерок, разносил за несколько кварталов запахи соленой рыбы вперемешку с душком перекисших солений, дегтя и конского пота.
Дощатые ларьки и прилавки вместе с огромными, в несколько рядов деревянными бочками и корзинами расположились вдоль набережной на добрых полверсты. И всюду люди. Кто продать, кто купить, а кто и время провести и со знакомыми поболтать заглянул. Атмосфера здесь тоже особая, отличная от других городских мест. Только тут царит анархия свободного рынка, где сам процесс больше сравним с игрой, чем с обычной куплей-продажей. И зачастую победителем в ней выходит тот, кто больше преуспеет в этом искусстве.
Подойдя к рынку, Ретьяков, глядя на торговую суету, поначалу растерялся. Но уже минуту спустя, прижав покрепче к себе завернутую в тряпицу прялку, направился к крайней лавке. Сидящий на крыльце с рябым лицом мужичок живо подскочил, увидев в нем покупателя на свой товар.
– Заходи, к Кузьме дружок. Купишь новый сапожок. Посети мою ты лавку и купи в придачу шапку, – зычно продекларировал он, всем своим видом приглашая Трифона внутрь ларька.
– Доброго здоровьица, вам, – произнес Ретьяков, остановившись у крыльца. – Верю, что шибко дородный у тебя товар. И непременно бы купил, но вот пока не на что. Но это временно. У меня у самого товар. Покупателя вот ищу, – он похлопал свободной рукой по прялке.
Торговец сразу как-то сник, но интерес к Трифону не потерял.
– Вижу, прясницу продать хочешь, – он кивнул на сверток. – Тут у нас этого добра достаточно и скоро не продашь.
– Мне бы Кривошеина Демьяна найти. Не подскажешь ли где? Договаривались мы с ним. Продам вещицу – к тебе вернусь за обуткой непременно.
По лицу мужичка пробежала легкая усмешка. Видно было, что тот знал старика и знал неплохо.
– А-а-а, вон ты чего, – понимающе выпалил рябой. – Так ты это, до лавки, где антикваром торгуют, иди. Тут недалеко, – указывая рукой направление, проговорил он.
– Благодарствую, – обрадовался Ретьяков.
– Там его и найдешь. Большими буквами написано будет: «Антиквариат». Там он. Я видел, как он туда шел.
Трифон не зная, как поблагодарить любезного продавца, неловко поклонился. В следующее мгновенье он стянул с головы шапку и, пятясь назад, произнес:
– Спасибо, мил человек.
– Кузьма Иванович Карнаухов, – проговорил рябой и даже чуть приосанился.
– Да, да, буду знать.
Не зная, что еще сказать, Ретьяков повернулся и тут же скрылся в людской круговерти. Нужную лавку он нашел быстро. Вбежав на крыльцо, не раздумывая, толкнул дверь. Звон колокольчика над головой слегка напугал его. Трифон неуклюже отпрянул и, задев свертком за косяк, уже в который раз за день выронил прялку.
– Экой ты, батенька, неловкой, – услышал он знакомое окание. – Голова надумала, а руки не слушают.
– Да, вот, – словно оправдываясь, проговорил Ретьяков, поднимая с пола упавший сверток. – Надумал.
Управившись с ним, Трифон поднял голову и прямо перед собой увидел улыбающегося Кривошеина.
– Вы уж поаккуратнее, мил человек, – проговорил тот.
– Да, уж, – ответил Ретьяков, покосился на затихший колокольчик и снова взглянул на старика.
Позади него заметил долговязого седовласого мужчину лет пятидесяти явно еврейской наружности. В черном изрядно помятом костюме, тот стоял у прилавка, слегка опираясь на него. Он смешно щурился одним глазом, пытаясь удержать монокль. Линза была несколько меньше, чем нужно, а потому пользование ею доставляло ее владельцу некоторые неудобства. Он приподнял веко, и стеклышко упало, повиснув на тонкой цепочке.
– Яков Самуилович Зимин, хозяин лавки, – представился седовласый, выглядывая из-за Демьяна Пантелеевича. – Что изволите, товарищ? – на его лице появилась дежурная улыбка.
– Здравствуйте, – ответил Трифон, с нескрываемым любопытством разглядывая нового знакомого.
Кривошеин отошел в сторону и указав рукой на Ретьякова, проговорил:
– Товарищ прясницу продать желает. Я о нем тебе недавно рассказывал.
Улыбка сползла с лица хозяина лавки. Торговля у него последнее время шла не очень успешно. Барахло, как отзывался об антиквариате его приятель Кривошеин, нынче мало кому нужно и покупалось неохотно. Его несли и несли, довольствуясь любыми деньгами. Вещи пылились и лежали тут же в лавке. Из-за низкого спроса Зимин перестал покупать их совсем. Брал лишь на реализацию и только то, что не занимало много места. «Людям хлеб нужен. А еще лучше с мясом. Дешевыми побрякушками и низкосортными картинками их не накормишь, – говорил он».
А тут опять вместо хоть какого-нибудь покупателя пришел продавец. Стало быть, не с деньгами пришел к нему, а за ними. И ладно бы, если что-то стоящее принес, а то прясницу.
– Ну, показывай свою диковинную деревяшку, – равнодушно произнес Яков.
Трифон оглянулся по сторонам. Увидев у дальнего окна двух болтающих между собой женщин, смутился.
– Да, то торговки местные. Не обращай внимание. Они уже уходят.
– Хорошо, хорошо, – согласился Ретьяков.
Зимин повернулся к женщинам и, в подтверждение своих слов, громко крикнул:
– Матрена, вы бы разговоры говорить шли бы хотя бы крыльцо. Вы мне мешаете делать продажу. У меня клиенты нервничают из-за вас.
Ретьяков, подошел почти вплотную к нему и положил сверток на прилавок. Затем встал спиной к женщинам и сунул освободившуюся руку за пазуху. Немного там пошарив, вытащил небольшой мешочек.
– Вот, – проговорил Трифон, вытаскивая из него золотую монету.
– Ого! – не смог скрыть удивления хозяин лавки.
То, что монета редкая, он разглядел сразу.
– Империал? – спросил Зимин.
– Чего? – не понял Ретьяков.
– Монета так зовется. Тиража малого совсем. Не больше сотни, – проговорил еврей и тут же пожалел о своих словах.
То, что перед ним дилетант, ему стало понятно сразу, и рассказывать о достоинствах царской чеканки ни к чему.
