Растяпа. Не прошедшие горнило

– Ларочка, а соврать можно про чувства?

– Вам можно, – ответила Лариса, почувствовав его настроение.

Некоторое время все молчали, сидя за своими столами. Потом Монастырников спросил:

– У вас, Анатолий, высшее техническое образование?

Я молча кивнул.

– И черт побери! Человек с высшим техническим образованием становится к станку, – вскипела Лариса. – Совсем не ценит мастеров советская власть. При царском режиме зарплата у руководящего звена была – будь здоров! Мы – мозг производства, а нас превратили в подкрановых строполей.

– Пойдите, скажите про это директору, – посоветовал Николай Иванович.

– Говорила, – отмахнулась Лариса рукой. – На профсоюзном собрании говорила и на партийном говорила, что никогда нам Америку не догнать, если мастера будут получать меньше рабочих. Все без толку! – пролетариат у нас гегемон. Со временем, говорят, когда выровняется социальная структура общества, все придет в норму.

Мысли наши перекликались, и я никак не мог справиться с растущей приязнью к этой женщине.

С работы вернулся – дома киль-дым. Настенька плачет на руках у мамы. Время – первый час ночи.

– Где тебя черти носят? – сварливый, режущий слух визг тещи. Снова она – недоперепила!

Мысли мои заметались от ненависти, а сам я облился холодным потом ярости.

– От него же духами прет! – злобно взвизгнул противный голос.

Я страдальчески поморщился – не объяснять же этой карге, что после работы на станках, принял душ, и пахнет от меня шампунем.

Тома:

– Переодевайся, руки мой и бери Настеньку – я уже из сил выбилась, а она успокоиться не может.

– Может, зубки режутся?

– Рано еще.

– Ты представляешь, иду на автобус, а на остановке Настенька сидит…, – Томе рассказываю, а сам гримасничаю, чтобы привлечь внимание дочери. Только она приумолкла, дыхание перевести, я спросил. – Ты чего там, доченька, делала в двенадцатом часу ночи в чужом городе?

Она задумалась.

– Будем спать или носы почешем?

Была у нас такая игра-церемония с ней. Она не потянулась – значит, спать. Я стал нашагивать из комнаты в кухню коридором и обратно, покачивая дочь и напевая:

Тебе я приносил в морозный день цветы

Пожар моей любви мог растопить снега и льды.

Но в сердце у тебя был ледяной комок,

Который разогреть я все-таки не смог…

Заметив, что она смежила глазки, положил дочь на нашу семейную кровать и через минуту спал рядом.

Монастырников снова меня спросил, будто забыл, какое у меня образование.

– ЧПИ, ДПА, – ответил я.

– Я к тому, что не дело стоять за станком человеку с высшим техническим образованием, – сказал он.

– У меня есть разрешение администрации, – буркнул я, почуяв наезд.

– А я о моральной стороне дела.

– Честь мундира?

– Вроде того. Вы могли заняться рационализаторством – раз инженер. За это платят. И почет опять же.

Я помолчал, не зная как сформулировать свой ответ.

– Есть заказ на усовершенствование? – наконец спросил.

– Совершенству нет пределов – надо только приглядеться.

– Хорошо, пригляжусь, – буркнул я, чтобы только отстал.

– Я член заводского парткома, – сказал Монастырников. – Вами интересуются. Спрашивают о вашем мировоззрении. Я сказал, что антисоветчины от вас не слыхал.

– Спасибо, – я сплюнул небрежно в урну у стола, выражая свое отношение ко всякого рода комов. А впрочем, пусть понимают кто, как захочет.

Отлично, – подумал. – Я приложил столько усилий, чтобы добиться права работать сверхурочно на станках, а партком ищет моральную подоплеку моего поступка. Господи, как же я ненавижу нашу родную руководящую и направляющую, собравшую в своих комах настоящих подонков, душевную рвань и моральное отребье, от одного вида которых хочется блевать! В памяти дни, когда мне приходилось пресмыкаться перед ними, угождать, льстить, сидеть с ними рядом, пить из одного стакана и выслушивать бесконечную похвальбу – что они сделали для народа. Неужто и здесь они будут доставать?

– Мне кажется, рационализаторская работа более достойна для инженера и коммуниста, – гнул свою линию Монастырников.

– Вам партком поручил меня наставлять уму-разуму? – спросил я, нарочито растягивая слова.

– Не без этого, – ответил Монастырников каким-то деревянным голосом и заерзал седалищем на стуле.

– А вы уверены, что вам по плечу эта работа?

Старший мастер с трудом сглотнул:

– А какие проблемы?

– А такие, что таксу, натасканную за кроликами, пустили на волка.

Монастырников бросил беспомощный взгляд на Николая Ивановича – мол, будь свидетелем: мне угрожают.

– А что вы, собственно… имеете в виду? – пролепетал он.

– То, что сказал.

Монастырников сглотнул и, почувствовав, как подпрыгнул кадык, предпринял безуспешную попытку спрятать свое волнение и страх. Значит, в парткоме не ошиблись, и перед ним настоящий враг партии – из тех, что в былые годы расстреливали без суда и следствия. Монастырников содрогнулся от мысли – этот человек способен на все.

Я заметил его страх.

– Итак….

– Что – итак?

– Как вы думаете со мной работать – следить и докладывать?

– Направлять и подсказывать, – заторопился Монастырников. – К примеру, считаю вам надо бросить работу токаря и заняться рационализаторством.

– У меня есть опыт работы по оформлению рационализаторских предложений – я могу рассчитать экономический эффект от его внедрения. Если есть на заводе ребята-новаторы, я готов войти с ними в долю. Их идеи, мое экономическое обоснование и техническое исполнение в чертежах – навар пополам. Объявите через партком по цехам.

– Вот опять, – встрепенулся ум-честь-и-совесть завода. – Я вам дело, а вы мне про деньги. Есть ли на свете то, что вы любите бескорыстно?

– А как же! – жену и дочь.

Лариса мне поощрительно улыбнулась, а Монастырников поймал мысль налету, как собака кость:

– Вот видите.

– Но… жена у меня красавица, дочь умница – мне их надо кормить и одевать. Где деньги брать?

Лариса выставила большой палец – класс!

– Все любят жен и детей, – заныл Монастырников, – но не теряют при этом облик коммуниста.

– Я плачу партийные взносы, – подсказал ему мысль.

– Я тоже плачу, – подтвердил Монастырников.

– На наши взносы безбедно живет секретарь парткома завода.

– Он получает, сколько положено и не стоит у станка во вторую смену.

– Сам не стоит и мне хочет запретить – как же мы будем строить коммунизм?

Монастырников поскреб шею жестом алкоголика:

– Коммунизм, милый мой, прежде всего строится в душе, в сознании людей.

– Известная песня. А Америку проще догнать с голым задом – ни штаны, ни юбки бежать не мешают.

– Вы не согласны с линией партии?

– Всегда «за», когда эта линия не мешает мне жить.

Монастырникова мой ответ явно задел за живое. Казалось, он готов был броситься на меня с кулаками, но потом выражение его лица изменилось.

– Молодой человек, – сказал он почти задумчиво. – Откуда у вас такие взгляды? Вас воспитали, образовали – и что получили?

– А получили то, что теперь понимаю, что народ и партия это я. Если мне хорошо, то и народу с партией не на что обижаться, а государству вообще зашибись. Это же элементарно – государство сильно своими гражданами.

– А я считаю, что могущество нашей страны в ее ядерном щите и самоотверженном духе народа.

– А к врачу обращались?

Лариса прыснула, Николай Иванович осуждающе покачал головой, а Монастырников побагровел до состояния апоплексического удара.

– Мальчишка! Да как ты смеешь?

Я примирительным жестом поднял вверх руки:

– Ладно, согласен – это был глупый вопрос. Я сказал, не подумав.

– В следующий раз думай!

Помолчав, он добавил неожиданно:

– Я хочу, чтобы ты пересмотрел свои взгляды….

– Так уверенны в своей правоте?

– Иначе откажись от членства в партии.

– Я, право, не знаю…. Газеты почитать, так это вашего брата, ее ветеранов, гонят из партийных органов – ЦК, обкомов, горкомов…. Может, как раз вам, старым партийным кадрам пора на покой, где вы не будете нам мешать перестраивать страну?

Глаза Монастырникова словно покрылись тоненькой коркой льда.

– Поговорил бы ты так со мной в 37-м году.

– Во-во, и я про то же. Время ваше, товарищ, давно истекло.

После долгой паузы Николай Иванович поднялся и молча ушел в цех.

– Все будет хорошо! – сказала Лариса и, вильнув задом, упорхнула следом.

Все же я содрогнулся, представив, что сделали бы со мной монастырниковы в 37-м году, попадись я к ним в лапы. И все только потому, что у меня своя точка зрения на строительство коммунизма в шестой части света.

Настенька нас ничем не огорчала – росла и нормально развивалась, хотя Тома переживала из-за несимметричности складок на ножках. Вспомнив, как тесть хватал Витю за ножки в таком возрасте и носил вниз головой по квартире, решил поэкспериментировать на дочери. Тома чуть в обморок не упала, а Настенька завизжала… но от восторга. И начинала повизгивать каждый раз при виде меня.

– Ну, папку дождалась, обезьянка, – ворчала Тамара.

Она пыталась найти в книгах что-нибудь о подобных гимнастических упражнениях.

– Вестибулярный аппарат укрепляется, – отстаивал я свою методу. – Лучшее упражнение для космонавтов. А еще мы будем заниматься с Настенькой по системе Станиславского. Согласна, дочь? Представь – сегодня у нас с тобой праздник. Мы всей душой испытываем радость. Нет, сначала благоговейный трепет, который постепенно переходит к тонусному состоянию, вызывающему смех… Ну, чего ты смотришь? – улыбнись и хохочи. Экая бестолочь – наверное, в бабушку. Вот смотри – я глажу себя по голове… мне приятно… мне весело… я хохочу. Ха-ха-ха….

Дочь, мотнув головой, тоже начинала ржать по-жеребячьи.

– И-и-и-хи-хи-хи….

– Она над тобой смеется, – улыбалась Тома.

– А, все равно… система Станиславского действует! Мы с дочерью умеем делать себя счастливыми – учись, мама!

Другой раз в семейном кругу.

– Хочешь, дочь, расскажу тебе, что происходит за этими стенами?

Настенька слабо улыбнулась, не понимая темы вопроса.

– За этими стенами живет много-много разных людей… и зверей… и птиц….

Я поднес ее к окну:

– Видишь? – мальчишки играют в футбол. А вон в той будке живет ничейный пес. Когда гулять пойдем мы ему вынесем куриную косточку. Он помашет хвостом и скажет: «Спасибо, Настенька». А когда комары начнут кусаться, он их лаем прогонит. Вон синичка на подоконник села….

Тома сидела на кровати, положив руки на колени. На этой неделе ей досталось – теща вернула свою привычку пить дома. Сегодня она ушла, я отдохнул и был полон сил, а жена выглядела такой уставшей и несчастной, что счел своим долгом ее ободрить.

– Ты приляг, отдохни – мы на кухню пойдем. Или лучше собери ее для прогулки – мы в коляске покатаемся.

Тома попыталась выжать из себя улыбку.

– Давай, погуляйте, – согласилась она. – Полчасика, но не больше.

Тома, наверное, уснула, а мы с Настенькой так увлеклись прогулкой по белому свету, что не заметили, как два часа пролетели. И вот уже мама спешит нам навстречу:

– Ну, что же вы? Ребенка давно пора кормить. Ты чего же на папку-то не кричишь?

Вечером Настеньку искупав-накормив-усыпив, сели у телевизора в отсутствии тещи.

– Я поняла, почему наша дочь у тебя на руках меньше кричит.

– Потому что мы с ней – родственные души; нам интереснее вдвоем.

– Вовсе нет. Потому что ты – энергетический вампир. Ты лишаешь ее энергии.

Я напрягся:

– С чего ты взяла?

– По себе сужу. Когда с тобою сплю или этим делом позанимаемся, то утром встаю вся разбитая – хоть на кладбище уноси.

– Ты внушаешь себе. И зря это делаешь.

– Абсолютно нет. Проверено опытом и временем. И то же самое с дочерью происходит.

– Что же нам делать?

Тома пожала плечами, а я был по-настоящему напуган этим дурацким подозрением.

– Давай не будем заниматься сексом. Давай не будем спать вместе…

– На полу будешь спать?

– В легкую! А с дочерью как же быть?

– Ну, пока ей твое присутствие на пользу. На детях ведь божья благодать – потому они такие все реактивные… и носятся, и калечится. Твой вампиризм успокаивает нашу дочь, и она, слава богу, неплохо чувствует себя и хорошо у тебя засыпает.

Черте что! Но так серьезно. На секс табу! Спать вместе нельзя. До первого синячка у Настеньки, и меня выгонят вон из этой квартиры.

– Ты что-нибудь сам ощущаешь в себе?

– Ага, десна чешутся – клыки растут. Пойду на улицу покурю.

– Ты же бросил.

– Пока только свои.

Стрельнув сигаретку у соседа, присел на лавочку подумать за жизнь.

Судя по всему, Тома действительно себя плохо чувствует – такое напряжение, такие нагрузки после родов… Возможно обострилось что-то внутреннее. Ну, а причина, как всегда, под боком – чего ее искать? Я бы на мать грешил, а она на меня… проще простого свалить на… постороннего. Увы, я так и не стал ей родным.

Ночью мне приснились пеликаны над гладью воды у Варадеро. Но как ни старался, проснувшись, припомнить черты лица Гали Худяковой – не смог.

Я еще не решил, как реагировать на подозрение Томы о моем якобы энергетическом вампиризме. Спали мы вместе, любовью не занимались – и никогда более без ее инициативы! Я так решил окончательно. Хватит с меня неприятных сюрпризов.

Сейчас на работу. Там все обдумаю. Внутренне соберусь и… будем жить дальше. Хотя в будущем меня могут обвинить в чем-нибудь еще более мрачном и диком…

– С тобой все в порядке? – спросил кто-то из приятелей на автобусной остановке.

Я кивнул. Не говорить же, что я уже наполовину мертв. Нет меня – я вампир. Нет на свете ничего, ради чего бы стоило жить. Сейчас в автобус забьюсь, энергии пассажиров напьюсь – и вся радость жизни!

Короче, в перспективе у меня глубочайшая депрессия. Я это чувствовал.

На заводе, где раньше душа отдыхала, тоже теперь появилась засада – Монастырников с его парткомом проявляют ко мне настойчивый интерес. Мне не хочется иметь дело с истыми ленинцами – хватит, натерпелся от них. Я их ненавижу, этих деятелей. Ненавижу и… стал боятся.

К сожалению, еще не все…

Одному из учеников Бори Синицына стружкой от обтачиваемой детали рассекло щеку. Налицо вопиющее нарушение техники безопасности – над обрабатываемой деталью не был опущен защитный щиток. Я составил соответствующий акт, указал виновников – самого исполнителя, прошедшего инструктаж ТБ, и его наставника токаря-оператора. Подпись пострадавшего в журнале ТБ снимала с меня всякую ответственность. Так по закону. Но так не считал начальник отдела охраны труда подполковник в отставке Мостовой. Он вызвал меня к себе в кабинет и сказал:

– Я тебя тоже лишу квартальной премии за этот случай – лучше надо смотреть за рабочими.

– Этим вы нарушите КЗОТ (кодекс законов о труде), – говорю.

– Зато тебя воспитаю.

Мне стало понятно, чей заказ он выполняет.

– Я напишу докладную записку на имя Генерального директора, – сказал я.

И написал. Да так убедительно и удачно, что Осипов на ней резюмировал – приказ о лишении квартальной премии мастера Агаркова А. Е. отменить.

Мостовой на этом не успокоился.

Неделя не кончилась, вваливается в наш цеховой кабинет мастеров и тащит за шиворот того самого паренька, которому стружка стальная щеку поранила – пластырь еще на месте пореза.

– Где его мастер? – орет экс-подполковник.

– Я его мастер, – говорю.

– Ты вот здесь сидишь, а он там бегает между станками и стружкой в людей кидается.

– Зачем ты, – спрашиваю молодца, – меж станками бегаешь и стружкой кидаешься?

– Да врет он все! – у практиканта ПТУ никакого уважения к начальнику ООТ.

– Пиши объяснительную, – требует от меня Мостовой.

– Пишите вы докладную, а я на нее напишу объяснительную, которая будет звучать, как обвинительная, ибо факт не доказан – ваш голос, против его.

– Сейчас докажу, – Мостовой потащил паренька в цех.

Мы всей капеллой мастеров двинулись за ними.

Из двух токарей-универсалов, к которым начальник ООТ обратился, как свидетелям происшествия:

– один сказал, что ничего не видел;

– другой, что паренек не кидался, а стоял у станка, когда его сцапали.

За проходом вертикальностаночники дружно качали головами – не кидался, мол, не кидался. Мостовой, пообещав до меня добраться, плюнул в пол и ушел вон.

Монастырников прискребся:

– Зачем ты зубатишься с ним? Чего ты добиваешься?

– Хочу чтобы меня оставили в покое.