Единство мира может быть лишь одним, а Делёз и Гваттари называют два единства мира, из которых главным объявляется хаос, – такого рода математика оказывается в пользу субъекта мышления (Делёза с Гваттари), но не в пользу «пресной идеи» реального тотального единства мира. Делёз и Гваттари не фиксируют различие между тотальным единством мира и единствами внутри мира, философы упрощенно допускают возможность двух единств мира, одно из которых является «древесным» (порядком), а другое «корневищностным, мочковистым» (хаосом). По сути, названные ими два единства мира это две модификации топологического объекта – монады бесконечного мира как сплошной внутренности без границ, одна из которых является естественной (порядок), а другая оказывается противоестественной (хаос). Ошибкой Делёза и Гваттари является игнорирование (или непонимание) того, что все сущее в рамках тотального бесконечного мира взаимно тотально тождественно друг другу по той простой причине, что все это сущее принадлежит этому одному тотально единственному бесконечному миру как сплошной внутренности без границ. Такое тождество вещей абсолютно, его и следовало бы признавать философам в «своей книге» наивысшим или единственным (тотальным) единством мира. Метафора «дерева» не применима к бесконечному миру как сплошной внутренности без границ, не применима к абсолютному тождеству. Можно сказать так: непрерывность бесконечного мира абсолютна, а его дискретность относительна. Дискретность мира включает, кроме дискретности как таковой еще и относительную непрерывность дискретного. Лишь на основе признания абсолютного тождества вещей мира в силу их общей принадлежности бесконечно внутреннему миру становится возможным признание существования и сосуществования относительных единств – единства мира на основе тождества и единства мира на основе различия. Оба единства мира рефлексивны. Гегель писал: «При ближайшем рассмотрении оказывается, что оба, тождество и различие…суть рефлексии; каждое из них есть единство себя и своего иного; каждое из них есть целое» (Гегель Г. В. Ф. Наука логики. Т. 2. Москва, 1997. С. 40). Рефлексия сосуществования тождества вещей в силу их самотождественности (одно единство) и тождества вещей в силу их различия (второе единство) возможна лишь на основе абсолютного тождества всего сущего в силу принадлежности вещей одному и тому же бесконечному миру как сплошной внутренности без границ. Мир как таковой сам по себе просто существует, а все изменения, различения, отождествления происходят не с миром, как полагают Делёз и Гваттари, а внутри бесконечного мира как сплошной внутренности без границ – именно здесь следует искать следы предполагаемого «единства амбивалентности и сверхдетерминации».
Читатели книги, написанной совместным субъектом (Делёзом и Гваттари) превращаются в зрителей развертывающегося перед ними ролевого спектакля (в широком смысле), в котором субъект, «не желая отдаваться дуализму и дихотомии», тем не менее, отдаётся дуализму и дихотомии, нежелание и желание в данном случае, если размышлять по-гегелевски, «суть рефлексии; каждое из них есть единство себя и своего иного; каждое из них есть целое». (Гегель Г. В. Ф. Наука логики. Т. 2. С. 40). Делёз и Гваттари говорят на своем (ими полуспонтанным образом изобретенном) метаметафорическом языке, центральное место в нем занимает термин «ризома», который, к сожалению, обычно дан без перевода, и тем самым иностранное слово «ризома» переводчик невольно превращает для русского читателя в якобы настоящее собственно философское понятие и даже в философскую категорию, тем самым скрывается ролевая суть этого метаметафорического понятия. Сами Делёз и Гваттари ставят задачу избавления от излишней с их точки зрения логоцентричности, они намеренно вводят в свой текст парафилософскую (метаметафорическую) терминологию, когда, например, пишут о дуализме и дихотомии порядка и хаоса: «Любая ризома (корневище, по-русски – Ю. Г.) включает в себя линии сегментарности, согласно которым она стратифицирована, территоризована, организована, означена, атрибутирована и т. д.; но также и линии детерриторизации, по которым она непрестанно ускользает. В ризоме (корневище, по-русски – Ю. Г.) каждый раз образуется разрыв, когда линии сегментарности взрываются на линии ускользания, но и линия ускользания является частью ризомы (корневища, по русски – Ю. Г.). Такие линии без конца отсылают одни к другим. Вот почему мы никогда не можем отдаться дуализму или дихотомии, даже в рудиментарной форме хорошего или дурного. Мы создаем разрыв, проводим линию ускользания, но всегда рискуем обнаружить на ней организации, рестратифицирующие совокупность…» (Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато Т. 2. Глава «Ризома»». Подчеркнуто мной – Ю. Г.). (Примечание: с точки зрения тринарной логики Делёз с Гваттари философствуют в режиме неслиянной нераздельности истинного и ложного).
Отказываясь от дуализма и дихотомии в их естественном выражении, Делёз и Гваттари тем самым вынуждены «отдаваться дуализму и дихотомии» (поскольку отказ рефлексивен) в противоестественной форме, отказываясь признавать ведущую роль «древовидности» в устройстве мира, они, тем не менее, нередко вынуждены противоречить себе, например, признавать «мудрость» и лидерство именно за растением («деревом»), а не за ризомой из «дождей, ветра, животных и т. д.», окружающей растение (дерево) Они, например, пишут: «Мудрость растений: даже когда они существуют в корнях; всегда есть внешнее, где они создают ризому (корневище, по-русски – Ю. Г.) с чем-то еще – с ветром, с животным, с человеком (а также аспект, благодаря которому животные сами создают ризому, и люди тоже, и т. д.)». (Делёз Ж. и Гваттари И. Тысяча плато. Глава «Ризома»). Растение есть некоторое единичное содержание, которое исключает из себя множественное (ветер, животное, человека), включая их в себя и, говоря по-гегелевски, «… как раз – поскольку единичное содержание исключает из себя другое – оно вступает в отношение к другому, проявляется как выходящее за пределы самого себя, как зависимое от другого, как опосредованное этим другим, как внутри себя содержащее это другое. Ближайшей истиной непосредственно-единичного является, следовательно, его отнесенность к другому. Определения этого отношения к другому составляют то, что называется определениями рефлексии…» (Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 3. Философия духа. Издательство социально-экономической литературы «Мысль». Москва 1977, С. 228. Подчеркнуто мной – Ю. Г.). «Единичное содержание» в данном случае это и есть внутреннее («дерево»), то активное первоначало, которое включает в себя множественное внешнее, исключая (дозируя) его: растение не становится ветром, животным, человеком.
Делёз рассуждает так, как если бы он ничего не знал о существовании гегелевских определений рефлексии тождества и различия. Похоже на то, что тема рефлексии, развивавшаяся Гегелем, осталась подзабытой, а саму диалектику Гегеля было общепринято интерпретировать упрощенно. В такой атмосфере и сформировалось некое «общее правило» мышления, с которым оказался категорически не согласен Делёз. Его несогласие имеет, конечно, и благородное политическое основание. Делёз говорит: «Согласно общему правилу, две вещи утверждаются одновременно лишь в той мере, в какой отрицается, подавляется изнутри различие между ними… Напротив, мы говорим об операции, согласно которой две вещи или два определения утверждаются благодаря их различию, то есть что они становятся объектами одновременного утверждения только потому, что утверждается их различие, ибо оно само утвердительно». (Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато. Глава «Ризома»).
Выражение «Мы говорим» следует сменить на выражение «Гегель говорил». Читаем у Гегеля: «При ближайшем рассмотрении оказывается, что оба, тождество и различие… суть рефлексии; каждое из них есть единство себя и своего иного; каждое из них есть целое». (Гегель Г. В. Ф. Наука логики. Издательство «Мысль». М. Т. 2. С. 40). По Гегелю различие в одном отношении отрицательно, а в другом отношении утвердительно. На языке философско-топологического подхода можно было бы сказать, что различие – это топологический объект (монада), целостность (неделимость) которого существует, будучи воплощена в двух модификациях: в естественной и в противоестественной. В естественной модификации различие отрицает тождество вещей, а в противоестественной модификации различие утверждает тождество вещей. С точки зрения лентомёбиусной рефлексии лицевой (естественной) стороной различия является отрицательность различия, а изнаночной (противоестественной) стороной различия является утвердительность различия. Делёзу, как постмодернисту, полагается обращать внимание на противоестественную сторону различия, именно ее положено объявлять доминирующей или естественной, хотя в действительности противоестественное это изнанка (вырожденный случай) естества.
Внимание постмодернизма к противоестественному проявилось и в отношении к классическому категориальному языку философии, которому постмодернизм противопоставил свой метаметафорический дискурс как «свободный и вольнолюбивый». «Согласно Фуко, применительно к европейской интеллектуальной традиции правомерно говорить о двойственности восприятия культурой самого феномена дискурса. С одной стороны, пафосный рационализм Запада представляет дискурсу почетное место в иерархии культурных ценностей культуры: “Казалось бы, какая цивилизация более уважительно, чем наша, относилась к дискурсу?” (Фуко). Однако, с другой стороны, по Фуко, фиксируется далеко не однозначное к нему отношение: за демонстрируемой логофилией европейской классики скрывается “своего рода страх” перед дискурсом, т. е. реальная лого-фобия. Фуко усматривал в показательной логофилии западной культуры скрытое отторжение ею непредсказуемых возможностей дискурса, его потенциально неограниченной творческой креативности» (Грицанов А. А. «Логоцентризм» // Новейший философский словарь. Постмодернизм. Минск: Современный литератор, 2007).
С точки зрения философско-топологического подхода всякое сущее есть топологический объект (монада). Язык философии представляет собой топологический объект, целостность которого существует в двух модификациях – в естественной и в противоестественной модификациях. В естественной модификации язык философии существует как язык классической философии с присущими для него логофилией и логоцентризмом (в классическом смысле), язык, использующий собственно философские понятия. В противоестественной модификации язык философии существует как «свободный дискурс», преодолевающий антитезу логофилии и логофобии, использующий взаймы понятия из разных наук и искусств, играющих роль философских понятий. Тело без органов постмодерниста устает от классического языка, и оно выбирает «необузданное бурление дискурса»: почему бы в этом случае не философствовать с помощью метафор. Делёз и Гваттари, конечно, используют, например, метафору «мудрость растений» без всякого «необузданного бурления дискурса», а метаметафору «корневище» (ризома по-французски) они используют с «необузданным бурлением» в том смысле, что оно всерьез играет роль философского понятия.
Если «мудрость растения» это метафора с присущей ей условностью, метафора, которая не претедует на роль философского понятия, то метаметафора «корневище» (ризома) не только претендует на роль философского понятия, но и практически играет его роль. Не случайно российские переводчики предпочли не переводить французское слово «ризома» на русский язык. Противники постмодернизма, напротив, постоянно из французского слова «ризома» делают русское слово «корневище», тем самым пытаясь «разоблачить оппонента». В действительности постмодернизм часто пытается решать такого рода философские проблемы, для описания сути которых просто нет собственно философских понятий, поэтому они, игнорируя обычный долгий исторический процесс дозревания метафор до превращения их в философское понятие, авангардистским волевым усилием изобретают метаметафоры, используя для этого понятия различных наук и искусств в роли философских понятий. Таковы метаметафоры «корневище» (ризома, если перевести на французский), детерриториализация, интенсивности, «машина лицевости», «сборка» и т. д. и т. п., которые активно теснят в текстах Делёза и Гваттари традиционные классические понятия.
Использование метафор в необычном (метаметафорическом) варианте оказалось присуще поэзии, которая из лирического существования трансформировалась в поэзию философствующую. В России в семидесятые годы двадцатого века появилось в поэзии течение, которое возглавил поэт Константин Кедров и которому он дал название «метаметафорической поэзии». Название пришло к Константину Кедрову спонтанно, интуитивным путем, оно отражало философский характер новой поэзии. Однако К. Кедров не смог убедительно обосновать читателям и литературным критикам необходимость такого необычного названия для своей поэзии. В результате кедровское направление в поэзии получило (благодаря инициативе Мих. Эпштейна) ни к чему не обязывающее название «метареализм». Мих. Эпштейн, как мне представляется, не догадывался, что в философии есть два уровня: философствование понятиями как понятиями и философствование понятиями в статусе категорий. В первом случае лого-центризм (в классическом смысле слова) способен расплываться, во втором случае логоцентризм сосредоточивается. Следует признать, что предложенное К. Кедровым название «метаметафорическая поэзия» было адекватным ее сути (об этом пойдет речь в третьей главе). Метафора в роли философского понятия это уже сверхметафора или метаметафора (где «мета» означает сверх). Книга «Тысяча плато» Делёза и Гваттари – это в немалой степени метаметафорическая философская проза.
Центральное место в постмодернизме занимает метаметафора топологического происхождения – понятие «складка», появление которой связано с именем Лейбница. Делёз заинтересовался тем, как проблему непрерывности (континуальности) мира пытается решить Лейбниц. Лейбниц, по словам Делёза, предпочитает представлять «разделение непрерывности не как рассыпание песка, но как складывание листа бумаги, или туники, причем возможно образование бесконечного количества складок, из коих одни меньше других, – но тела никогда не распадаются на точки или минимумы». Далее Делёз говорит: «Итак, складка всегда внутри складки, как полость в полости. Складка – а не точка, которая всегда представляет собой не часть, а только оконечность линии – и является единицей материи, самым малым элементом лабиринта. Поэтому части материи суть массы и агрегаты, корреляты эластичной силы сжатия. И выходит, что разгибание не является противоположностью сгибания, но следует за складкой до следующей складки» (Делёз Ж. Лейбниц и барокко. М., 1998. С. 12. Подчеркнуто мной – Ю. Г.). И Лейбниц, и вслед за ним Делёз и другие постмодернисты прибегают к помощи образной метафоры («складка – а не точка»). Лейбниц лишь намеревался использовать образность метафоры «складка» как указание на то, что непрерывность непрерывна складочным образом, а в постмодернизме метафора складки (субстанционально продолжая быть метафорой) функционально исполняет («играет») роль философского понятия и потому она является сверхметафорой или метаметафорой. Сами постмодернисты играют в эту игру и, стремясь понять ее суть, обращаются к Ницше.
Ницше писал: «Метафора является переносом на вещь имени, которое указывает на другую вещь…». Это определение Ницше, по мнению Деррида, «несомненно наиболее развернутое, наиболее точное и в любом случае наиболее общее… Это определенный философский тезис о метафоре. Это также философский дискурс…» (Деррида Ж. Белая мифология. Метафора в философском тексте //Жак Деррида. Поля философии. Пер. с фр. Д. Ю. Кралечкина. М.: Академический Проект, 2012. С. 42–43). Ницше говорил: «При конструировании понятий, как мы видели, изначально работает язык, а несколько позже наука» (Там же. С. 301). В случае естественно-исторического процесса конструирования философских понятий действительно изначально работал язык, а «несколько позже» философия (но скорее всего, язык и философия работали совместно, будучи связаны на вакуумном уровне). В рамках постмодернизма часто практикуется обратная последовательность, когда классическое понятие спонтанным (вакуумным, бессознательным) ходом мышления деконструируется до соответствующей ей метафоры. Так возможно и случилось с гегелевским понятием «рефлексия», которое спонтанным вакуумным образом присутствовало своим отсутствием в постмодернистских текстах Делёза, Деррида и других авторов, оно спонтанным вакуумным образом проникало в поле философских дискуссий в виде метаметафоры «складка» как своего образного эквивалента. Гегелевское понятие «рефлексия» означает оборачивание назад и постмодернистская метаметафора «складка» означает «оборачивание назад», в том и другом случае диалектика не дотягивает до диалектики ленточного кольца Мёбиуса, выворачивающегося в себе наизнанку.
Понятия (категории) и метаметафоры можно пытаться сопоставлять. Классическое гегелевское философское понятие «рефлексия (оборачивание назад)» и постмодернистская метаметафора «складка» – суть рефлексии, каждое из них есть единство себя и своего иного, каждое из них есть целое. Перед нами два целых. Гегелевское «каждое из них есть целое» означает в данном случае, что каждое из них есть модификация некоего Целого (Монады), которое остается неименуемым. Философская мысль – это некое смысловое целое (монада). Это Смысловое Целое есть топологический объект, способный трансформироваться (выворачиваться наизнанку) из естественной модификации в противоестественную модификацию с последующим возвращением в исходную естественную (лицевую) модификацию. Именуются непосредственным образом лишь модификации смыслового целого потому, что само смысловое целое способно существовать не само по себе, а лишь в естественной или в противоестественной модификации. В рамках постмодернизма существует конфликт естественного и противоестественного выражений философской мысли. По моим наблюдениям, пытаясь дать словарное определение «складки» российские философы часто вынуждены были делать паузу, задумываться над тем, является ли понятие «складка» собственно философским понятием, является ли оно философской категорией. Терминологическое обозначение в данном случае осложнено тем, что метаметафора играет роль понятия, не являясь в действительности понятием. Играть роль понятия и быть понятием это не одно и то же.
А. А. Грицанов определил метаметафору «складка» как философское понятие. Он пишет: «В европейской философии рубежа 20–21 вв. понятие «складки»:
1) Преодолевает традиционную схему классической философской традиции, полагавшей различие:
а) результатом осуществления его идентичным субъектом;
б) не влияющим на этого субъекта;
в) не приводящим к изменению этого субъекта.
1-а) Раскрывает как «целое» процедуру становления субъекта, тему субъективации через семантические фигуры «удвоения», «двойника» и т. п.
2) Конституирует новую трактовку субъективности (в отличие от классической пред-данности трансцендентального Я), репрезентирует через исторические практики субъективации и снимающую традиционные бинарные оппозиции «Я-Другой», «Иное-Тождественное», «Свой-Чужой»; последние системно замещаются универсальной схемой, акцентирующей в качестве предельной оппозиции – оппозицию Внешнего (безразличного к индивидуальной жизни и смерти) и Внутреннего как складки Внешнего, его «загиба», удвоения…
…Внешнее не есть фиксированный предел, но движущаяся материя, оживленная перистальтическими движениями, складками и извилинами, которые вместе образуют Внутреннее; они – внешнее, но внутреннее Внешнего; мысль приходит из Внешнего, остается к нему привязанной, но не затапливает Внутреннее… Немыслимое есть внутреннее мысли… Конечность складывает Внешнее, создавая глубину и плотность, возвращенную к себе самой… Как отмечает Делёз… «Двойником в процессе дублирования никогда не является другой, это моя самость, которая покидает меня как удвоение другого: я не сталкиваюсь с собою во внешнем, я нахожу другого во мне…» (А. А. Грицанов. Складка. Новейший философский словарь. Постмодернизм. Минск. Современный литератор. 2007. Подчеркнуто мной – Ю. Г.).
Выше в тексте, когда я говорил о мире как о бесконечном внутреннем, я отмечал, что в мире бинарных оппозиций ведущую роль играет бинарная оппозиция «Внутреннее-Внешнее» с асимметрией в пользу внутреннего, эта же бинарная оппозиция отмечается А. А. Грицановым в качестве «универсальной схемы» для интерпретации других бинарных оппозиций постмодернистами.
Внутреннее как складка Внешнего и Внешнее как складка внутреннего, «я не сталкиваюсь с собою во внешнем, я нахожу другого во мне» – все эти «складки» предполагают переход к лентомёбиусному мышлению, которому предназначено превзойти гегелевскую «рефлексию», которую Гегель считал «опосредованием вообще». «Увидеть – значит понять» лишь частично применимо к метаметафорическому философскому понятию постмодернизма «складка». «Увидеть – значит понять» полностью применимо к одностороннему ленточному кольцу Мёбиуса, вывернутому наизнанку как к модели конструкции бинарных оппозиций. Понятие «складка» – это образная метафора в роли философского понятия, образ ориентирует на понимание того, что, например, «Конечность складывает Внешнее, создавая глубину и плотность, возвращенную к себе самой». В метафоре осознается условность отождествления. В метаметафоре признается безусловность отождествления: «другой, это моя самость, которая покидает меня как удвоение другого» (Делёз). Складка «другого и моей самости» реально есть складка, что изображено понятием и имеет некоторую эстетическую модальность. СКЛАДКА (франц. le pli) – понятие топологического класса, использующееся в основном как наглядная модель для описания сложных типов взаимодействия между гетерогенными элементами феноменологического опыта (в эстетике, онтологии и теории познания, семиотических исследованиях культуры). Постмодернизм, ориентируясь на топологическое понятие «складка», делает шаг в сторону философско-топологического мышления, последнее реализуется в философии лишь с использованием в качестве топологической модели ленточного кольца Мёбиуса, вывернутого в себе наизнанку.
Новизна постмодернизма заключается в том, что он, по сути, непроизвольно меняет гегелевскую категориальную «рефлексию» на постмодернистский философско-топологический «загиб», на «складку». В данном случае наблюдается переход от классического категориального мышления к постклассическому художественному метаметафорическому мышлению. Этот процесс перехода в философии к метаметафорическому мышлению не случайно происходит параллельно с переходом искусства к метаметафорическому предметностному философствованию. От мышления с использованием гегелевской «рефлексии» и с использованием постмодернистской «складки» (или «загиба») все равно в будущем придется перейти к мышлению в рамках философско-топологической парадигмы, в которой представления о «рефлексии», «складке (загибе)» снимаются и заменяются на представление о ленточном кольце Мёбиуса (выворачивающимся в себе наизнанку) в качестве топологической модели устройства мира. Лентомёбиусная рефлексия это уже не просто рефлексия или «обращение назад», это уже не «складка» (или «загиб»), а неслиянная нераздельность лицевой и изнаночной сторон одностороннего ленточного кольца, локально вывернутого в себе наизнанку и способного тотально выворачиваться наизнанку. Иначе говоря, гегелевская рефлексия и постмодернистская «складка» снимаются при переходе к философско-топологическому лентомёбиусному мышлению.
В постмодернизме существует не только тенденция к замене логической категориальной интерпретации бинарных оппозиций их метаметафорической интерпретацией, но и более радикальная авангардистская тенденция, предполагавшая снятие напряжения в бинарных оппозициях: если искоренить метафизические оппозиции невозможно, то следует ослабить их внутреннюю противоречивость, авангардистски деконструировав оппозиционность оппозиций. Деррида посвятил специальное выступление перед философской аудиторией, посвященное пропаганде изобретенного им неографизма диффе'рАнс (см.: Различае <Diffеrance> // Жак Деррида. Поля философии). Неографизм диффе'рАнс, по утверждению Деррида, не является ни понятием, ни словом. Как я полагаю, его можно признать метаметафорой.
Вводимому Деррида неографизму диффе'рАнс предназначалась роль наиболее адекватного образного обозначения особого типа различения, которое, по замыслу Деррида, различая стороны бинарных оппозиций, тормозит само различение, тормозит (нивелирует, обнуляет и т. п.), и в этом смысле стирает противопоставленность (противоположность) сторон бинарных оппозиций. Н. С. Автономова пишет: «В русскоязычном понятии разли’чАния удается удержать два главных значения: во-первых, значение одного от другого (разница между одним и другим) и, во-вторых, процессуальность, динамику этой операции. Во франкоязычном понятии diffe'rAnce четко представлены, во-первых, значения различия и различения, а во-вторых, значение отсрочивания и промедления (о наличии второго смыслового обертона, в русском языке отсутствующего, мы и должны предупредить читателя)… Различение, переходящее в неографизм разли’чАние, относится уже к разряду неклассической философской лексики» (Автономова Н. С. Философский язык Жака Деррида. М.: Российская политическая энциклопедия. 2011. С. 151). Деррида использует значение отсрочивания и промедления во франкоязычном понятии diffe’rAnce.
Пол Стретерн делится своими впечатлениями о творчестве Деррида. Он пишет: «Деррида объявил, что вся западноевропейская мысль и особенно философия базируется на принципе бинарности, имплицитно заложенном в законе об исключении третьего. Наша концепция определения целиком строится на оппозициях. Высказывание может быть либо истинным, либо ложным. Что-либо может быть либо живым, либо неживым. Находиться оно может либо снаружи, либо внутри, сверху или снизу, высоко или низко, слева или справа. И так мы все делим на оппозиции и классифицируем полученный опыт, чтобы придать ему смысл: позитивное/негативное, общее/частное, тело/разум, женское/мужское. Очевидным недостатком данного метода является то, что значение каждого термина здесь напрямую зависит от значения другого. Другими словами, процесс определения превращается в замкнутый круг, он соотносится скорее с самим собой, нежели с реальностью, которую призван описывать. Деррида видел в этом общую погрешность законов логики и всей системы мышления» (Пол Стретерн. Деррида за 90 минут. М.: АСТ-Астрель, 2005. С. 34. Подчеркнуто мной – Ю. Г.). Пол Стретерн отмечает: «Деррида сам себе противоречит. Если из-за внутреннего противоречия наша логика дискредитирует сама себя, то и доказательства Деррида, выстроенные по образцу этой логики, также являются автоматически дискредитированными» (Там же. С. 36–37).
Деррида говорит об открытии им «некоей системы, которая уже не система присутствия, а система разли’чая – система, которая более не терпит противопоставления активности и пассивности, как и противопоставлений причины и следствия, неопределенности и определения и т. д…» (Жак Деррида. Разли’чае / Диффе'рАнсе. – Жак Деррида. Поля философии / Пер. с фр. Д. Ю. Кралечкина. М. Академический проект. 2012. С. 40. Подчеркнуто мной – Ю. Г.). Деррида интуитивно верно почувствовал, что в рамках бинарных оппозиций должна быть особая инстанция, которая «более не терпит противопоставления» сторон бинарных оппозиций. Метафизика говорит о единстве сторон бинарных оппозиций, однако понятие «единство» носит бессодержательный, номинальный характер.
Деррида не устраивает ПРОТИВОПОСТАВЛЕННОСТЬ сторон бинарных оппозиций, Деррида не устраивает ЕДИНСТВО сторон бинарных оппозиций, он предлагает фиксировать разли’чАе сторон бинарных оппозиций. Свое предложение он сопровождает весьма значимой оговоркой: «Все дело в том, что для этого не существует имени… не существует даже имени «разли’чАе», которое не есть имя, не есть чистое номинальное единство, которое беспрестанно расшатывается в цепочке своих различающих / откладывающих замен» (Там же. С. 50). Деррида вынужден дать изобретенное им имя «разли’чАе» тому, что имени не имеет и не может иметь: «Такое «разли’чАе», более «древнее», чем само бытие, не имеет никакого имени в нашем языке. Но мы «уже знаем», что неименуемым оно является не временно, не потому, что наш язык еще не нашел или не получил такого имени, и не потому, что следовало бы отправиться за ним в иной язык, за пределы конечной системы нашего языка. Все дело в том, что для этого не существует имени, даже сущностного или бытийного имени… «Для этого не существует имени», – надо прочесть это предложение в его банальности. Это неименуемое не является неким невыразимым бытием, к которому не могло бы приблизиться никакое имя, – например, Богом. Это неименуемое является игрой» (Жак Деррида. Разли’чае / Диффе'рАнсе. – Жак Деррида Поля философии / Пер. с фр. Д.Ю. Кралечкина. М. Академический проект. 2012. С. 50). «Не будет имени, пусть даже имени бытия. И это надо продумать без ностальгии… Напротив, следует утвердить это – в том смысле, в котором Ницше вводит утверждение в игру, в некий смех и в некий шаг танца. Из этого смеха и этого танца, из этого утверждения, чуждого всякой диалектике…» (Там же. С. 50–51).
Деррида предлагает свое решение проблемы появления новизны в ходе «вечного возвращения», о существовании которого говорил Ницше, он утверждает, что сама по себе повторяемость это процесс постоянного различения того, что было, и того, что начинается. «Именно исходя из развертывания этого того же самого как разли’чая, заявляется тожество различия и повторения в вечном возвращении» (Ж. Деррида. Различае (DiffеrAnce) // Жак Деррида. Поля философии. С. 41). Различие постоянно воспроизводит себя и тем самым сама собой появляется новизна – так считает Деррида. Гегель задолго до Ницше писал о «вечном возвращении», связывая его с рефлексией. Гегель писал, что рефлексия есть «такое движение, которое, будучи возвращенным, впервые лишь в этом возвращении есть то, что начинается, или то, что возвращается» (Гегель Г. В. Ф. Собрание сочинений. Т. 5. С. 469). Деррида мог бы сослаться на Гегеля, объяснив при этом, почему сам Деррида предпочел поменять гегелевское понятие «рефлексия» на изобретенное им «разли’чАе», которое, по его словам, «чуждо всякой диалектике» и, прежде всего, чуждо диалектике «снятия» и «противоречия». Возможно, в этом виновато то, что постмодернист Деррида сделал ставку на различие, заявляя при этом, что классическая (метафизическая) философия делала ставку на тождество. Кроме идеологической составляющей следует отметить историческую составляющую: история философии подвела философию к необходимости преодоления устаревшей модели диалектики «тезис – антитезис – синтез – противоречие – снятие синтеза…» и т. д. и т. п.
Деррида посчитал необходимым сказать: «Такое «разли’чАе», более «древнее», чем само бытие, не имеет никакого имени в нашем языке… Это неименуемое не является неким невыразимым бытием, к которому не могло бы приблизиться никакое имя, – например, Богом. Это неименуемое является игрой». История философии как будто нарочно долго скрывала от философов (включая Деррида) существование философской категории неслиянной нераздельности, с помощью которой в философско-религиозной древности фиксировали сосуществование в Иисусе двух природ – божественной и человеческой. Можно сказать так: Иисус и человек представляют собой бинарную оппозицию, стороны которой противоположны как противоположностно, так и неслиянно-нераздельностно. С учетом этого тезиса можно сказать, что бинарные оппозиции активности и пассивности, причины и следствия, неопределенности и определенности (о которых говорит Деррида) противоположны противоположностно и противоположны неслиянно-нераздельностно. Противоположность (или, как говорит Деррида, «противопоставление») сторон этих бинарных оппозиций не стирается, не исчезает, оно сохраняется, при этом оно имеет лентомёбиусную структуру. О существовании феномена неслиянной нераздельности и о демонстрации этого феномена топологическим ленточным кольцом Мёбиуса в своем выворачивании наизнанку Деррида не знал.
О необходимости разгадки тайны неслиянной нераздельности, как мне представляется, говорил Иисус в евангелии от Фомы. Иисус (в евангелии от Фомы) говорил: «Когда вы сделаете женское как мужское, внутреннюю сторону как внешнюю и внешнюю сторону как внутреннюю и верхнюю сторону как нижнюю, многое как одно и одно как многое, тогда вы войдете в Царствие». В завете Иисуса названы бинарные оппозиции, которые, во-первых, асимметричны, и во-вторых, стороны которых противоположны не только противоположностно в соответствии с законом исключения третьего, они (как я полагаю) противоположны еще и неслиянно-нераздельностно в соответствии с законом включенного третьего. Оба закона противоположны друг другу противоположностно и неслиянно-нераздельностно. Любая бинарная оппозиция структурирована как односторонняя лента Мёбиуса. Лента Мёбиуса вся одностороння и вся она является лицевой. Лицевая сторона локально вывернута наизнанку, что порождает бинарную оппозицию лицевой лицевой и лицевой изнаночной сторон. Эта бинарная оппозиция асимметрична в пользу лицевой лицевой стороны. Лицевая лицевая (сокращенно: лицевая) и лицевая изнаночная (сокращенно: изнаночная) стороны противоположны друг другу как противоположностно, так и неслиянно-нераздельностно.
Иисус говорит: «сделайте внутреннюю сторону как внешнюю». Эта бинарная оппозиция асимметрична в пользу внутреннего. Бинарная оппозиция «внутреннее-внешнее» структурирована как односторонняя лента Мёбиуса, и вся она является внутренней. Внутренняя сторона локально вывернута наизнанку, что порождает бинарную оппозицию внутренней внутренней и внутренней внешней сторон. Внутренняя внутренняя сторона и внутренняя внешняя сторона противоположны друг другу как противоположностно, так и неслиянно-нераздельностно.
Иисус говорит: «сделайте внешнюю сторону как внутреннюю». Бинарная оппозиция «внешнее-внутреннее» структурирована как односторонняя лента Мёбиуса, и вся она является внешней. Внешняя сторона локально вывернута наизнанку, что порождает бинарную оппозицию внешней внешней и внешней внутренней сторон. Внешняя внешняя сторона и внешняя внутренняя сторона противоположны друг другу как противоположностно, так и неслиянно-нераздельностно.
Иисус говорит: «сделаете женское как мужское». Он не предлагает «сделать мужское как женское». Бинарная оппозиция «женщина-мужчина» структурирована как односторонняя лента Мёбиуса, и вся она является женской. Женская сторона локально вывернута наизнанку, что порождает бинарную оппозицию женской женской и женской мужской сторон. Эта бинарная оппозиция асимметрична в пользу женской женской стороны. Женская женская сторона и женская мужская сторона противоположны друг другу как противоположностно, так и неслиянно-нераздельностно. Иисус фиксирует в своем высказывании асимметричную в пользу женщины бинарную оппозицию «женщина-мужчина» потому что он, очевидно, учитывает, что женщина рожает мужчину, а не наоборот.
Тема неслиянной нераздельности имеет чрезвычайное значение и для процесса познания мира. Бинарная оппозиция «истина-ложь» структурирована как односторонняя лента Мёбиуса и вся она является истинной. Истинное локально вывернуто наизнанку, что порождает бинарную оппозицию «истинное истинное» и «истинное ложное». «Истинное истинное» и «истинное ложное» противоположны как противоположностно, так и неслиянно-нераздельностно. Истина – это топологический объект, который существует в своей естественной модификации как истина, а в своей противоестественной модификации как истинностно-ложностное. Ложь – это топологический объект, который в своей естественной модификации существует как ложностно ложностное (как ложное, ведущее к ложному), а в своей противоестественной модификации существует как ложностно-истинностное (такое ложное, которое служит мостом к истинному). Истина и ложь противоположны друг другу как противоположностно (здесь действует закон исключенного третьего), так и неслиянно-нераздельностно (здесь действует закон включенного третьего). Наличие неслиянной нераздельности истинного и ложного предполагает необходимость существования тринарной логики.
«Трехзначная логика не нова, и впервые она была построена Лукасевичем в 1920 году. «В 1910 году, – пишет Я. Лукасевич, – я издал книжку о принципе противоречия у Аристотеля, в которой пробовал высказаться, что этот принцип не так очевиден, как считается… Дорогу мне указали антиномии, которые доказали, что в логике Аристотеля существует брешь. Заполнение этой бреши привело меня к преобразованию традиционных принципов логики… Я доказывал, что кроме предложений истинных и ложных существуют предложения возможные, которым отвечает возможность, как нечто третье наряду с существованием и несуществованием. Так появилась трехзначная система логики…» (Домбровский Б. Т. Львовско-Варшавская логико-философская школа (1895–1939). Львов. 1989. С. 25). Ян Лукасевич предложил трёхзначную логику, где возможны три значения: – истинно («да»); – ложно («нет»); – возможно («неопределённо»). В такой интерпретации произошло смешение двух бинарных оппозиций: истинное-ложное и возможное-невозможное. Яну Лукасевичу, скорее всего, не были известны феномены неслиянной нераздельности вообще и неслиянной нераздельности истинного и ложного в частности. (Примечание. «В классической логике высказываний оценки высказываний на истинность и ложность взаимосвязаны: истинность высказываний означает их неложность и наоборот. В четырехзначной логике Белнапа и в логике с операторами истинности и ложности такой связи между оценками высказываний нет. Допускаются высказывания ни истинные и ни ложные, а также одновременно истинные и ложные». – Из интернета).
С учетом феномена неслиянной нераздельности сторон бинарной оппозиции «истинное-ложное» правильным будет сказать, что кроме суждений истинных и ложных существуют также предложения истинностно-ложностные и ложностно-истинностные. Неслиянная нераздельность истинного и ложного иная, чем неслиянная нераздельность ложного и истинного, в первом случае истинность приводит к ложностному, а во втором случае ложностность приводит к истинностному. Ошибка бывает производной от истины, а истина бывает производной от ошибки. На длящемся пути к истине не обойтись без истинностно-ложностного и без ложностно-истинностного. Например, не обойтись в текстах без ошибочного гипостазирования предикатов. В геометрии не обойтись без ошибочного признания вырожденных (обнуленных) случаев существования треугольника как четырехугольника, одна сторона которого равна нулю, и т. д. и т. п.
Истина – это топологический объект (монада), который существует как в естественной модификации своего целого (истина от истины), так и в противоестественной модификации своего целого (истина от ложного). Вращение монады истины состоит из пребывания ее в естественной модификации (истины от истины) через посредство пребывания монады в своей противоестественной модификации (истина от ложного и ложное от истины) и воз-вращения из противоестественной модификации к пребыванию опять в естественной модификации (к истине от истины). Такой путь вращения-возвращения проходят: мировая философия, мировой капитализм, мировое искусство. Постмодернизм в философии, большевистский пролетарский капитализм в России, современное (contemporary art) искусство одновременно истинны и ложны, в них истинность и ложность присутствуют неслиянно нераздельно.
Ясно, что все бинарные оппозиции не только бинарны, но и тринарны, они не только исключают третье, но и включают третье. Такая трактовка бинарных оппозиций преодолевает извечное (из века в век) засилье во всей западноевропейской мысли (и особенно в философии) принципа бинарности, имплицитно заложенного в законе об исключении третьего. Пришло время признать неслиянную нераздельность закона исключенного третьего и закона включенного третьего. Иначе говоря, необходим переход к тринарной логике, при этом придется распрощаться с авангардистской утопией полного стирания бинарности бинарных оппозиций. Естественная бинарность бинарных оппозиций не исчезает, не стирается окончательно, а преобразуется внутри себя в противоестественную бинарность – в неслиянную нераздельность сторон, которая в свою очередь существует в естественной и противоестественной модификациях своей целостности. Противоположность сторон бинарной оппозиции существует как в естественной модификации своего целого (противоположность как противоположность), так и в противоестественной модификации своего целого (противоположность как неслиянная нераздельность). Увидеть, что неслиянная нераздельность сторон бинарной оппозиции не стирает бинарную оппозицию, можно взглянув на выворачивающееся в самом себе наизнанку одностороннее полностью лицевое кольцо Мёбиуса: лицевая лицевая сторона одностороннего кольца Мёбиуса и его лицевая изнаночная сторона неслиянно нераздельны в моменте выворачивания.
Увлечение мнимым стиранием оппозиционности бинарных оппозиций в философском мышлении реализовалось в рамках некоторого философского сообщества как особая программа, в которой не просто участвовал Деррида, но он оказался лидером. Михаил Ямпольский говорит об этом лидерстве: «Весть о смерти Деррида дошла до меня почти мгновенно. Мне позвонил товарищ: «Ты знаешь, два часа назад в больнице умер Деррида?» После этого звонки следовали один за другим. Возникло ощущение, что случившееся невероятно важно, что со смертью Деррида завершилась целая эпоха. Масса людей в разных странах переживали случившееся как что-то глубоко лично их касающееся. Такое же ощущение охватило меня после смерти Лотмана. Его исчезновение знаменовало что-то неотвратимое и окончательное – конец семиотики, конец Тарту, абсолютную невозможность вернуться назад, выражающуюся в конце определенного стиля мышления и определенного типа интеллектуальной культуры… Все мы, прошедшие тартускую выучку, знали, что языки культуры основываются на оппозициях… Деррида, однако, утверждал, что нет никаких оснований фиксировать бесконечную игру различий в привычных нам оппозиционных парах. Они помогали остановить эту игру, но, по мнению Деррида, сами они являлись наследием классической европейской метафизики (тема Хайдеггера), тысячелетиями формулировавшейся в парных категориях, таких, как субъект и объект, сущность и видимость, материя и дух и т. д. Наследием метафизических оппозиций Деррида назвал и семиотическую оппозицию письма и устной речи. Именно в контексте этой критики метафизической основы структурализма и родилась знаменитая деконструкция, первоначально выступавшая как критика «фоноцентризма» или «логоцентризма»… Одно дело, однако, постулировать и критиковать метафизичность оппозиций, и совсем другое – мыслить вне их, а тем более создать научную дисциплину без набора фундаментальных оппозиций. Эта неслыханной трудности задача была решена Деррида с блеском, но и не без серьезных потерь. Деррида видел старые метафизические оппозиции повсюду – даже у Хайдеггера, чья критика метафизики была так важна для него. Он говорил, например, что хайдеггеровское различие между бытием и сущим («онтико-онтологическое», как он выражался) – все та же метафизическая «отрыжка» прошлого. Решение, предложенное Деррида, имело две стороны. Первая – и наиболее поражающая воображение – касалась выработки им совершенно новых категорий, исключающих возможность мышления в оппозициях… Трудно было тогда предположить, сколь быстро такого рода стиль мышления станет для нас приемлемым. Недавний интеллектуальный бестселлер итальянского философа Джорджо Агамбена «Homo sacer» весь строится вокруг вынесенного в заглавие понятия, обозначающего неразличение между святостью и скверной. Все поздние работы Агамбена посвящены тому, что он называет «зонами неразличимости». хотя Агамбен не ссылается на Деррида, его работы были бы невозможны без радикальных экспериментов его предшественника… И вдруг на месте гарцующих вдаль оппозиций возникло что-то совершенно с ними несовместимое – неопределенная недифференцированность каких-то видимостей… До сих пор мне трудно избавиться от ощущения совершенной парадоксальности того результата, к которому привела деконструкция… Все более остро ощущается необходимость в преодолении самой деконструкции. Один из путей такого преодоления, как мне сейчас представляется, лежит на пути переосмысления понятия материальности. Когда-то философ признавался, что испытывает трудности с понятием материи и материальности, так как они слишком традиционно укоренены в метафизической оппозиции «материя/дух». Мысль Деррида функционировала в поле чистых различий и значений, где материальности не было места. Он и письмо превратил в своего рода идеальность, оторванную от авторства… Необыкновенная популярность Деррида в России, как мне кажется, мало связана с его интеллектуальным проектом. Он скорее оказался здесь созвучен общему культурному фону. Российская культура, на мой взгляд, сегодня характеризуется утратой внятных эстетических и этических ориентиров, своего рода состоянием тотальной неразличимости. Именно в ситуации, где Проханов и Сорокин перестают фундаментально различаться, где Зюганов и Явлинский вещают с одной трибуны, где советский гимн и двуглавый орел входят в общую государственную эмблематику, критика всяких значимых оппозиций с легкостью адаптируется обществом как своего рода анархистская вольница от любой дисциплины разума и морали. Старые оппозиции вроде «правого» и «левого» утрачивают тут смысл, воцаряется «зона неопределенности», а Деррида становится ее пророком» (Михаил Ямпольский. Завершение завершения // Сеанс. – 22.05.2006. – URL: https://seance.ru/articles/ jampolskii-derrida/ Подчеркнуто мной – Ю. Г.).
Михаил Ямпольский вынужден был признать, что деконструкция метафизических оппозиций завела Деррида в тупик: «Одно дело, однако, постулировать и критиковать метафизичность оппозиций, и совсем другое – мыслить вне их, а тем более создать научную дисциплину без набора фундаментальных оппозиций». Ямпольский обратил внимание на то, что проводимая Деррида деконструкция бинарных оппозиций оказалась частично реализованной, что стирание бинарных оппозиций в принципе все-таки возможно, при этом он ссылается на Джорджо Агамбена. Ямпольский говорит: «Недавний интеллектуальный бестселлер итальянского философа Джорджо Агамбена «Homo sacer» весь строится вокруг вынесенного в заглавие понятия, обозначающего неразличение между святостью и скверной. Все поздние работы Агамбена посвящены тому, что он называет «зонами неразличимости»… И вдруг на месте гарцующих вдаль оппозиций возникло что-то совершенно с ними несовместимое – неопределенная недифференцированность каких-то видимостей… До сих пор мне трудно избавиться от ощущения совершенной парадоксальности того результата, к которому привела деконструкция…».
Homo sacer (лат. «Святой человек» или «проклятый человек») – это фигура римского права: человек, который запрещен и может быть убит кем угодно, но не может быть принесен в жертву в религиозном ритуале. Михаил Ямпольский верит в то, что деконструкция оппозиции бинарности «святость-скверна» Агамбену удалась потому, что анализ бинарной оппозиции «святость-скверна» строится вокруг понятия Homo sacer, которое, по его мнению, обозначает неопределенную недиферренцированность святости и скверны. Если святость разместить на одностороннем (полностью лицевом) ленточном кольце Мёбиуса, вывернутом наизнанку, то на лицевой лицевой стороне ленточного кольца Мёбиуса расположилась бы святость святости, а на лицевой изнаночной стороне ленточного кольца Мёбиуса расположилась бы святость скверны. На ленточном кольце Мёбиуса в месте его выворачивания наизнанку было бы видно, что святость святости и святость скверны неслиянно нераздельны, было бы видно, что святость скверны – это продолжение святости святости в качестве ее изнанки. Агамбен не знает о существовании феномена неслиянной нераздельности, поэтому он сделал ставку на существование «зоны неразличимости» (или, по словам Ямпольского, зоны «неопределенной недифференцированности каких-то видимостей») между святостью и скверной. Деррида также не знает о существовании феномена неслиянной нераздельности. Он бы провел деконструкцию бинарной оппозиции «святость-скверна» таким образом, чтобы между сторонами этой бинарной оппозиции оказалась бы зона разли’чАе (то есть зона неопределенной дифференцированности). Противоположность сторон бинарных оппозиций – это топологический объект (монада), который существует как в естественной модификации своего целого (противоположность как противоположность противоположных сторон бинарной оппозиции), так и в противоестественной модификации своего целого (противоположность как неслиянная нераздельность противоположных сторон бинарной оппозиции). Деррида и Агамбен совершают «стирание» (декомпозицию) бинарных оппозиций в том смысле, что они фактически подменяют неслиянную нераздельность (о существовании которой они не догадываются) сторон бинарной оппозиции зонами неопределенной различимости (у Деррида) или неопределенной неразличимости (у Агамбена). Неопределенная различимость и неопределенная неразличимость суть рефлексии, каждое есть единство себя и своего иного, каждое есть целое, то и другое противоположны противоположностно и противоположны неслиянно-нераздельно. Неопределенная различимость у Деррида и неопределенная неразличимость у Агамбена вакуумным образом соотносятся с декомпозицией в картине К. Малевича «Женщина с вёдрами. Динамическая декомпозиция». 1912 г. (смотри о декомпозиции Малевича в гл.3).
Никакой нужды в «стирании» бинарных оппозиций до неопределенной различимости или до неопределенной неразличимости нет, но такое искусственное постмодернистское «стирание бинарных оппозиций» (как это происходит у Деррида и Агамбена) может иметь эстетическую провокативную ценность в том случае, когда «стирание бинарных оппозиций» приобретает метаметафорическую форму и форму антиномии или коана. В творчестве Деррида и Агамбена такого рода «стирание» бинарных оппозиций и происходит.
Михаил Ямпольский в своем рассказе о творчестве Деррида, разумеется, субъективен. И при этом он обращает внимание на ряд нерешенных, по его мнению, проблем, связанных с темой бинарных оппозиций. Ямпольский рассказывает: «Вернусь к Деррида. В 1963 году французский философ подверг резкой критике книгу своего «учителя» Мишеля Фуко «История безумия». Отповедь эта вызвала настоящий скандал. Что же не понравилось Деррида в блистательной книге Фуко? Прежде всего, мышление в терминах оппозиций. Фуко стремился показать, что европейский рационализм, культ разума, возникает в результате исключения безумия из культурной циркуляции. Существенным для Фуко был опыт Декарта, который обосновывал свой рационализм, cogito, как ему представлялось, негативно – через исключение безумия. Конечно, в этой логике легко увидеть оппозиционную метафизическую пару «разум»/«безумие». В результате обезоруживающе тонкого анализа Деррида показал, что у Декарта еще нет этой оппозиции. «Безумен я или нет, – суммировал Деррида Декарта, – cogito, sum». А это значило, что между мыслью и безумием нет оппозиции; более того, «безумие – это лишь вариант мысли» (Михаил Ямпольский. Завершение завершения. Подчеркнуто мной – Ю. Г.).
Можно обратить внимание (вслед за Михаилом Ямпольским) на путаницу, связанную с определением бинарных оппозиций и с их генезисом в мышлении человека. Фуко склонялся к тому, что безумие – это просто ошибка ума (мышления), следовательно, между мышлением и безумием нет оппозиции. Деррида полагал, что безумие – это необходимая черта ума (мышления), следовательно, между мышлением и безумием нет оппозиции. Ямпольский в свою очередь полагает, что ему за всем этим «легко увидеть оппозиционную метафизическую пару «разум»/«безумие». Деррида, утверждая, что у Декарта между мыслью и безумием нет оппозиции, высказал (сам того не ведая) истинностно-ложностное суждение в том смысле, что этой оппозиции и не должно быть потому, что возможна лишь другая оппозиция: прав Михаил Ямпольский, утверждая, что есть лишь оппозиция «разум-безумие». Ложностно-истинностное суждение Деррида, отрицающее наличие оппозиции между мыслью и безумием, освобождает место для исправления его ошибки, для признания наличия оппозиции лишь между разумием и безумием, существование последней оппозиции признается Михаилом Ямпольским и является общепризнанным. Разумие и безумие и в самом деле это две модификации мышления как топологического объекта (или монады), это две модификации декартовского когито. Если Декарт не знал (или не хотел знать) о существовании в его мышлении бинарной оппозиции разумие-безумие, это не значит, что она не присутствовала в его мышлении хотя бы в статусе ее отсутствия.
Мыслящий человек в обычных жизненных условиях может и не думать о записанной в его теле бинарной оппозиции разумие/безумие, однако она тем или иным образом в определенных ситуациях напоминает о своем существовании. Можно привести примеры думания в момент проживания человека в рамках бинарной оппозиции разумие-безумие: «Один шизофреник говорит: «Вот птичка щебечет в саду. Я слышу птичку и знаю, что она щебечет, но эти вещи так далеки друг от друга. Между ними какая-то пропасть, словно птичка и щебетание не имеют ничего общего друг с другом». Другой шизофреник не в состоянии «понять» настенные часы, то есть, прежде всего, переход стрелок из одной позиции в другую, и, в особенности, связь этого движения с работой механизма, «ход» часов» (примеры взяты из книги: Морис Мерло-Понти. Феноменология восприятия. Санкт-Петербург: «Ювента»; «Наука», 1999. С. 363). Мерло-Понти не комментирует эти примеры. Тем не менее, можно сказать, что у обоих шизофреников присутствует декартовское состояние «я мыслю, следовательно, существую». У обоих шизофреников в основе вакуума их мышления лежат вакуумные представления о внешнем и внутреннем, об истинном и ложном, разумном и безумном и т. д. и т. п. У второго шизофреника безумное в его мышлении подавляет разумное, однако разумность не исчезает в абсолютном смысле, она присутствует в превращенном виде, она оказывается изнанкой безумия. Без такой изнанки безумие невозможно! Например, второй шизофреник не может понять временной смысл «перехода стрелок из одной позиции в другую», но разумно понимает, что собственно переход стрелок из одной позиции в другую существует.
Безумие первого шизофреника в естественной модификации своего целого приводит его странным образом к теоретическому разумию, недоступному обычному человеку по причине того, что разумный человек находится (в нужное время и в нужном месте) в привычном для него разумии в его противоестественной модификации. Разумный человек доверяет врожденной ему перцептивной вере в то, что щебетание исходит непосредственно от птиц, эта вера по-своему теоретизменна. Теоретизменность этой веры, как я считаю, ошибочна. На самом деле от птиц непосредственно исходят лишь физические звуковые волны, которые телом слушающего их человека бессознательно преобразуются в то самое щебетание, которое он напрямую и слышит в самом себе от своего тела, при этом он принуждён своей перцептивной верой верить (теоретизировать), что щебетание исходит напрямую от птички. Безумие в шизофренике теоретизирует разумнее, чем теоретизирует разумие его перцептивной веры в то, что щебечет птичка, а не тело человека. Возникают вопросы: безумное мышление в шизофренике мыслит на основе бинарных оппозиций, или в его безумном мышлении еще нет бинарной оппозиции «разум/ безумие», или может быть эта бинарная оппозиция постоянно присутствует в его мышлении, но не осознается им? Если бинарная оппозиция «разум»/«безумие» не осознается, то может быть она действует бессознательно (вакуумным образом)? Деррида допускает возможность того, что у Декарта «еще нет этой оппозиции», то есть у человека эта оппозиция может быть и может не быть, эта оппозиция не обязательна, что она навязана ходом предыдущей истории развития Европы и в будущем оппозиционность бинарной пары «разум»/«безумие» будет философами искоренена и заменена на дерридарианское разли’чАе. Деррида, как и Фуко, склонны к авангардизму, они склонны «бодаться с дубом». Когда же речь заходит о несправедливости «исключения безумия из культурной циркуляции», о которой говорит Фуко, то Фуко ошибается: безумие справедливо включено в культурную циркуляцию в форме его культурного исключения из нее. В разумном поведении безумие присутствует своим отсутствием, это присутствие отсутствия безумия является изнанкой разумия. Фуко оказывается авангардистом, когда требует включения безумия в культуру на правах, равных включению разума в культуру.
Деррида в силу ряда исторических обстоятельств существовал в такой экзистенциальной ситуации, которая побуждала его к авангардистской акции – к поиску «насильственных» путей деконструкции (то есть стирания бинарных оппозиций до разли’чАе) оппозиционности метафизических бинарных оппозиций, что должно было (как если бы) способствовать понижению градуса оппозиционности в отношениях между людьми в обществе. Он превращал оппозиционность сторон бинарной оппозиции в усложненно-упрощенное (деконструированное) «мирное» различие («различие как европейская ценность»), в разнесенность, в диффе'рАнс. В данном случае важна точность в интерпретации понятия «деконструкция». Об этом говорит Н. Автономова: «Получается так: в советское время Деррида игнорировали или заушательски критиковали, а в постсоветское стали либо воспевать, либо дьяволизировать вместе с другими условными представителями «постмодерна», якобы ответственного за все нынешние российские беды. В массе своей такое нерефлексивное отношение преобладает и поныне, когда, например, деконструкция, сложное двухприставочное образование (в русском переводе «деконструировать» – это что-то вроде «рас-по-строить» или «разза-вязать»), воспринимается чаще всего эмоционально, по семантике первой приставки, как об этом свидетельствуют массовые примеры из Интернета, которые можно обобщить двумя фразами, тоже из Интернета: «наступают хаос и деконструкция, в просторечии именуемые злом…», и «деконструкция не переводится на русский язык»… (Наталья Автономова. Урок письма // Новое литературное обозрение. – 2005. – № 5. См. также: Автономова Н. С. Философский язык Жака Деррида).
Н. Автономова предлагает учитывать семантику и первой, и второй приставки в понятии «деконструировать». В этом случае можно говорить о деконструкции как разборке метафизических сборок во имя создания постмодернистских сборок. Творчество Ницше служит одной из теоретических опор процесса изобретения разли’чАе. Деррида увлечен разборкой-сборкой ницшеанской темы появления новизны в процессе вечного воз-вращения. Деррида пишет: «Итак, мы сможем назвать разли’чАем то «активное», подвижное рассогласование различных сил и различий сил, которое Ницше противопоставляет всей системе метафизической грамматики всюду, где последняя управляет культурой, философией и наукой» (Различае <Diffеrance> // Жак Деррида. Поля философии. С. 41). При этом Ж. Деррида пишет: «Именно исходя из развертывания этого же самого как разли’чАя, заявляется тожество различия и повторения в вечном возвращении. У Ницше множество тем можно соотнести с «симптоматологией», которая всегда диагностирует обходной путь и хитрость замаскированной в своем разли’чае инстанции» (Там же. Подчеркнуто мной – Ю. Г.). В разли’чАе замаскирована в качестве «хитрости» рефлексия (оборачиваемость назад) разли’чАния. Деррида в этом случае выступает гегельянцем, признающим существование рефлексии, но не знающем о существовании неслиянной нераздельности. Деррида базирует свой диффе'рАнс на ницшевском «повторении в вечном возвращении»: различие вечно должно повторяться, преумножаться, рассогласовываться, тормозя оппозиционность противоположных сил бесконечным процессом изобретения все новых и новых деконструкций, новых и новых их взаимных различий. Сам по себе этот процесс изобретения рассогласования и разли’чАния эвристически полезен, любопытен, он может иметь определенный смысл, однако он лишь создает иллюзию преодоления бинарности метафизического мышления.
Неудовлетворенность ощущают и сам Деррида, и поклонники его таланта. Это состояние берет на заметку Михаил Ямпольский, когда говорит: «Все более остро ощущается необходимость в преодолении самой деконструкции. Один из путей такого преодоления, как мне сейчас представляется, лежит на пути переосмысления понятия материальности. Постмодернист Деррида признавался, что испытывает трудности с понятиями материи и материальности, так как они слишком традиционно укоренены в метафизической оппозиции материя-дух».
